Дело грозилось бедой. Накануне казаки били челом воеводе на паскудство соборного попа Димитрия Клементьева. Три крестных хода к посевам было, а дождя бог не посылает, единая гроза — не в счет: дождь чуть брызнул над городом и свалился в тайгу. Немощен поп, слеп, к церкви и то ходит с превеликим трудом, разве послушает его Господь наш Спаситель Иисус Христос? Да ни за что! Это все равно, если бы воевода Михайло Скрябин пропойцу кабацкого слушал али разбойника лихого.
Поп не брал на себя тяжелой вины в засухе и нашествии саранчи. Бог послал красноярцам возмездие за грехи: беспробудное во всяк день пьянство и поголовный блуд — про то отцу Димитрию известно.
— Ежели известно, то зачем, старый пес, люд честной обманывал? С иконами в поле ходил? — наседал на попа воевода.
С утра сумрачен был лицом Михайло Скрябин. Вспомнит Димитрия Клементьева, крутой разговор с ним — и весь затрясется, затрепещет от гнева. Одно бражничанье да блуд приметил у красноярцев священник, а про то не упомянул, что город на киргизском порубежье твердыней, кремневой скалой стоит многие годы, что инородцы в православную веру обращаются, что сибирские землицы мало-помалу под высокую государеву руку подходят, исправно ясак вносят. Слеп отец Димитрий, что с него взять, а Господь Бог должен всё видеть.
И неспешно клал широкий крест воевода себе на могучую грудь, чтоб Всевышний простил ему эти греховные мысли, а заодно и постыдные речи. Не было бы их у Скрябина никогда, да бьют ему челом казаки, непременной помощи у него просят.
Великую обиду на соборного попа воевода сорвал на посадском, которого судил первым. Посадский в сердцах обозвал своего соседа конокрадом, и хотя Васька Еремеев в дотошных расспросных речах нашел, что сосед посадского и есть прямой конокрад, Михайло Федорович повелел бить наветчика кнутом, чтоб тому неповадно было затевать всякие свары.
Толкнули к крыльцу Куземку. Воевода в удивлении вскинул мохнатые брови, встал и за балясины уцепился. С первого же взгляда Куземко понравился ему: статен, плечи могучие, в кулаке без малого пуд, и счастье тех бухаретинов хилых, что он их совсем не пришиб.
— Почему нечестно живешь, бездельник? Почему засмутничал, иноземных гостей от острога отваживаешь? — спросил Скрябин, угрожающе вскидывая бороду.
— Господь на них указал самолично. Рожи у купцов — грех не ударить, — с привычным простодушием ответил Куземко.
Толпа ахнула от немыслимой дерзости гулящего и разом ухватилась за брюхо, толпе, ей лишь бы вдоволь потешиться, зубы поскалить, а воеводе надо судить строго и по справедливости. Пусть скор на язык гулящий человек — не в одном языке суть, плохо, что бухаретинам учинил большие побои, и за то он ответ держать должен. Хотел воевода в острастку другим бросить Куземку на козла, чтобы Гридя ему батожьем покрепче почесал спину, да молод парень, но уж и смышлен, а разве не таким был в его годы сам Михайло Федорович? Любил удаль, терял голову в жарких кулачных боях. И пожалел воевода Куземку:
— За твои вины известные чистить тебе заходные ямы, где сам укажу.
Сторож съезжей избы, старый увечный казак с сухой рукой, сунул гулящему деревянную бадью на колючем, как еж, волосяном аркане, дал лопату и отвел Куземку к тому заходу, которым издавна пользовались в остроге все горожане. Заход вплотную примыкал к частоколу, и Куземко, по совету того же сторожа, проделал в острожной стене дыру, выкопав и повалив несколько сосновых стояков. Через эту дыру и выносил он наружу, под каменистый откос, зловонную жижу, почерпнутую в яме.
— Да смотри в оба, когда пустят гулять аманатов. Не сносить тебе дурной головы, ежели улизнет который, — предупредил сторож.
Аманатов, взятых у немирных племен знатных заложников, содержали впроголодь на тюремном дворе в особой избе. Дважды в день, утром и вечером, закрывали острожные ворота и выпускали аманатов на прогулку, потому как они, дети вольных степей, плохо выносили заточение, и воевода опасался, чтобы кто случаем от постылой тоски и неволи не наложил рук на себя.
Кроме аманатов в остроге жила желтоглазая иноземная девка Санкай. Казаки взяли ее в плен, когда ходили на бурятов, или, как их тогда называли, братских людей, войною. По совету всего войска Санкай пожертвовали в соборную церковь для продажи на церковные нужды, но цену за нее священник и церковный староста заломили небывалую. Санкай, прилежно работая днем в соборе, спать уходила в избу к аманатам, среди которых были и ее соплеменники.
Она любила по утрам встречать солнце, может быть, потому, что оно вставало из ее земли. Она радостно била в ладоши, приветствуя его скользящие по куполам собора первые лучи.
Санкай было не более четырнадцати лет. С крохотным носом на плоском, что блин, лице, худенькая, как хворостинка, она прогуливалась по острогу. Поначалу боялась подходить к работавшему Куземке. Но уже на другой день осмелела, приблизилась к тальниковому тыну захода, опустилась на корточки, и Куземко успел хорошо разглядеть ее. На Санкай ладно сидел бордовый халат с длинными рукавами, они заканчивались плисовыми, похожими на воронки, обшлагами. На голове была остроконечная шапка с бархатным околышем. Как все братские женки, она носила штаны, заправленные в сапожки с широкими голенищами и загнутыми носками.
При первом же взгляде на Санкай Куземко пожалел ее: тоща, мала ростом, дитя да и только, а девку забрали от семьи, увезли к чужим людям в далекий чужой город. На пугливом лице Санкай он прочитал печаль. Как пойманной в силки пташке, хотелось ей на свободу, да разве могла она убежать отсюда! И знала ли, куда ей бежать, в какую сторону? В тайге запросто заблудиться, встретиться со зверем или угодить в болото и сгинуть — тайга беглецов не любит.
Порхнула Санкай к тыну и глазами и сросшимися бровями заиграла, наблюдая за Куземкой. Не смутила, не оттолкнула ее жижа вонючая, которую все черпал и относил за острожную стену Куземко. А когда он поскользнулся и чуть не свалился в бездонную яму, Санкай показала ему белые зубы и что-то зачастила по-своему. Но Куземко иным языкам не обучен, ничего не понял он из торопливого бормотания девки.
К исходу четвертого дня работы, когда Куземко притомился и, опершись подбородком на лопату, отдыхал, заход придирчиво осмотрел Васька Еремеев. Остался весьма доволен и строго предупредил:
— Еще почистишь у воеводы. И моли Господа Бога, что так отделался.
Парило. По острогу то и дело пробегали пыльные вихри, вздымая высоко к небу солому, щепки и прочий мусор. Куземко с любопытством встречал их и подолгу следил за теми вихревыми столбами. Он еще сызмальства знал, что если бросить острый нож в самую середину столба, то лезвие враз обагрится черною кровью ведьмы. Правда, сам Куземко никогда не видел ведьминой крови на своем ноже, сколько ни бросал, а вот другие хвалились, что были очевидцами тому редкому чуду.
Васька Еремеев вышел из съезжей избы последним, постоял на крыльце, словно к чему-то прислушиваясь, и заспешил к себе домой. Воротник Оверко Щербак следом заскрежетал железом, закрывая на пудовый замок Спасские ворота. Начинался обычный для острога аманатский час, когда заложники выходили на прогулку. И они вскоре появились. Старую беззубую и морщинистую татарку вели под руки ее родичи — мужики в синих и бордовых длинных чапанах, какие носили братские люди, в нарядных высоких шапках с кисточками. Из-под шапок у мужчин спускались на спину длинные косы, как у женок, чему не переставал поражаться Куземко.
Следом за этими тремя вышли на прогулку еще двое братских в совсем богатых халатах, отделанных по бортам и внизу золотистой парчой. Наверное, это были какие-то «лучшие» князцы, ибо даже старая, беззубая татарка относилась к ним с подчеркнутым почтением: часто кланялась и отводила взгляд, не смея смотреть им в глаза. Последним из тюремного двора вышел молодой, невысокого роста, испитой парень, его Куземко накануне видел с Санкай. Девка радостно встретила парня у соборной церкви, и они тогда долго вполголоса говорили о чем-то, то и дело поглядывая в сторону съезжей избы. Куземко подумал, уж не побег ли они готовят. Но если отчаятся на такое подлое коварство, пусть тогда бранят самих себя. Куземко — стреляный воробей, его не проведешь, ему не хочется ненароком отведать Гридина кнута или батогов.
На этот раз Санкай долго не показывалась. Аманаты вдоволь нагулялись, вот-вот их должны были завести обратно в тюрьму, а Санкай все не было. Привыкший к ее прогулкам в этот час, Куземко поглядывал на соборную паперть. Туда же время от времени смотрел и парень-аманат.
Санкай появилась совсем не оттуда, откуда ее все ждали, сегодня она работала на воеводском дворе, и ее только что отпустили. Она не подошла ни к кому из аманатов, словно их здесь не было, а с крыльца прямиком направилась по тропке к Куземке. Казак, стоявший у съезжей избы на карауле, покачал головой и басовито рассмеялся:
— Встречай, гулящий, блудную девку. Зрю, пристала она к тебе, что репей к кафтану.
— Не вопи, а то слопаешь оплеуху, — грозно предупредил Куземко.
— Что в ней корысти: не голенаста и не бедерчата, — не унимался караульный казак.
Санкай быстрой ласточкой стриганула к Куземке и с волнением стала что-то говорить ему, что-то показывать на длинных пальцах. Он никак не мог ее понять, и тогда она, досадливо махнув рукой, позвала парня-аманата. Парень словно ждал ее жеста: он торопливо подошел, но тоже ничего не объяснил Куземке, только несколько раз кивнул на открытый лаз в острожной стене, и Куземко понял, что Санкай просится наружу.
— Нет, — решительно затряс он головой.
Тогда Санкай мигом выхватила из-за обшлага своего халата зеленый платок из тонкого шелка, одним взмахом развернула его, приблизила к Куземкиным голубым глазам, будто невидаль какую:
— Хадак.
И прежде чем он успел рассмотреть дивный платок или сообразить что-нибудь, Санкай рывком накинула хадак ему на глаза. Когда же он отбросил платок вместе с ее рукой, парня уже не было рядом. Парень перемахнул заходную яму, выскочил в лаз и, распугивая на юру черное галочье, кинулся по из