— Отведи тебя Бог от смертного греха!
И грех все-таки случился, да он и не мог не случиться, потому что Ивашко, отправляясь из Москвы в Сибирь, клялся государю на вечную верность. И еще потому, что, как решил Ивашко, чем больше огненного боя будет у немирных киргизов, тем дольше будут они воевать против русских и тем больше прольется неповинной крови. А приехал Ивашко на Красный Яр, чтобы помогать здешнему воеводе установить прочный на все времена мир между русскими и киргизами. Ивашко — сам киргиз, ему близка судьба своего народа, из которого он вышел и от которого не отречется никогда. Ему по душе была Родионова храбрость и доброта. И он не желал Родиону погибели, надеялся, что Скрябин смилостивится, он с атаманом одного поля ягода, оба начальные люди, но пример Родиона научит всех служилых в остроге, как приходится отвечать за изменные дела.
А сейчас под колючим и твердым взглядом Скрябина пожалел, что сказал обличительное слово. Двигая широкими бровями, воевода угрожающе предупредил:
— Ну как неправда твоя обнаружится, быть тебе на дыбе, киргизятин Ивашко!
Васька Еремеев, буква в букву записавший все, что говорил Ивашко, отложил лебяжье перо и слегка наклонился к воеводе:
— Атамана Кольцова к расспросу?
Воевода сам кликнул городничего, который и впустил Родиона в горницу съезжей избы. Атаман, пригнувшись в двери и враз заслонив ее всю, вошел своей легкой размашистой походкой, в его крупном лобастом лице не было ни страха, ни раскаяния, будто он и не предполагал, по какому делу может понадобиться Скрябину. Браво отвесил низкий поклон воеводе и тряхнул волосами.
Но Михайло Федорович был стреляным воробьем. Он знал людские повадки и умел разглядеть за бесшабашностью хитрость, за кажущейся простотой — лукавство, за видимой прямотой — вину. И беззаботный вид атамана только подстегнул воеводу к непременному и дотошному сыску.
— Отвечай, свет мой Родион, какова нонешняя круглая цена пищали.
Родион вскинул изломанную бровь, удивленно посмотрел на воеводу, затем с нескрываемой заносчивостью — на Ваську и Ивашку. Что это, мол, воевода шутки шутить вздумал, ведь государево оружие, а особенно то, что с огненным боем, никак и никому не продается. Но коль скоро Родиона спросили, он должен ответить. И, задорно почесав затылок, атаман ухмыльнулся:
— Подешевели пищали, отец-воевода, супротив прежних годов. Сколько давали за одну, столько дают за две.
— То-то, вижу, трезв ты. Али ужо соболишками получил с Мунгата?
Родион захлопал глазищами, удивился и того более:
— Про что ты, отец-воевода? Кто возвел навет на холопа государева безвинного? — и строго кивнул на Ивашку: — Он?
Стиснув зубы, Ивашко молчал, давая спесивому атаману высказаться до конца. Неужели так и откажется от всего, что говорил Ивашке? Да что там говорил — напрямки грозил убийством.
Молчал и воевода, пристально наблюдая за решительным в споре Родионом. А тот железным кулаком с размаху хрясь себя в грудь — и к воеводе:
— Оговор, отец-воевода! Ежели про то киргиз поведал, так пусть он прежде расскажет, как крещеную девку Санкай у попа купил для нехристя, да как к нему, к Ивашке, тайные гонцы от Ишея по ночам ездили.
Скрябин перевел взгляд на Ивашку, насупленного, неукротимого, белого от злости. Скорее не на Родиона — на себя злился киргиз, что уступил тогда хитрому Курте, польстился на даровую юрту, что стал так пространно говорить с Итполой, когда нужно было сразу же достойно встать и уйти.
Но плох был бы воевода, если б он позволил ловкому и заносчивому Родиону увести себя от дела, по которому начался сыск. Наступит черед — разберется он и в Ивашкиных винах, а теперь недосуг ему слушать побаски о чем-то ином, кроме как о проданной инородцу пищали.
— Али крепкое вино память отшибло, что напрочь забыл про запретную торговлишку с Мунгатом?
— Может, оно так и есть. Может, и позабыл, — хватаясь за протянутую воеводой спасительную руку, поспешно сказал Родион. — Да где ж я пищаль взял бы?
— Про то узнаем, мой батюшка, — холодно бросил Васька, не взглянув на атамана.
— Оно так, — согласился Родион. — Про все сыскивать надобно. Вон казаки у меня денежным жалованьем недовольны. Мало-де получаем…
Воевода нахмурился на Ваську, а Родиону сделал нетерпеливый знак, что он может идти. Шаркнув подошвой сапога в поклоне, атаман вышел неспешно, с высоко поднятой головой, словно разглядывая что на потолке съезжей.
— Слышал, мой свет, что сказал Родион? — спросил Ивашку Михайло Скрябин.
— Слышал, ан речь его лицемерна, отец-воевода.
— Бесчестен атаман, а уж дурит и того более, — строго сказал Васька.
Неожиданная поддержка подьячего приободрила Ивашку. Киргиз заговорил убежденно, с привычной горячностью размахивая руками:
— Сам пищаль видел! Хызанче, Мунгатова молодая женка, показывала, сведайте у Степанки Коловского! У казака Якунки!..
Дома Верещага разъяренным медведем всплыл на оторопевшего Ивашку, не дав тому даже снять шубы. То ли уже встречался с Родионом, и тот ему что сказал, то ли по смятению киргиза догадался, но старик был лют, каким его не доводилось видеть постояльцу до сих пор. Ивашко даже не подозревал в нем такой лютости.
— Всякая сорока от своего языка гибнет, — угрюмо сказал Верещага. — Не станет тебе прощения от Родивона. И плавать тебе в Енисее с дыркою в темени, и защиты ни у кого не проси — ее не станет.
Ивашко ничего не ответил деду. Обиженный Верещагиной резкостью, с этого дня он старался реже видеться с дедом, больше слонялся по городу, когда с Федоркой, а чаще один. А виделся с Верещагой — оба упорно помалкивали. Лишь как-то старик сказал:
— Васька Еремеев был по неотложному делу. Так ты не водись с ним, остерегайся. У Васьки в товарищах лютый разбойник и вор Харя.
Если бы знал дед, что подьячий — пока что единственный человек, кто заступился за Ивашку перед воеводой. Пусть и не от доброты душевной, где ее Ваське взять, а от неприязни к Родиону, но Васька теперь в прочном союзе с Ивашкой. Правда, была еще кое-какая надежда на Степанку и Якунку, что они честно признаются во всем воеводе. Не станут же выгораживать виноватого и огульно оговаривать Ивашку. Какие они тогда верные слуги государю-батюшке!
Однажды вечером Васька перехватил Ивашку на потонувшей в сугробах дороге в Алексеевском крае и шепнул:
— Стой на том!
Киргиз и сам не собирался отступаться от своих правдивых слов. Верил, что пробудится, заговорит совесть в Родионе, склонит он перед воеводой повинную голову. А Родион последние дни много пил и нигде не появлялся.
Только через месяц, уже весной, снова потребовал воевода Ивашку и с ним Якунку и Степанку. Спросил киргиза, не передумал ли винить храброго красноярского атамана в измене — было время над тем поразмыслить.
— Пищаль я видел. И слышал, что говорила Хызанче.
— Так было? А ну, сын боярский!
Степанко решительно замотал головой:
— Не!..
— Теперь ты, Якунко, говори!
— Чего уж… Кака така пищаль?.. Никакой пищали я не знаю…
У Ивашки оборвалось и упало сердце. Как докажешь теперь, что оба очевидца испугались, пошли на поводу у Родиона? Однако этого от них и следовало ждать: он атаман, да и крут бывает — люди сплошь боятся его. А что им до раздоров с киргизами? Каждый соблюдает здесь свою выгоду.
Васька же бойко поскрипывал пером да посмеивался уголком рта. Ивашко аж разозлился: чему ухмыляется человек, чему радуется?
Воевода был мрачен, что ночь ненастная.
— Велю пытать всех! — сказал жестко.
Казаки совсем приуныли и не заметили сразу, как в горницу вошел городничий с пищалью в протянутых руках и положил ту новенькую пищаль на стол перед воеводой.
— Она? — спросил Скрябин.
— Истинный крест — она! — воскликнул Якунко.
— И то похожа! — косо глянул на пищаль сын боярский.
Воевода сердито затопал сапогами, заводил бровями и в конце концов выгнал казаков из съезжей. Степанко на чем свет ругал себя и Родиона, что быть им теперь битыми кнутом. Делал, как лучше, а вышло хуже некуда. Подрагивал спиною и Якунко: палач Гридя сечет похлеще, чем Хызанче.
О Родионе и говорить не приходилось. На словах он еще как-то храбрился, а по ночам стал спать чутко, тревожно, и, когда напивался, рычал от гнева. Скор воевода на расправу. Запретный торг Родион вел на других начальных людей глядя, а зачем ему многие соболя? В Москву жить он не поедет, а тут куда они ему? Честь атаману дороже.
Время шло — Скрябин тянул с судом. И когда уж показалось всем, что дело о пищали забылось, воевода решил его, вынеся на редкость мягкое наказание: раз пищаль, слава богу, вернулась в острог — а это Васька Еремеев взял ее у Мунгата — взыскать истраченные Васькой на покупку пищали деньги с Родиона Кольцова. А коль скоро Родион и очевидцы много бражничают, почему все и попутали, то взыскать с них в государеву казну по два рубля с каждого. Ну а ежели Родион снова примется торговать с инородцами оружием, порохом и дробью, бить его кнутом и батогами до смерти.
— Может, и пощадит тебя Родивон, — облегченно вздохнув, сказал Верещага киргизу. — Слава богу, его и на цепь не посадили.
Южные ветры прорвались к Красному Яру и поторопили весну. В городе и вокруг него залысели взлобки, и за какую-то неделю совсем сошел снег, яро запахло навозом и березовой почкой. Кое-где выстрелили первые травяные ростки.
Щурясь от хлынувшего в простор искристого солнца, Маганах, торопя коня, по крутому взвозу прытко выехал на площадь. На этот раз он не стал заезжать к Бабуку: у Маганаха теперь был знакомый в самом городе, предстояло только поскорее найти его. Спросил у одной-другой встречной женки — головой покачали: не поняли или в самом деле ничего не слышали о знатном киргизе Ивашке. И совсем неожиданно мелькнул в толпе у амбаров знакомый Маганаху меднолицый целовальник. Маганах, повернув бегуна, радостно устремился за Харей, окликнул.
Харя повернулся на голос, узнал качинца: