— Атаман давал, Родионка.
Как выяснилось, запретный торг состоялся еще тогда, когда Мунгат с улусом кочевал под Красным Яром, и ушел-таки он из-под города, чтоб не рассчитываться с атаманом за пищаль. Конечно, у качинца есть и другие, не менее важные, причины держаться возле киргизов.
— Не было того, Мунгат! — визгливо прикрикнул Степанко. — Родион Кольцов, атаман красноярский, не продавал тебе пищали!
— Продал, бачка, однако.
Степанко неожиданно для всех, а более всего для самого Мунгата, бросил пищаль качинцу, а своим товарищам сказал:
— Мы ничего не видели и ушами не слышали.
Ивашко удивился Степанкиным словам и враз ощетинился:
— Воеводе, государю-надеже пожалуюсь!
— Успеть бы.
— Почему говоришь такое?
— Крут атаман на суд-расправу. Да и кто поверит изменному качинцу супротив Родиона? — совсем упавшим голосом сказал Степанко. Понимал, что дает Родиону потачку, да как обличишь отчаянного атамана? Недаром, знать, приходил он пьяный к Степанке в ночь перед отъездом из города и толковал про давний соболиный должок Мунгатов, попугать приходил.
— Родион не простит, ежели кто в остроге узнает о сыске, — подтвердил Якунко.
— Я давал государю клятву на вечное холопство и не отступлюсь от той клятвы! — решительно сказал Ивашко.
Теперь возвращение домой стал откладывать уже сам Степанко. Знал сын боярский, что измена Родионова отзовется в городе великим скандалом, и ему, Степанке, немало перепадет синяков в беспощадной той потасовке. Есть у Родиона защитники, и заслуги Родионовы перед Москвой большие, чтобы казнить его, атамана, смертью. Значит, нужно заволокитить то дело напрочь, подождать, пока остынет Ивашко, а уж потом договориться о мире и ехать в город.
Тут и появился в улусе Маганах. Спозаранку перед посольской юртой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, караулила Ивашку Ойла. Она встретила киргиза всплесками ладошей, игрою искристых глаз, радостно шепнула:
— Приехал.
После полудня Маганах, худой, помятый со сна, настороженно встречал гостя. Когда женщины, словно сговорившись, враз покинули юрту, Маганах согласно обычаю спросил Ивашку о здоровье, подал чашку айрана, вопросительным долгим взглядом уставился в Ивашку. По неписаным степным законам хозяин не должен был первым заговаривать о деле.
Ивашко не испытывал выдержку Маганаха. Он сразу же напрямик сказал, что собирается жениться на Ойле, но только все нужно сделать, как у русских.
— Ойла пойдет в церковь и поп будет крестить ее? Я согласен. Но калым нужно платить, как принято у качинцев, — сказал Маганах.
— У меня нет скота.
— Ой, тогда зачем тебе жена? Когда у человека нет скота, что делать его жене?
— Ладно, — согласился Ивашко. — Сколько надо скота?
— Двадцать голов. За девушек не берут меньше в нашей степи.
— Столько дать не смогу.
— Ищи девок подешевле, — грубо ответил Маганах.
Ивашко испугался, как бы пастух вообще не отказал ему. И произнес мягко:
— Постараюсь выплатить калым. Только десять голов до женитьбы, десять после.
— А ты не обманешь?
— Разве я похож на обманщика?
— Нет, не похож. А как же с конем?
— С каким конем? — удивился Ивашко.
— Ты мне дашь скакуна. Моего Чигрена угнали монголы.
Он был и простодушен, и в то же время хитер, единственный брат Ойлы. Но делать нечего, Ивашко согласился и на это условие.
Хотя Михайло Скрябин и получил хорошую весть об уходе Алтын-хана с Киргизской земли, он, зная коварство монголов, не снимал усиленных караулов у города и во все концы посылал дозоры. В один из дозоров атаман Родион Кольцов отрядил Куземку и Артюшку.
После прошумевших над степью сварливых метелей выдался необыкновенный тихий день с легким морозцем. Из-за гор выкатилось большое чистое солнце и зажгло снега, они розово запылали вокруг.
Переехав через уснувшую подо льдом Качу, всадники по пологому склону стали подниматься на лысый холм Кум-Тигей, на вершине которого у сторожевой вышки чуть курился костер. Тропинка до караула была хорошо утоптана, кони шли по ней мелкой рысцой, весело позванивая удилами.
С холма отчетливо виднелся весь город, виднелась белая горная цепь за Енисеем и Гремячая сопка по эту сторону реки. На востоке можно было хорошо разглядеть и заречную деревню Лодейки, и даже высокие башенки и строения мужского монастыря на реке Березовке. А с севера, с той стороны, куда ехали казаки, к Кум-Тигею почти вплотную подступала хмурая тайга. Если враг и мог неожиданно появиться под Красным Яром, то именно отсюда. Однако идти войною на город было сейчас некому: Алтын-хан поспешил отступить за Саяны, киргизы после перенесенного ими жестокого погрома должны затаиться надолго.
У догорающего костра, сидя кружком на дуплистых корягах, караульные казаки переглядывались и дружно скалили зубы:
— Чаяли, винца везете крепкого? Для сугреву!
— Ну-кось, ставь ведро сюда, поближе к кострищу!
— А ты валяй-ко в острог к Гриде, он тебя на козле попотчует. Досыта и дарма.
— Женку бы, сердешные, сюда! — в сладком мечтании прикрыл тяжелые веки один из караульщиков. — Так и вцепился бы в нее клешшом.
— Воеводиху ему! Ух и толста, и сугревна!
— Ш-ш-ш!
— Не вякай!
Куземко и Артюшко, долго не задерживаясь у костра, повернули коней в степь. Она хорошо просматривалась с Кум-Тигея на несколько верст: до самого Бадалыка и вправо — до стойбища аринского князца Татуша. По ней ходили, копытя снег, кони и овцы. Теряясь в логах и оврагах, мелькали темные фигурки конных: пастухи объезжали стада.
Куземко рысил на хозяйском чалом мерине, мосластом и длинногривом. Рядом с ним жеребенком казался вороной меринок Артюшки, бойкий и, несмотря на малый рост, машистый: шел он ухо в ухо с чалым, бодро помахивая головой. Поглядывавший первое время по сторонам и не увидевший в степи ничего подозрительного, Артюшко заскучал и вскоре предложил:
— Спешимся, чо ли. Наломаем бурьяна да разведем костер. Сальца поджарим на углях — женка мне о какой кусок положила!
— Гляди в оба! За тем мы посланы атаманом.
— И дозорничать будем, — не унимался Артюшко.
— Разве что за Бадалыком…
Куземке хотелось поскорее попасть в Нанжульскую степь. Приглашал же их в гости безверь Курта, можно и заехать, и согреться в его юрте. Но не тепло жилья прельщало Куземку — его звала Санкай. Уж и хворь привязалась к Куземке — пострашней, позабористей лихоманки! Стоит у него перед глазами наваждением братская девка, худая да румяная, и смотрит на Куземку грустно и жалостливо: мол, что это со мной наделали!.. Ух, порезал бы татарина Курту насмерть, да ведь страдать за то в руках палача придется, с Санкай все равно разлучат. А от девки Куземке никак не отделаться — душа выболела совсем, до самого дна, душа свидания просит.
Да про лютую тоску свою не скажешь тому же Артюшке: ржать, дурной, станет, выставит всем на посмешище. Не за обычай у казаков ласковое обращение с женками. Никто не спорит, нужны они для избяных работ, да еще ежели хозяину помощника родить, а баловство с ними любовное совсем ни к чему, тем паче изводиться и сохнуть по ним казаку не пристало. Если же кто хныкать начнет или дело свое отставит в сторону, чтоб женке потрафить, тот уже не казак — пиши пропало. С женками пусть возятся воеводы да еще дьяки и подьячие, кому на те забавы время в достатке есть и от совести позволение. А казак на сабле женат, на пищали обвенчан, ему их до гроба любить и нежить.
Уж и ловка, и гибка, и прыгуча братская девка Санкай! И как же она обвела тогда Куземку вокруг пальца, когда братский аманат прыгнул под кручу! Вот и отсидел Куземко на ржавой цепи за вину свою, а зла на Санкай не держит. Уж какое там зло — душа радостью кипит и полнится, едва только подумает о ней, печально, что живет Санкай за другим мужиком, за нехристем, ему же, Куземке, и видеть ее нельзя.
Артюшко молчал, мерно покачиваясь в седле да бросая короткие участливые взгляды на закручинившегося дружка. Артюшко чувствовал, что на сердце Куземке лег камень: вздыхает тяжко и взгляд мутен, как весенняя полая вода. И вспомнился Артюшке чудной разговор в кабаке, и, послав своего конька вперед, он заступил дорогу Куземке:
— Нож-то ты чо у меня оглядывал? Для какой корысти, а?
Очнувшись от дум, Куземко понял Артюшку не сразу:
— Чего тебе?
— Уж не разбой ли задумал? Не только нож — копье сковать можно, коли чо, хотя ножом управляться способнее.
— Глуп ты, Артюшко, гораздо глуп.
— Будто?..
— Идти по чужую голову — свою нести на плаху. Было бы из-за чего судьбу искушать. Богатство? Так я ко многим пожиткам не привык, с карманом пустым пробиваюсь.
— Не знаю, кто из нас глупее. Да для какой нужды нож-то? Не к женкам же на блуд с ним ходить.
— А ты дотошный мужик, ровно станет полегче тебе, коли откроюсь.
— По мне, хоть пищаль полковую высматривай, на колесах которая. — Артюшко свистом понукнул коня и съехал с дороги.
— Дурачок ты! — в спину ему незлобиво бросил Куземко. — И про все-то тебе разузнать хочется. Ну слушай, ежели что. Да только молчи, скажешь слово кому — худое мне сотворишь.
— Вот те крест…
— Я родом с Ярославля-города, и тятьку моего десятый годок пошел как убили. Тятька кормчим плавал у купцов на дощаниках, там, на Волге-реке, и смерть свою принял от разбойных людей. Не было вести нам про то — потерялся человек и потерялся, думали, может, дощаник бурей потопило на пути к татарам в Астрахань. И безвестно прожили мы с матушкой аж четыре года, — вздохнул Куземко и смолк.
— Дальше давай, говори.
— Вот ты тятьку в Сибирь искать подался, а я душегубца тятькина.
— Какого еще душегубца? — удивился Артюшко.
— Что тятьку саблею тюкнул в самое темя. Про то в Ярославле-городе стало известно, когда пойманного разбойника пытали. Он и сказал, товарищ, мол, хватил моего тятьку по голове, а ножик убитого взял себе. Я даже помню тот ножик, вот и поехал искать. В Томском городе был, в Маковском, Енисейском, теперь на Красный Яр попал. А не сыщу того душегубца тут, подамся в Якутской, Иркутской, Удинской остроги — всю Сибирь до конца пройду.