— У Шанды есть младший брат. Тогда он женится на Ойле, — угрюмо, с нескрываемым сожалением ответил Ивашко.
— А если умрет и он?
— Наш бог Христос запрещает иметь много жен.
— Но Шанда перешел в нашу веру, а у него три жены, — возразила Варвара. — Ты уговоришь воеводу, чтобы взять в жены Ойлу.
Ивашко грустно улыбнулся несбыточному и задумчивый вышел из юрты. О, он хотел бы всегда спать с Ойлой и иметь от нее много дорогих детей! Она и теперь необыкновенно прекрасна и горяча, что молодая степная кобылица.
Когда Ойла приехала в следующий раз, в улусе опять было богатое угощение, пили жгучий кумыс, ели кровяную колбасу — кан. И опять много-много смеялись. Молодеющий у всех на глазах Ивашко шутил даже, что верблюд Ойлы привез им столько смеха. А вечером все понимающая Варвара свела сестру в устеленную изнутри коврами и расшитыми кошмами юрту, уложив Таганая с Фокой в своем жилье.
Ивашко уже скинул свой праздничный из синего сукна кафтан и снял с себя сапоги, чтобы лечь спать. В ушах его еще звенел разливистый голос Ойлы. Вспоминались ее милые, нежные песни, и ему стало приятно, что она сегодня снова была в его юрте, что ей, наверное, нравится здесь бывать.
Вошла Варвара, грустно посмотрела на мужа, наклонилась к Ивашке:
— Она ждет тебя.
— Не пойду, — заупрямился он.
Варвара обиделась. Если он хоть сколько-нибудь уважает ее младшую сестру, а Ойла красавица, и он хотел сделать ее своей женой, то почему сейчас не идет? Может, Ивашко боится сердитого бога Христоса? Но будет все тихо — Христос ничего не узнает. Нет, Ивашко не должен пренебрегать дорогой гостьей.
Тогда он неловко встал с кошмы и пошатнулся — голова его вдруг странно и приятно закружилась, словно от крепкого русского пива, и молча, босиком, натыкаясь на разбросанные вокруг очага коряжины, Ивашко пошел в гостевую юрту к Ойле.
Она ждала его. При красноватом, слабом свете угасающего костра он увидел ее округлившиеся глаза, обращенные к нему с мольбою и с неподдельным испугом. Потом она рывком поймала его руку, прижала к своей порывисто вздымавшейся груди и, счастливая, принялась тереться щекой о его плечо.
— А я думала, не придешь, — чуть слышно сказала она.
Он потянул ноздрями теплый и горьковатый, будто полынное молоко, запах ее пота. Она еще плотней придвинулась к нему, стремясь как бы войти в него, и он сразу ощутил ее гибкое тело и, подняв Ойлу сильными руками, бережно опустил на кошму.
Они провели вместе всю короткую ночь. И потом было еще несколько таких ночей. Варвара знала об этом и ожидала, когда они насытятся любовью и жизнь пойдет по-прежнему.
Так подлетела весна. На берегу речки забуйствовала черемуха, точно снегом опять припорошило узловатые, раскидистые ветви. Зазеленели умытые дождями лужайки у Ивашкина улуса. С утра до вечера играли на них с собаками Таганай и Фока.
И в тот день, когда Ивашко вернулся из города, он увидел парнишек на их обычном месте — в сотне саженей от юрт, — где они, орудуя лопатами, помогали псам рыть сусличью норку. Ивашко приветливо окликнул ребят, махнул им рукой, и они ответили ему веселыми, чистыми голосами, будто два колокольчика прозвенели вдали.
Ивашко усмехнулся этому радостному звону, снял с коня крытое сафьяном седло, пучком жесткой прошлогодней травы вытер запотелую конскую спину. И уже неспешно направился в свою юрту. Но вдруг услышал за спиной дробный, быстро нарастающий гул. Нет, это был не ураган, не подкравшаяся к степи гроза. Гул исходил снизу, от земли; и когда Ивашко повернулся, он испуганно присел и вскрикнул:
— Кони!
Со стороны Шандина улуса по безлесной ложбине, по самой ее середке, с грозным топотом и храпом надвигался табун. Вытянув тонкие лебединые шеи, озверевшие кони летели, едва касаясь земли. А топот их могучих копыт сотрясал всю степь.
— Кони! — крикнул ребятам Ивашко и, не раздумывая, прыгнул на своего скакуна.
Увлеченные охотой за сусликами, Фока и Таганай не услышали или не поняли Ивашкина хриплого крика. А когда все-таки оглянулись и увидели мчавшийся прямо на них табун — бежать было уже поздно, и они, точно завороженные, смотрели на надвигающуюся на них неотвратимую смерть. Дети степняков, они знали, что это конец, что ничего изменить уже нельзя.
Знал и Ивашко: он не поспеет к парнишкам раньше табуна. Теперь была лишь одна возможность спасти ребят — это увести табун в сторону. И Ивашко пустил, казалось, тоже понимавшего смертельную опасность своего коня наперерез грозному табуну.
Расстояние, разделявшее всадника и табун, быстро сокращалось. Может, какая-то одна секунда отделяла от смерти самого Ивашку. Но он успел повернуть послушного коня, пустить его по ходу огнедышащей лавины. А затем стал забирать правее и правее, уводя табун, которым он уже овладел, подальше от замерзших детей, от улуса.
Выскочившие из юрт Варвара и Ойла видели: кони пропылили совсем рядом с парнишками, обдав их горячим дыханием и слетавшей с губ пеной. Ойле поначалу показалось, что с ее Таганаем уже все кончено, и она обхватила руками голову и страшно заголосила. Но в клубах пыли, висевшей на пути табуна, вдруг мелькнула его голубая рубашка, и Ойла вскрикнула:
— О Кудай, да будешь славен ты, спасший мне дорогого сына!
Однако бог богом, но если бы не Ивашко, Таганай погиб бы. И Ойла неистово благодарила Ивашку, что он сохранил ей единственную радость. И в дни, пока она гостила в Ивашкином улусе, уже не отпускала от себя Таганая ни на шаг.
— Духи увидели мое счастье и послали мне горе, — печально сказала она Ивашке, накоротке попрощалась с ним и с сестрой и уехала к себе в улус.
Больше она не приезжала. А Ивашко бывал у Шанды — не показывалась любимому на глаза.
Прикочевав к Красному Яру, Шанда, теперь один из самых влиятельных князцов у алтысаров, смелый и предприимчивый воин, скоро превратился в заурядного бражника, готового отдать последнюю рубашку за чарку вина. Изо дня в день он стал упиваться и блудить во хмелю. Если уезжал в город, его привозили домой мертвецки пьяным, иногда без малахая, кафтана и сапог. Пил он и у себя в юрте и ездил по подгородным улусам с той же нуждой.
Неуемную страсть к пьянству с умыслом разжигал в Шанде воеводский сын Константинко, сам отчаянный пропойца и любодей. Когда князец после вчерашнего разгула лежал едва живой, не в силах поднять пудовую голову, и заверял жен, хлопотавших у его постели, что больше никогда не поедет на Красный Яр, где его опаивают дурманным зельем, появлялся Константинко, и попойка начиналась опять. Жены недовольно косились на Константинку, а он не замечал осуждающих, неприязненных взглядов, лез к Шандиным женам целоваться, поощряемый самим князцом.
С утра, расположившись на мураве в прохладной тени берез, хозяин и гость азартно играли в зернь. Здесь же стоял трехведерный лагушок пива, привезенный воеводским сыном из города. Из лагушка они наливали пива в глубокие деревянные чашки и пили большими глотками.
— Ставлю на три алтына, — говорил Константинко, встряхивая кости в красном с лисьей опушкой колпаке.
Шанда пьяно посмеивался, наблюдая за падающими костями, а выигрывал — его круглое, опухшее от запоя лицо прыгало, изо рта вылетал сиплый вопль:
— Моя алтына! Моя деньга!
Проигрывая, он не на шутку огорчался, толстыми пальцами долго скреб в кармане штанов и неохотно доставал проигрыш. Отдав деньги, снова лез в карман и сокрушенно вздыхал:
— Играть, однако, нельзя.
Проигрывал Шанда и на этот раз. Он беспокойно перекатывался с боку на бок, ерзал на траве, рвал красный колпак из рук Константинки и бросал кости, бормоча тайные, заветные слова. Но, несмотря на эти частые заклинания, деньги к нему никак не шли. И тогда он обидчиво дулся, начинал сердиться.
— Пять алтын! — увеличивал ставку Константинко.
Шанда, захлебываясь пивом, сказал:
— Аха!
Константинко привычно бросил кости и, передавая колпак Шанде, увидел выехавшего из ближних кустов Итполу. Воеводский сын недолюбливал заносчивого, знающего меру водке князца, встречи с которым были неприятны ему. Итпола ничего дурного не говорил Константинке в глаза, но Шанду обращал в смятение: тот сжимался в комочек, словно потревоженный еж, при одном виде Итполы.
Поздоровавшись не очень приветливо, Итпола поторопился напомнить Шанде:
— Вчера промеж нас уговор был отобрать коней для продажи.
— Башка трещит, однако. Как считать буду? — пожал плечами Шанда.
— Зачем в Енисейск гонять коней? — вмешался в разговор Константинко. — Я найду вам купцов в деревнях — продадите беспошлинно.
— Нельзя так, — возразил Итпола. — Воевода станет ругаться.
— С воеводой столкуюсь, — беспечно бросил Константинко, показывая Итполе на место рядом с собой.
Но Итпола не сошел с коня. Он сердито покашливал, наблюдая за игрой, затем вдруг повернул и погнал скакуна по мокрому кочкарнику вдоль частых извивов речушки. Константинко наставительно сказал Шанде:
— Ты не слушай его.
— Аха, — откликнулся тот.
Часа через два Итпола приехал снова, да не один — с Ивашкой, которого уговорил помочь навсегда разбить дружбу Шанды с воеводским сыном. Еще не зная, что будет делать, Ивашко пустил своего бегуна пастись, а сам вплотную подсел к игрокам. Взял у Шанды колпак с костями, предложил Константинке:
— Сыграем?
Тот бесшабашно взмахнул засаленными кудрями, принимая вызов. По уговору бросил кости первым, и сразу же ему повезло — выиграл. Довольный, визгливо расхохотался, схватил деньги — и в карман. Ему с готовностью хмельно подхохотнул Шанда.
Однако проигрыш не обескуражил Ивашку. Ивашко тут же сделал еще ставку, подумав о том, что она будет последней. И выиграл теперь уж он.
Тогда Константинко забеспокоился, рванул ворот рубахи, сказал, что ему жарко, и вприпрыжку, на бегу раздеваясь, по косогору помчался к речке. Неожиданное его отступление немало удивило всех.
— Не хочет играть, — заметил Итпола.