Верблюд протяжно взревел и с привычной осторожностью опустился на шишковатые колени, и первым на сыпучий снег соскочил Таганай, похожий лицом на мать. Варвара ловко подхватила его и принялась мять в объятиях и целовать, а он шаловливо забил по земле резвыми ногами, отчаянно закрутил головой, пытаясь вырваться.
У Ойлы еще ярче выступил малиновый румянец, когда она об руку здоровалась с Ивашкой. И ей, видно, представилось, что не было этих десяти лет, что она, как и обещала, приехала к Ивашке, чтобы стать его единственной, его верной женой. Но на свете жил Таганай, милый ее сын, ее солнышко, на свете жила Харга, ее старшая сестра, жена Ивашки. И Ойла, потупившись, шагнула в юрту, куда Варвара затащила все еще отбивавшегося Таганая.
За едой родные сестры много говорили о болезненной, измученной работой старой Тойне, о неудачливом Маганахе. Вспоминали, как совсем еще девочками, собирая смородину, они встретили в лесу большую серую кошку, которую Ойла хотела погладить по шее, а Харга тянула сестренку в улус, пугаясь кроваво-красных кошачьих глаз. Неизвестно, чем бы кончилась эта встреча, если бы не подоспел Маганах. Он убил ту кошку меткой стрелой в грудь и сказал, что это и есть рысь.
— О небо, почему мы не можем жить вместе? — в отчаянии всплеснула руками Ойла, прислонившись к сестре. — Алтын-хан уйдет с нашей земли, улус откочует снова на Июсы.
— Шанда поклялся навсегда поселиться здесь, — сказал Ивашко.
— Воевода забрал у нас трех лучших коней. Если так будет дальше, мы останемся без скота.
— Грабежом забрал? — насторожился Ивашко.
— Так.
— Пусть Шанда жалуется Москве!
— Шанда боится воеводы Герасима. С Герасимом лучше не спорить.
Ивашке стал понятен незамысловатый план Шанды: переждать трудное время под Красным Яром, а потом намеренно нарушить клятву, уйти под начало Иренека. А Ивашко-то думал, что Шанда верен царю!
Нужно было отговорить князца от побега. Может, уж заявить государево дело на воеводу? Ивашко знал, что тогда Москва непременно начнет сыск, пошлет людей для разбора того изменного поступка. На это уйдет много месяцев. Шанда, пожалуй, не дождется конца сыска — откочует к Июсам.
После обеда Ивашко по кустарникам объезжал отару. И снова долго и мучительно думал об Ойле. Уедет она — и для Ивашки померкнет солнце. До этого он уж как-то смирился, что Ойла чужая жена и что ничего теперь не поделаешь. А увидел ее — и нет ему никакого сладу с самим собой. Тянет неудержимо Ивашку к Ойле, вот и теперь ему нужно поехать вдоль лога к пастухам, а он поворачивает коня назад, в улус.
И опять не спалось Ивашке, будто десять лет назад. И, словно тогда, прозрачным лунным вечером вышел он из своей юрты подышать морозцем. И до его слуха донеслась задумчивая, грустная песня Ойлы:
Если в юрту войдешь, буду тебе костром
Скажешь «выйди», собакой у юрты лягу.
Если в город пойдешь, посохом буду я.
Если в реку — лодкою буду.
Так пела Ойла, укладывая Таганая. Но одному ли малому сыну дарила она прекрасную песню? Разве не предназначались эти призывные слова любимому девушкой парню? И почему именно эту песню вспомнила сегодня красавица Ойла?
Курта, сутуло раскачиваясь в седле с высокой задней лукой, ехал передовым, и когда мшистую таежную тропу, крепко стянутую тугими корнями сосен и елей, в нескольких местах перекрыли сплошные серые завалы, он махнул рукой, чтобы все остановились и спешились. С пищалью под мышкой и с куском кошмы в левой руке, он уверенно побрел напролом по колючему ельнику, задевая плечами разлапистые ветви сонных деревьев. Снег звездами осыпал его лисий малахай, лицо, спину.
Следом за ним, взвихривая снег и утопая в сугробах, кинулись в ельник Итпола и Шанда, а замыкали цепочку охотников Ивашко и пожилой ухоженный киргиз в нагольной шубе с длинными рукавами — видать, тоже князец. Встретившись с незнакомцем у Шанды, Ивашко подумал, что это и есть глава третьего прикочевавшего под Красный Яр улуса — тубинский князец Арыкпай. Но в разговоре Шанда не раз называл киргиза Юруктой.
В разгар торжества по случаю приезда этого знатного гостя к Шанде прискакал качинец Курта, последнее время добивавшийся единения и дружбы с киргизами. Он сказал, что его промысловые люди нашли в тайге медвежью берлогу. И хозяину улуса, и приезжему было бы интересно поохотиться, ведь охота для мужчин — самое большое веселье. Медведь здесь водится на редкость крупный — одной шкурой можно закрыть половину княжеской юрты.
При этих словах Юрукта выказал явное нетерпение ехать в тайгу охотиться, и тогда Шанде пришла мысль пригласить на охоту Ивашку. Что ни говори, а все-таки родич, да и кочует неподалеку. Ивашко никогда прежде не ходил на медведя, хотя много раз слышал про удачливых медвежатников, и неожиданное предложение Шанды ему пришлось по душе.
Когда тронулись в путь, Юрукта пустил своего коня рядом с конем Ивашки и первым начал разговор, то и дело заглядывая собеседнику в строгое, гордое лицо.
— Мне известно, что ты киргиз. Как же вышло, что ты против Киргизской земли, против своего народа? В твоих сорока жилах течет горячая кровь предков, разве она не сказала тебе, о чьей судьбе должен печалиться ты? Или совсем позабыл родивших тебя отца и мать?
— Я их не помнил никогда. В аманаты русские взяли меня ребенком.
— Они сделали тебя сиротой, — сдерживая рвущегося вперед коня, сказал Юрукта.
— Сиротой меня сделала война. Зачем киргизы изменили Москве? Номча признал себя холопом Белого царя, почему он нарушил клятву, почему его сын Ишей пошел набегом на Красный Яр? — глухо прозвучал голос Ивашки.
— Как живется тебе у русских? — спросил Юрукта.
Ивашко не ответил. Он хлестко ударил коня плетью и поскакал вдогонку за Итполой и Шандой. Ему не понравилась странная манера Юрукты разговаривать с ним как с несмышленым мальчишкой. Пусть он много старше Ивашки, пусть его борода уже серебрится, но он не поп, чтобы исповедовать в грехах, и не воевода, чтобы вести сыск.
Юрукта тоже послал коня размашистой рысью, и они снова поравнялись. Под Юруктой был серый жеребец скаковой ногайской породы с редкой гривой и всегда оскаленными зубами — такой никого не подпустит к косяку, загрызет насмерть. Бежал жеребец легко, словно под его кремневыми копытами была твердая, укатанная дорога.
— Не сердись на меня, — сказал Юрукта после продолжительного молчания. — Подражая — научишься, упрешься — не поумнеешь. Может быть, мне есть расчет прикочевать сюда по примеру Шанды?
— Киргизы побьют Алтын-царя, если объединятся с русскими! — не повернув головы, произнес Ивашко.
— Но воевода поставил условие платить ясак государю. Мы не можем согласиться с этим, — тихо и виновато сказал Юрукта.
— Вы больше теряете. Разве шкурки соболя сравнятся в цене с тем скотом, который угоняет у вас Алтын-хан?
— Доброму коню найдется много хозяев, — негромко произнес Юрукта. — Если киргизы захотят, их примет к себе и Алтын-хан, и джунгары.
Он поправил кривую саблю, висевшую на боку, выпрямился в седле, словно сбросил с плеч непосильную ношу:
— Если киргизы сядут на пашню, у них не будет воинов, способных владеть копьем и пищалью.
Кони вошли в синий, косо расчерченный тенями лес. На тропке стало тесно, цепочка всадников растянулась, и разговор между Ивашкой и Юруктой угас. И только когда Курта спрыгнул с коня и пошел, сопровождаемый князцами, в глубь тайги, Юрукта положил тяжелую руку на Ивашкино широкое плечо:
— Не торопись. Мы успеем к медведю… Я не спорю, Алтын-хан беспощаден, он никогда не станет другом киргизов. Но и воевода Герасим берет у киргизских князцов все, что ему приглянется.
Тропка вилась вокруг кряжистых елей, словно обнимая их, и терялась где-то в глухой, укрытой мхом и сугробами пади. В тайге было сумрачно и жутко.
В своем воображении Ивашко уже рисовал предстоящую охоту на медведя. Разбудят матерого зверя в берлоге, обиженный людьми хозяин тайги разъярится, зарычит и кинется на охотников. Здесь-то и нужна крепкая выдержка: поторопишься или чуть промешкаешь с выстрелом, или опоздаешь выхватить нож, или — того хуже — дашь деру от берлоги — и все пропало. Так рассказывали старые люди, не один раз ходившие на медведя.
Берлога была под кряжистой, в два обхвата, лиственницей. Неопытные таежники могли принять ее за обыкновенный холмик, а то и за кучу хвороста. И берлога, и вход в нее были забиты снегом, лишь маленькая отдушина, оправленная ледком, чернела под узловатыми, оголившимися корнями дерева. Когда Ивашко и Юрукта подошли к логову зверя, Курта топором осторожно расширил вход в берлогу и попросил Шанду держать копье наизготовку — чего доброго, медведь может до поры проснуться и броситься наружу. С другой стороны от входа с обнаженной саблей стоял Итпола.
Курта принялся рубить еловые жерди, и гулкий стук топора приводил охотников в смятение. Не сводя настороженных глаз с берлоги, они ждали, что вот-вот из провала покажется страшная голова потревоженного зверя. Курта волоком подтащил жерди к берлоге и показал Ивашке на свою пищаль, висевшую на суку лиственницы:
— Возьми. Медведь-батюшка сердитый.
Жерди завели толстыми, застроганными концами в берлогу так, что они закрыли зверю выход, а тонкие концы Курта накрепко привязал арканами к двум деревьям. Теперь медведь что в клетке — нет ему пути на волю.
— Зверь знает, как спрятаться; охотник знает, как добыть зверя, — вытирая росинки пота со страшного рубцеватого лица, не без хвастовства сказал Курта. Впрочем, он действительно был смел, этот коренастый человек, заманивший киргизов, извечных степняков-скотоводов, на охоту.
Драли с елок стылые бороды лишайника, а с берез снимали белую с черными строчками бересту. Курта на самом краю берлоги развел костер и охапкой бросил все это в поднимавшийся огонь. Понесло густо, едко.
Медведь молчал. Видно, еще не приспела ему пора проснуться от непривычной вони и удушья. Ивашко подумал было: есть ли зверь там вообще? А берлога все куталась в льнувший к снегу тяжелый и непроглядный дым.