Услышал Мунгат справедливые слова Торгая и рассердился, и строго предупредил старика: дойдет такое до ушей киргизских князцов — несдобровать Торгаю. Привяжут его к хвосту дикого жеребца и пустят коня в степь — это не раз делали мудрые предки со строптивыми певцами, обличавшими князцов, вместо того чтобы прославлять.
Тогда старик стал рассказывать людям о комаре и пауте. Прослышали комар и паут, что на Красном Яру есть большие деревянные юрты и вокруг тех юрт засеки и рвы, и еще есть колокола, они так гудят, что в ушах звенит — можно оглохнуть. Захотелось комару и пауту посмотреть на диковины, решили лететь. Вот комар и говорит: «Завтра раненько полетим, дружок». А паут ему отвечает: «Нет, утром я лететь не могу, а вот днем — давай». Комар не соглашается: «Как же я в самую жару полечу?»
И не увидели паут с комаром Красного Яра.
Люди похвалили старика за эту сказку. Мунгат же опять сердился. Кричал, что это Торгай говорит про князцов, которые не могут договориться между собою, дружить им с русскими или нет, и бегают от монголов.
Улус Мунгата забился далеко в угол Кызыльской землицы. Он стоял теперь на небольшой, коню по колени, речушке Темре, в долине, окруженной лесистыми сопками. Казалось, его трудно было разыскать в этой немыслимой глуши.
Но ясачные сборщики Якунко и Тимошко добрались и до него. Маганах, только что вернувшийся с Божьего озера, где его учили воевать, встретил казаков как дорогих, почетных гостей. Правда, старая Тойна не подала им барана — где его взять? Зато было много приятных разговоров. Сам Мунгат пришел к Маганаху, чтобы побеседовать с русскими. Он давно уже подумывал о возвращении улуса на родные кочевья под Красный Яр и сейчас хотел услышать про Шанду и Итполу, ладно ли им живется под боком у красноярского воеводы.
Маганах расспрашивал о сестрах. Неужели казакам не приходилось видеть Харгу и Ойлу, а еще живут в одном улусе! Однако город Красный Яр — шибко большой улус, и вокруг к тому же много деревень. Но, может, казаки что-то слышали об Ивашке-киргизе?
— Мы круглый год ясак собираем, а что на Красном Яру творится, откуда нам знать? — сказал Якунко, отставляя чашку с аракой. Мунгат в свое время научил его, как пить у киргизов, а теперь, когда они шатались, не зная, к кому пристать, нужно было опасаться прямых измен.
Хызанче тоже была в Маганаховой юрте. Она то и дело узывчиво подвигалась к двери — хотела, чтобы Якунко вышел наружу. Но Якунко словно не замечал ее нетерпеливых шагов. И не то чтобы он совсем остарел, а не тянуло его к женке от тяжелой усталости, которая копилась в нем последние месяцы. Он побывал нынче и у братских людей, и у горных камасинцев, и еще в иных местах — и всюду не сладко приходилось казакам.
— Платить ясак будешь? — напрямую спрашивал Якунко у Мунгата.
— Буду, однако.
— А должок за прошлые лета?
— Ай-бай, большой должок!
— Все придется отдать сполна, что за тобой значится, — сказал Якунко.
— Все, — подтвердил Тимошко.
Стали считать и насчитали вместе с недоимкой сорок соболей. Мунгат покачал головой: много, еще полгода назад набрал бы столько, да пришлось задабривать жадного Алтын-хана, посылать ему мягкую рухлядь в подарок. Пусть красноярский воевода отберет те соболя у монголов.
Казаки заметно тревожились. Они часто наведывались в белую юрту, поторапливали Мунгата с внесением ясака в государеву казну, боясь повторения той давней истории, когда и соболей не получили, и еле живыми вырвались из рук Иренека. Якунко неусыпно следил, не пошлет ли Мунгат гонца к киргизам с известием о приезде русских. Но Мунгат сутками спал да бражничал, да иногда вполголоса распевал протяжные степные песни, казалось, совсем позабыв, что казаки живут в его улусе и что они ждут ясака.
Зато Маганах был настороже в любую пору. Казаки отдыхали — пастух быстрой тенью скользил между юрт, чутко вслушиваясь в каждый треск и шорох. А ночи в долине Темры были сырые, холодные, тьма стояла кромешная. Выпадала на остывшую землю роса — и Маганаха бил озноб. Костра же, чтобы хоть немного обогреться, он разжигать не мог.
Первая ночь Маганаховой дозорной службы прошла спокойно. А на вторую, едва крутобокий месяц ушел за дальние холмы, Маганах у входа в свою юрту столкнулся с Хызанче.
— Почему не спишь? — немало удивился он.
— Разбуди казака Якунку, — прошептала Хызанче и схватила Маганаха за руку, словно боясь, что он, не послушавшись, уйдет от нее.
— Зачем будить?
— Мунгат завтра едет на Божье озеро к Иренеку. Пусть Якунко с утра приходит за ясаком. Соболи у Мунгата есть. А отдаст ясак — вернемся мы к Красному Яру всем улусом, не нужно будет прятаться от монголов.
— Ты хитрая, Хызанче.
— Так говорит Торгай. Даже киргизы ушли к городу, зачем мы тут? Или Мунгату мало, что у него отогнали два табуна?
Маганах обещал передать казакам слова Хызанче. Женщина нырнула в темень и сразу пропала с глаз. Маганах уже приподнял плетенный из чия полог, закрывавший вход в юрту, намереваясь немного подремать перед рассветом, и снова услышал торопливые шаги. Хызанче вернулась, негромко сказала Маганаху:
— Ты сильный, не давай обижать русских. Белый царь не прощает обид.
Утром упрямые и дотошные в ясачных делах казаки пошли к Мунгату. Спросонья он решительно мотал косматой головой и махал руками, не желая даже слушать об ясаке. Но Якунко совал Мунгату в зубы свою черемуховую трубку и приговаривал:
— Покури-ко. Табачок сон разгоняет.
Сев на войлочном ложе, Мунгат принялся чесаться, долго тер кулаками узкие воспаленные глаза. Казаки смотрели на него, напряженно ожидая, когда он совсем придет в себя. Ждала и Хызанче, взбадривавшая мужа звонкими шлепками по щекам, по шее и по его широкой спине.
— У лошади нужно ход узнать, у казаков — их намерения, — наконец недовольно сказал Мунгат.
— Ясак нам нужен. Не уйдем мы без ясака, за это воевода здорово с нас взыщет.
Мунгат зевнул с прикриком и, глядя поверх сдвинутых на затылок казачьих шапок, сказал:
— Если сорок соболей, то много.
— Нет уж, отдавай, сколь полагается, — ответил Якунко.
— Где я возьму сорок соболей?
Казаки согласились на этот раз получить ясак только за год. Но оказалось, что Мунгат еще должен собрать соболей по юртам — в улусе было восемь обложенных данью мужчин. Мунгат не спешил. Он выпил кумыса; прямо из котла, через край, доел вчерашнее угре — густой крупяной суп, покормил собак и лишь потом вразвалку пошел по улусу. Подолгу задерживаясь в каждой юрте, он до полудня кое-как набрал лишь шесть собольих шкурок, к ним присоединил две своих да две Маганаховых.
— Давай еще шесть, — настаивал Якунко.
— Подожди мал-мало. Приедут табунщики — у них, наверное, есть соболя.
Якунко был доволен: далеко не везде их встречали так приветливо и столь щедро оделяли ясаком. В былые годы с ясачной души полагалось по двенадцать и по десять соболей, а вот теперь по два, да и то вырываешь с большой потугой.
За табунщиками верхом послали парнишку, чтоб уже сегодня достойно покончить дело. Однако прежде чем появились в улусе табунщики, приковылял запыхавшийся, обеспокоенный Торгай. Березовой палкой, на которую опирался при ходьбе, он показывал в сторону Солгонских гор, что густо синели на другой стороне просторной долины, и говорил с выражением страха на морщинистом, пожухлом лице:
— На устье Парны киргизы! Они обшаривают юрты — ищут русских. Убирайтесь скорее, слышите!
Тревога, овладевшая Торгаем, передалась казакам. Наскоро оседлав коней, они в сопровождении Маганаха высохшим руслом ручья поскакали в гору.
Ойла много раз за зиму приезжала в Ивашкин улус. К этим посещениям все привыкли. Если она долго не ехала, у Варвары обмирало сердце: не случилось ли чего с сестрою? И тогда она посылала Ивашку к Шанде. А гостевая юрта так и стояла неразобранной.
Появлялась Ойла — в улусе поднималась суета, там и сям взлетал смех, и это праздничное настроение держалось днями, неделями. Люди старались угодить Ойле во всем, и она, чувствуя общее внимание, смущалась, иногда без видимой причины краснела до ушей, но тут же справлялась с волнением, начинала задорно смеяться, чаще над собою, над своей неловкостью и непонятливостью.
Сложив на животе загорелые работящие руки и склонив набок голову, Варвара любовалась младшей сестрой. Она всегда баловала Ойлу и сейчас угадывала и предупреждала каждое желание и движение ее и в этом находила для себя большую радость.
Но так чаще всего бывало лишь тогда, когда они оставались в юрте вдвоем. А появлялся Ивашко — в отношениях сестер что-то сразу утрачивалось. Варвара считала себя невольной виновницей того, что Ивашко теперь с ней, а не с Ойлой, как должно быть по высшей земной справедливости.
В свою очередь, Ойла не могла не завидовать сестре, жившей с полюбившимся Ойле человеком. Если уж говорить откровенно, то Ойла и сейчас робела и трепетала, как девушка, при одном виде Ивашки. И понимала, что боится не столько его, сколько себя, что не выдержит и с истошным криком падет к ногам любимого. И сольются в этом крике накопившиеся в душе за многие годы невысказанные печали. При разных обстоятельствах и в разное время приходили они к ней и вот теперь вдруг готовы были прорваться плачем и облегчить Ойлу.
Ивашко по-прежнему украдкой смотрел на Ойлу — на ее смуглое скуластое лицо с маленьким, чуть вздернутым носом, на ее тонкую, совсем юную фигуру, и ему делалось и необыкновенно светло рядом с ней, и горько от сознания, что она принадлежит другому. И тогда все протестовало в Ивашке, не мог он, воспитанный на иных жизненных правилах, смириться со злыми и дикими законами степи, когда девушку бросают в мешок и везут неизвестно куда и к кому.
С каждою новой встречей все безумнее и невыносимее становилась их тоска друг по другу. И Варвара своим чутким женским сердцем не могла не понимать этого. Однажды она напрямую спросила у мужа:
— Если что-то случится с Шандой, ты возьмешь Ойлу второй женой?