— Околел бы ты! — ругнулся Степанко, бросая наземь развязанный сноп.
Куземко проворно надел полушубок, подпоясался красным кушаком и в ожидании Степанки, когда тот оденется, закурил трубку. Дымок пыхнул изо рта белой струйкой. Куземко сказал:
— У воеводы четыре четверга на одной неделе. А нам бы с молотьбой как-нибудь убраться до ночи — ну как снег!
— Торопитесь. Наварю вам хлебова, пирожков напеку, ждать буду, — проговорила Феклуша.
Когда Степанко и Куземко пришли в Малый острог, площадь у приказной избы кишела служилыми людьми. Поскрипывали копытами в снегу кони. Казаки атамана Михайлы Злобина жались к хлебному амбару, подгоняли на лошадях ратную сбрую — не придрался бы воевода к седловке. У караульни Спасской башни, расположась кружком, бестолково топтались на снегу чубатые черкасы, как называли в городе ссыльных казаков-украинцев, выступивших в свое время против царя и оказавшихся за то в ледяной Сибири. Среди красноярцев черкасы резко выделялись одеждой: носили широкие штаны и свитки, запорожские папахи, брили бороды, но оставляли усы, опускавшиеся ниже подбородка двумя сосульками. Черкасы ласково оглаживали коней и негромко напевали свою печальную, завезенную с Днепра песню:
За ричкою вогни горять,
Там татары полон дилять.
Сило наше запалили,
И богатство разграбили,
Стару неньку зарубали,
А миленьку в полон взяли…
А рвань на рвани — тощие, с изнуренными лицами пешие казаки облюбовали себе место посреди Малого острога. Среди них Куземко увидел рыжего Артюшку Шелунина и, отчаянно работая локтями, стал пробиваться к нему. Они давно не встречались, с той самой поры, как Артюшко из города перебрался в Бугачевскую деревню, где срубили избушку на двоих с братом и посеяли хлеб. Знать, еще не очень разбогател Артюшко: полушубок в заплатах, а шапка и того хуже, не шапка — воронье гнездо.
— Умучил смотрами воевода, — со вздохом признался Артюшко.
— Ч-ч-ч!..
— Ничо!
Острог гудел, шевелился. Горластые десятники сбивали в кучу нерасторопных казаков. Кружилась на конях сотня Михайлы Злобина, становясь в строй и ровняя ряды. Обстоятельно разбирались, кому где стоять, черкасы, выстраивавшиеся в шеренгу вдоль острожной стены.
К пешим казакам подбежал Родион Кольцов, сердитый, замахал вскинутыми кулачищами:
— Пищали где? Копья?
Когда построились, в тяжелом колонтаре на крыльцо вышел Герасим Никитин. Он приказал атаманам и пятидесятникам громко кликать своих, а подьячим точно записать, кто на смотр не явился, и дознаться вскоре же — почему. На сей раз воевода был отменно суров: топал на неспособных к строю подьячих, осипшим голосом кричал:
— Бздюхи вы!
Увидел казака распояской — позеленел лицом, приказал схватить и в тюрьму, сыск будет вести сам воевода, уж он-то дознается, отчего не впрок казаку государева добрая служба. Казака подхватили под руки и потащили прочь сквозь завздыхавшую толпу.
В тесном конном строю детей боярских воевода приметил пешего Степанку, набычился:
— Зачем не в седле, пес старый? Ты к заходной яме призван али на смотр воеводский?
— Не вели казнить, отец-воевода!
— В тюрьму! — потеряв всякое терпение, гаркнул Герасим.
Смотр закончился только вечером. Молотить было поздно. Но Куземко все-таки пошел не домой, где его ждала Санкай, а прямо к Феклуше, чтобы сказать ей про Степанкину злую беду, чтоб не потеряла она мужика, на ночь-то глядя.
Феклуша горячими губами расцеловала Куземку, угостила забористой медовухою, поставила на стол жареного глухаря. О Степанке она не печалилась: сама отвезет завтра воеводе мешок пшеницы — муж будет дома. Ее беспокоило иное, что она тут же и высказала Куземке:
— А сынку твоему сколько? Илейке?
— Восемь годков, а что?
— Вот с Санкай ты дите прижил, а со мной не хочешь. Надобно и мне ребеночка, все едино, дочку али сынка. Я его качать буду в колыбельке, песни ему петь буду… Со Степанки чего уж взять? Пожалей меня, Господом Богом позабытую, — и коровою заревела в концы плата.
— Ладно уж, не хнычь, — уступчиво сказал Куземко.
Прибежавшие под Красный Яр киргизы стали своими улусами в степи, по соседству с Ивашкой — на мелководной каменистой речке Шивере. Еще не успев поставить загоны для скота, князцы Итпола и Шанда поехали представляться воеводе, дать ему соболей и добиться его милостей.
Герасим Никитин с почетом принимал их в празднично убранной дальней горнице воеводинского терема. Князцы подивились гладкой обливке русской печи и слюдяным оконцам, а более того — резному киоту с изображениями русских богов, перед которыми, как шаман, выплясывал на сквозняке красноватый огонек лампадки. Такую роскошь князцы видели впервые. Но просторная Герасимова горница поразила их не столько богатым убранством, сколько своим, непривычным для степняков, уютом. Здесь было светло и просторно, не пахло кислой шерстью и не ело дымом глаза. Итпола не удержался — подошел к окну и осторожно поскреб ногтем слюду, а затем долго разглядывал палец, покрытый искрящейся пылью.
Воевода грозно кликнул дворовых девок. Вбежали две пугливые молодки, с разбегу поклонились в пояс, и вскоре на столе появились густые смородинный и гвоздичный меды, двойное белое вино, румяные курники, колбасы, жареные на рожнах куры, а посреди стола на оловянном блюде горой лежала свиная голова под золотистым студнем — любимая еда воеводы Герасима.
Во главу стола, пыхтя и крестясь, сел сам хозяин, на нем была алая ферязь с желтыми парчовыми нашивками, по которой привольно разметалась волнистая воеводина борода. По правую руку Герасим посадил своего старшего сына Константинку, молчаливого, себе на уме, мужика лет двадцати пяти. Этот был одет в зеленый тегиляй со множеством мелких пуговиц. А по левую руку от себя воевода пригласил сесть князцов. Зная про обычай киргизов угощать знатных людей бараньей головой, Герасим с поклоном подвинул оловянное блюдо князцам. Те переглянулись, и оба одновременно принялись резать острыми ножами подрумяненные в печи свиные уши. Было видно по всему, что князцы одобряли русскую еду, а пуще того меды, которые то и дело Герасим подливал в серебряные с чернью чарки.
— Креститься вам теперича, — говорил князцам воевода. — И государь не обойдет вас своей службой, денежным, хлебным и соляным жалованьем. Беречь будет, что детей своих благочестивых.
— Аха, — соглашался сразу захмелевший Шанда. — Нада деньга, нада деньга…
— И я стану держать к вам береженье великое, — продолжал воевода. — А то Алтынов посол выдачи вашей домогается, чтобы отдал я вас со всеми улусными людьми.
— Зачем нам идти, однако? Алтын-хан напрочь истребит наши малые роды! — сказал Итпола.
— Жестокость Алтынова известна, — охорашивая гребешком черноватую с сединой бороду, сказал Герасим. — А я подумаю, что мне делать, — и к Константинке: — Как их выдашь, когда они подарки привозят…
— Привозим! Привозим! — горячо подхватил Шанда. — Бери соболей!
— То и ладно, — воевода ласково и снисходительно, словно перед ним было малое дитя, потрепал Шанду по плечу.
Итпола вдруг сердито набросился на Шанду:
— Где соболь? Какой соболь?
— Какой соболь? — удивляясь, повторил Шанда.
Напоили князцов до беспамятства. Русская водка оказалась позабористей киргизской араки, отдающей сывороткой. Князцы до полуночи мычали и ползали на карачках в холодных сенях, где их уложили спать на полу. Шум и грохот разносился по всему дому. И воевода покликал стражников и повелел стащить киргизов в баню.
Они проспали остаток ночи и почти весь день. А как встали и похмелились, нетвердо стоявший на ногах Итпола едва отыскал свой малахай и засобирался домой. Своим хитрым, изворотливым умом он сообразил, что воевода не дурак, он не станет угощать так щедро безо всякой для него корысти. Как бы не пришлось расплачиваться потом многими конями и баранами, соболями и лисами, а то и самому сесть в аманаты. Итполу воевода не удерживал. Но когда Итпола потянул за собою чумного с перепоя Шанду, Герасим сказал строго:
— Езжай, коли хошь. А Шанда сам себе князь.
— Я сам себе, — подтвердил Шанда. Однако Итпола отступился от друга не сразу: что-то кричал ему на своем языке, в ярости топал непослушными ногами. И Шанда заколебался было, что ему делать, но старший сын воеводы за рукав халата оттащил его в сторону и пообещал:
— Пойдем к женкам гулящим.
— Куда пойдем? — не понял Шанда.
— А вот увидишь, — обещающе подмигнул ему Константинко.
В конце концов Итпола уехал один. Шанда снова плюхнулся за стол, изрядно выпил и веселый вместе с воеводским сыном отправился бродить по городу. Время было вечернее, позднее, город уже закрыл ставни и потушил огни. Караульщики перехватывали на улицах шумливых гуляк, заворачивали домой. Но Константинку узнали и сразу же отвалили в сторону.
В Покровском краю Константинко вкрадчиво постучал в ставень одной избы. Очевидно, стука этого здесь ждали, потому что сразу скрипнула дверь, чьи-то ноги протопали по крыльцу, скрипнула калитка и появилась закутанная в плат женщина. Озираясь, она торопливо подошла к Константинке, пошепталась о чем-то с ним и на глазах куда-то исчезла, как привидение. Шанда удивился даже: уж не дух ли приходил на совет к воеводскому сыну? У русских много богов, значит, много и всяких духов. Однако у каждого человека есть свой дух. Шанде нужно креститься и поскорее заводить своего духа, который мог бы давать ему дельные советы.
Отсюда Константинко потащил отяжелевшего Шанду в Алексеевский край. Еле волоча ноги, прошли каменистой тропкой, нырявшей в овражки, вдоль острожной стены, и остановились в сухих бодыльях крапивы у гнилой развалюхи, вросшей в землю почти по крышу. Лет двадцать назад тут была бойня, в избе жил боец скота. Но однажды качинцы пригнали на продажу скот, заболевший какой-то страшной болезнью. От той болезни долго мучился брюхом и помер сам боец, а тогдашний воевода приказал перенести бойню в другое место, далеко за острог. Избенка же долго пустовала, пока в ней не поселилась бедная вдовая старуха со слабоумным сыном. К ним сейчас и привел Константинко киргизского князца.