Но от острога навстречу воспрянувшим духом степнякам, застилая стылое солнце, несся другой снежный вихрь. Еще немного — и он ударит, закружит и сметет Табуна и его заметавшихся в панике соплеменников. Это казаки, увидевшие киргизского князца с караульной башни, когда он еще не столкнулся с красноярцами, спешили на помощь русским. Дальнейшее сопротивление для загнанного в западню Табуна было равносильно смерти, он остановил своего коня, опустил к ноге саблю и приказал всем киргизам остановиться.
— Давно бы так, окаянный, — подъезжая, беззлобно сказал Куземко. Он тяжело дышал после долгой бешеной скачки. С дымной широкой спины его чалого коня пластами сползала пена.
Ачинские казаки плотным кольцом окружили киргизов, наперебой загалдели, высказывая предположения, зачем понадобился Табун красноярскому воеводе. А клещеногий Табун глядел на них, и лукавая улыбка кривила его морщинистое смуглое лицо: чему они радуются? Кто из русских посмеет не в бою тронуть киргизского «лучшего» князца? Кому захочется испытать гнев государя-батюшки, когда вся Киргизская степь войною поднимется против сибирских городов?
— Ворон негодный похвалится птицам, скажет: «Я лебедя сшиб». Казаки целым отрядом скажут, наверное: «Табуна мы поймали», — и он рассмеялся хриплым старческим смехом. Да, он был уже стар, а старику, как известно, не зазорно идти в плен.
Бабук грудью коня разорвал крепкое кольцо казаков, вплотную подъехал к Табуну, смерил князца быстрым презрительным взглядом.
— Ты Табун? Тьфу! — через губу сплюнул Бабук и с силой вытянул плеткой киргизского князца по сгорбленной узкой спине.
Табун покачнулся в седле и сразу обмяк, и в ожидании нового удара безропотно втянул голову в плечи.
Сломленный многими нелегкими годами и стремительным монгольским вторжением в Киргизскую степь, начальный князь Ишей снова, казалось бы, с ничего, расхворался и слег в постель. И опять в его окуренной можжевельником Большой юрте в присутствии самых близких родственников больного неистово камлал великий шаман Айдыр. Он с яростью бил колотушкой в басовитый бубен, неистово кружился вокруг костра, выкрикивая одному ему понятные слова. Захлебывался от удара бубен, на разные голоса звенели колокольцы и железки на кожаном кафтане шамана, хлопали по шаманским лопаткам привязанные сзади крылья горного орла.
Жены, сыновья и дочери Ишея с суеверным трепетом и страхом следили за всемогущим вещим Айдыром, который ветром несся через многие горы и степи за злыми и добрыми духами. Одних он ласково уговаривал помогать Ишею, других — не делать ему плохого.
В юрту заносило пьянящий запах требухи и парного мяса. По требованию шамана в жертву духам предназначалась любимая лошадь Ишея. Старики перед входом в юрту разделывали ее кривыми острыми ножами, чтобы сегодня же без остатка съесть на празднике по случаю скорого выздоровления больного.
Ишей не видел вскинутую на жерди гнедую шкуру убитого скакуна, не слышал ни тяжелых вздохов бубна, ни гортанных выкриков известного шамана. Откинувшись на подушки, он думал о судьбе подвластной ему степи. Он любил эту степь, как ребенок любит свою мать и юноша — свою возлюбленную. Он не изменил родной степи: здесь он появился на свет и здесь умирает.
О злой бог Эрлик-хан, как жестокосерд ты, выбрав для Ишеевой смерти время больших испытаний, выпавших на долю народа. Разве тебе не известно, что монголы пограбили многие улусы тубинцев, езерцев и алтырцев? Только предприимчивость Ишея спасла от той же участи алтысар. Почему ты, о Эрлик, не наслал смерть на сильного и лукавого Алтын-хана, который еще не раз разбоем придет в Киргизскую степь! Кто сможет противостоять ему, когда не станет Ишея?
О мудрый Номча, ты завещал вечную борьбу с русскими. Но ты не сказал, как быть с джунгарами и монголами, принесшими в степь не меньше, а больше горя. Не потому ли половина народа откачнулась к Белому царю?
Мудрый Номча умел собирать воедино разноязыкие улусы Киргизской земли. Воинственные алтысары ему обязаны своим господством над всеми племенами и родами. Почему же он не сказал, как обуздывать строптивых, непокорных князцов, каждый из которых умеет видеть лишь свою выгоду?
А Кочебай, старший брат, клявшийся в год Зайца на верность Москве, почему он дал совет князцам присягать русским, а сам откочевал подальше от городов — на таежную речку Ою? У него в юрте висела шкура снежного барса, и он сам был подобен барсу, когда врубался в боевые порядки врагов. Почему же он не решил судьбы степи, а заставил Ишея в эти скорбные лета решать ее? Кочебай умирал спокойно, почему же Ишей должен кончаться в душевных муках, заботясь о том, что будет завтра с его народом?..
Когда же великий шаман закончил камлать и обессиленный свалился с ног, Ишей стынущими губами попросил всех выйти из юрты, разрешив остаться только Айкану и Иренеку. Почему князь оставил именно их, никто толком не смог бы объяснить. Правда, это были старшие сыновья Ишея, но он не меньше любил и младших, с которыми тоже следовало бы поговорить прежде, чем покинуть этот, далеко не лучший, залитый слезами и кровью мир. И почему Ишей должен был умирать, если великий шаман сказал всем, что духи согласились не беспокоить болезнями начального князя?
Как бы там ни было, а в юрте остались трое. Слабым голосом Ишей попросил сыновей подойти поближе и внимательно выслушать его.
— Земля, которая родила нас, была нашей колыбелью, и в которую мы все уйдем, остается теперь на вашем попечении, — начал он не очень громко, но достаточно внятно. — Все равно, умру ли я сегодня или через месяц, или даже через несколько лет, я уже слишком стар, чтобы править моим народом. Что толку в собаке, не идущей на волка? Не молод и езерский князь Иженей, кому по праву следует стать во главе Киргизской земли, ожесточившейся от многих вражеских набегов. Второй князь, о котором я думал, — это мстительный Табун, сын могучего Кочебая. Он может занять мое место, данное мне народом, если русские согласятся обменять его на другого аманата. Будь Табун здесь, я бы выговорил ему за то, что из-за нескольких прелых соболей он рискует миром и благополучием всех племен. Я буду просить совет князей поставить начальным князем крепкого сердцем Табуна. И вы, почитаемые в улусах дети мои, будьте готовы к тесному союзу с Джунгарией.
— Мы накажем Алтын-хана за разграбленные и сожженные улусы! — с горечью воскликнул Иренек.
— Слушай меня, сын мой. Запомни: часто правители хотят одного, а делают совсем другое. Пусть Табун не спешит ссориться с Алтын-ханом. И пусть не ходит войною под Красный Яр и Томск — нельзя грабить дважды один и тот же город. Мы должны терпеть русских, пока русские еще терпят нас.
— Молодые князья против Белого царя! — скрипнув зубами, отрезал Иренек.
— Потому и против, что они молодые… Но Табун тоже скоро состарится. Кто же тогда станет первым в степи? Или главенство уйдет из алтысарского аймака? Первым должен стать Айкан. Он мудрее тебя, Иренек, — ты перебиваешь меня, а он молчит. К тому же он старший из вас. Повторяю: должен стать Айкан, но он сам не захочет этого. Айкан по-прежнему будет в степи юруктой — сборщиком дани при начальном князе. Наберем у кыштымов достаточно соболей и скота — сумеем содержать постоянное войско, без которого нам уже не обойтись. А народу и войску нужна голова, и головой со временем станет Иренек. Вы слышите?
— Слышим, — сказал Айкан.
— Заходит солнце, гревшее меня… Я советую вам во всем поддерживать Табуна. Нет, он не всегда мудр, но с характером, хитер и дерзок, если чувствует за собой силу. А теперь дайте мне свои руки. Хочу унести с собой их прикосновение — горестную память о том, что я жил на земле.
Он взял протянутые ему руки и слабо пожал их холодными сухими пальцами. Ему казалось, что остаток последних своих сил он передает живущим своим сыновьям. А сам Ишей уже давно мертв, его нет, хотя грудь, когда-то могучая грудь богатыря, все еще дышит и глаза суетливо шарят по лицам Иренека и Айкана.
Нет, начальный князь еще не сказал всего. Он попросил Айкана придвинуться поближе и проговорил шепотом:
— На Красном Яру есть у меня внук. Подумайте, как вернуть его в Киргизскую степь. Не сердитесь на него — он не виноват, что был захвачен русскими и они сделали все, чтобы парень забыл свою родину. Постарайтесь разбудить в его сердце память о нашей степи.
— Хорошо, мой повелитель, — качнул головой Айкан.
— Отец, — поправил Ишей.
Когда сыновья поклонились Ишею и вышли из юрты, Иренек, испытавший вдруг облегчение, неподалеку приметил пастуха Маганаха и подозвал его. Спросил, сузив цепкие ястребиные глаза:
— Ты зачем приехал?
— Я не приехал. Я пришел, потому что у меня нет коня. Его угнали цирики Алтын-хана. Я хочу видеть начального князя Ишея, чтобы рассказать ему все.
— Он умирает.
— Мне нужен конь, пусть самый худой конь, который есть у тебя. Я поеду к Алтын-хану и убью этого старого, злого монгола!
— До Алтын-хана далеко. Вот если бы ты поехал на Красный Яр…
— Убивать русских я не стану, они не убили меня, когда я был там, — решительно сказал Маганах, пытаясь уйти.
— Тебе не надо никого убивать. Ты освободишь из тюрьмы князя Табуна. В остроге прогуливают аманатов и… Мы поговорим с тобой, как это сделать.
— Я поеду на Красный Яр!
Иренек, довольный тем, что пастух внезапно согласился с его предложением, увел Маганаха в свою юрту. Айкан остался у юрты отца провожать к Ишею тех, кого тот хотел видеть. У Ишея за вечер и ночь побывали остальные его дети, побывали все жены, невестки, приехавшие с соседних стойбищ князцы.
На безмолвном и стылом рассвете, когда жить стало совсем ни к чему, Ишей отвернулся к решетке юрты и тихо умер.
Уж и не рад был Ивашко, что заикнулся о проданной Родионом пищали. Больше месяца молчал, все думал, надо ли говорить воеводе ту правду. А как противился Ивашкину доносу дед Верещага! Всякий раз, когда Ивашко по делам собирался в острог, дед почесывался и бормотал сердито: