Зайсан Дага-батор, ехавший с другими приближенными хана позади войска, вскоре после того как монголы выехали в открытую степь, заметил бредущего по колени в снегу человека. Когда колонны ускоряли шаг, торопился и человек. Когда они останавливались, останавливался и он. Дага заинтересовался, что это за путник, почему он идет все время по монгольской военной дороге, и послал одного из цириков ханской охраны выяснить это. Вернувшись, цирик сообщил, что за войском идет качинский пастух.
— Разве он не благодарен нам, что мы отпустили его живым? — с кривой усмешкой сказал Лопсан-тайша, услышавший разговор Дага-батора с цириком.
Первая ночевка монголов была на реке Абакане, у горы Изыхтаг, в том месте, где река прибивается к нависшей над ней угрюмой скале. Юрт не ставили, лишь разводили костры да устанавливали с наветренной стороны стенки из войлока и чия, защищавшие воинов от бурана. Когда цирики поужинали и стали готовиться ко сну, Дага-батор взял из котла кусок вареной баранины и сам повез его в степь. Зайсан долго ехал по взвихренной непогодой снежной пустыне и хотел уже вернуться. Но тут заметил Маганаха, прижавшегося спиной к огромному погребальному камню.
— Возьми! — словно собаке, швырнул ему мясо Дага-батор.
Маганах на лету схватил жирный кусок баранины, вцепился в него острыми, как ножи, зубами. Дага с любопытством наблюдал, как жадно ест пастух, и спросил:
— Тебе нужен конь?
Тяжело поднимаясь с ледяной земли, Маганах кивнул на свои усталые ноги.
— Так что же ты здесь? Табуны пасутся по ту сторону лагеря. — Дага-батор показал на обрывисто падающую в Абакан скалистую гору Изых-таг.
— Мне не нужен чужой конь, а моего Чигрена я не вижу. Пешком не сумею догнать его, но я найду Чигрена, когда приду в вашу степь! — проговорил Маганах.
— До нашей земли ты будешь идти месяц.
— Ой, готов идти целый год!
— Что же, испытай свое счастье, — сказал на прощание Дага-батор.
Теперь после каждого ночлега зайсан стал оставлять на стоянках немного мяса или сушеного сыра. Верная, преданная дружба человека со скотиной вызывала уважение у степняка, и если бы киргизских коней не угнали далеко вперед, Дага-батор, пожалуй, вернул бы Маганаху Чигрена.
На четвертые сутки пути, когда конница Алтын-хана вышла на кочевья бельтырских родов, пастух совсем потерялся в степи. Как ни оглядывался Дага, приподнимаясь в седле, он не увидел на воинской дороге маленькой точки.
Маганах свалился в горячке. Хворь подкралась к нему внезапно. Ночь он провел в заброшенной корьевой юрте, кое-как согрелся у костра и поспал. А утром у него приключился сильный жар, в ушах зазвенело, ноги совсем ослабли и не шли. Маганах плашмя упал в снег и наверняка бы замерз, не наткнись на него случайно проезжавший долиной бедный охотник. Он поднял беспомощного, бредившего Маганаха в седло и увез в свой улус на Камышту-реку.
Только через неделю больной пришел в сознание. Заботливая жена охотника стала поить его горячим кобыльим молоком и три раза в день давать ему пригоршнями зерна кедровых орехов, которые выбивают из человека любой недуг, делают сильным.
Едва Маганах поправился, он засобирался в путь. И дорога его лежала теперь уже не в родную степь, а за Саяны, в неведомое Алтыново ханство. Узнав об его намерениях, охотник стал отговаривать Маганаха:
— Зимою ты не дойдешь до кочевий монгольского хана. Да если и дойдешь, коня тебе никто не отдаст. А украдешь — поймают, убьют.
— Ой, не поймают! — упорствовал Маганах.
— Чужая земля не защитница. Иди-ка ты, парень, в свой улус. Я еду к тестю и подвезу тебя, там уж недалеко до Тумны.
Задумался Маганах над своей неудачливой, своей несчастной долей. Обидно и позорно ему возвращаться домой без Чигрена. Но охотник прав, однако: замерзнет в горах бедный пастух, а в улусе его ждет мать, ждут сестренки. Он должен работать, чтобы у них был айран и было что поесть. А весной станет видно: может, и доберется он тогда до земли ненавистного Алтын-хана.
Езерские и алтысарские улусы, покинув темную спасительную тайгу, возвращались в степь к своим извечным родовым кочевьям. Снежный покров здесь был помельче, скоту полегче добывать корм. Подумал о перекочевке к Июсам и Мунгат, который на этот раз сравнительно легко отделался от монголов: у него угнали только косяк жеребят по второму году. Теперь, когда он несколько наладил свои отношения с русскими, ему не нужно таиться от них — идти на далекое озеро Билекуль. Мунгат пойдет к реке, где стоял раньше: там и трава тучнее, и есть где в буран укрыться отарам. Да и что ни говори, а под боком у киргизов ему с улусом много безопаснее.
Когда Мунгат узнал, что Ивашко не только красноярский толмач, но и прямой родич киргизского начального князя, качинец стал заискивать перед Ивашкой. Настойчиво приглашал его к себе в юрту, и молодая Хызанче услужливо ставила перед ним большую деревянную чашку с крепкой аракой, сушеный сыр в катышках и мясо. Когда же Мунгат напивался, то крепко ругал себя, что понапрасну откочевал в Киргизскую степь — под Красным Яром спокойней, но воевода теперь не простит ему вины.
— Не страшись: я за тебя слово замолвлю перед отцом-воеводой, — успокаивал его Ивашко, который очень хотел, чтобы улус Мунгата вернулся под Красный Яр. Ведь вместе с улусом непременно перекочует и Ойла, думы о ней ни на час не покидали теперь Ивашку.
Шанда убрался из улуса почти следом за Итполой. Прощаясь с русскими перед отъездом, он при всех насмешливо сказал Ивашке:
— Разве солнце может светить по ночам? Разве расцветший на Июсах цветок не зачахнет в деревянной русской юрте? — и уже отъехав на несколько шагов, попридержал горячего коня и крикнул: — Как бы мужчины решали свои споры, не будь у них стрелы или пули?
Он откровенно грозил, строптивый, обидчивый в споре князец Шанда Сенчикеев. Он давал Ивашке понять, что подобру ни за что не уступит красавицу Ойлу. А если уж не получится, как бы ему теперь хотелось, он рассчитается с Ивашкой, а если не с ним, так с девушкой. Шанда мстителен и жесток, он исполнит свою угрозу. Но Ивашко не мог отступиться от Ойлы: будь что будет, а он заберет ее на Красный Яр.
И когда Ивашко ходил в юрту к Мунгату, он делал это не ради привычных, давно надоевших бесед с Мунгатом, а ради скорой женитьбы на Ойле. Слово главы рода в улусе всегда было законом, тем более слово честолюбивого Мунгата. И если Ивашко ближе сойдется с Мунгатом, тот не станет противиться свадьбе Ивашки и Ойлы.
Ивашкины частые отлучки к хозяину улуса не на шутку обеспокоили Степанку, который все еще не верил киргизу до конца, подозревая его в тайных сношениях с сородичами. Как-то Ивашко допоздна засиделся в Мунгатовой юрте, и Степанко встретил киргиза сурово:
— Не дело затеял, толмач.
Ивашко рассердился тогда на Степанку, в ярости скрипнул зубами, но все же сдержался. А потом, глядя, как Степанко со вздохами и сопением снимает сапоги, чтобы лечь спать, Ивашко вдруг унесся мыслями на Красный Яр. Живы ли там Федорко и Верещага? Нет ли у них в чем великой нужды какой? Хоть бы уж поскорее покончить все посольские дела да попасть в город.
И тут подумал, что ему никак нельзя уезжать отсюда, пока не появится Маганах — единственный мужчина в юрте Тойны. Когда Ивашко насмелился снова заговорить о предстоящей свадьбе, Ойла кротко сказала:
— Спроси Маганаха. Я должна его слушать, — и, немного помедлив, произнесла с тихой грустью: — Твой бог совсем тощий и совсем голодный, как мы с ним жить будем? Я видела твоего бога в юртах казаков. А бог Кудай толстый, у него жир на губах и пальцы в сметане.
— Русский бог тоже сыт — ему деньги дают. Он-то сребролюбец, — вспоминая что-то свое, ответил Ивашко.
— Зачем деньги?
Ивашко посмеялся в душе ее бесхитростным словам и решил, что нужно придумать себе какую-то хворь, чтобы этим отсрочить поездку. И теперь, мостясь на кошме спать, он сказал Степанке:
— Утроба болит, башка болит. Как поеду?
— Башка? Поменьше бражничай.
Сам же Степанко каждодневно преуспевал в выпивках. Утром, еще затемно, Якунко приносил ему от Хызанчи высокий кувшин вина. Степанко, оставшись в юрте один, выпивал его целиком и тогда молча валился на кошму, и, свернувшись в комочек, спал непробудным сном до самого вечера.
— Как поеду больной? — говорил свое Ивашко.
Степанке не хотелось оставлять киргиза в улусе. Одно дело, что здесь его считают своим и как бы не сговорили перейти в басурманскую веру, бежать на Июсы, — за Ивашкой следить будет некому, и не было бы греха пагубного, изменного. Поэтому Степанко сразу согласился на отсрочку с отъездом:
— Ладно, поправляйся. Тронемся дня через три.
Быстрыми птицами пролетели три дня, пора было ехать домой, а Маганаха все не было. Степанко ждал только, чтоб угомонилась вдруг невесть откуда завернувшая в степь метель. И тут неожиданно вспомнил Ивашко свой разговор с Итполой, когда тот похвастался пищалями. Если передать Степанке, что сказал Итпола, сын боярский должен будет провести неотложный сыск о покупке киргизами оружия у русских, а это займет немало времени.
— Не наша забота сыскивать про пищали, — поначалу отрезал Степанко, однако заброшенная киргизом мысль не на шутку обеспокоила его. Государь Алексей Михайлович под страхом смертной казни запретил продавать пищали иноземцам, а также порох и дробь. Но кто-то прельстился соболями, да конями, да баранами и нарушил запрет. И чем больше думал об этом Степанко, там неизбежнее казался ему тщательный сыск. Уже на другой день он попросил Ивашку узнать у Мунгата про пищали.
На Ивашкин прямой вопрос, есть ли в улусе какое-нибудь русское оружие, Мунгат отвел раскосые глаза и уклончиво ответил:
— Зачем пищаль? Кого стрелять буду?
— Может, про то знаешь, кто во грех киргизам пищали возит?
— Калмыки возят, монголы возят.
— А порох из которых мест?
— У калмыков покупаем, однако.
Так Ивашко ничего толком и не узнал. Тогда Степанко стал вести тайный сыск через Якунку и, к своему немалому удивлению, сразу же достиг цели. Покладистая молодуха Хызанче не только призналась ему, что у Мунгата есть пищаль, но и принесла ту пищаль по просьбе Якунки в посольскую юрту. Повертели казаки винтовку в руках, осмотрели со всех сторон — русская, мало пользованная, таких на Красном Яру было раз-два и обчелся. Но где купил пищаль осторожный Мунгат, Хызанче не могла сказать — не знала. Выпроводили женку — позвали самого Мунгата, без особого труда уличили в подлом обмане, и он теперь уже ничего не скрыл: