Кочебай прятался от русских в таежных туманах на Ое-реке. Отчего он не попробовал свою силу и ловкость в поединках с казаками? Кочебай убивал их не в бою, а в своем стойбище, когда безоружных приводили их к нему. Мало в том славы, Кочебай.
Или ты, породивший Иренека. Тебя звали Ишей, но ты носил прозвище Мерген, что по-монгольски означает стрелок, кого застрелил ты из своего лука, из своей пищали? Или твои каленые стрелы не были опушены перьями князя неба?
Ветры с разных краев земли закружили тебе белую голову, князь Ишей, и она перестала быть мудрой. Ты искал спасения в мире с русскими и не нашел его. Какой же ты властелин орды, когда не имел сколько-нибудь подобающего князю панциря или доброй сабли! Поглядел бы ты сейчас на мою юрту — что есть у меня!
Иренек кинулся на землю, перевернулся на спину и так некоторое время лежал неподвижно, раскинув жилистые руки и прислушиваясь, как в степи тонко скрипят кузнечики, как совсем рядом переговариваются праздные сороки да поет звонкоструйная речка Иштыюл. И вспомнились Иренеку его сыновья — как они будут гордиться своим отцом! — захотелось повозиться с ними, потаскать их за длинные рукава чапанов. Уж и сильных сынов родила ему жена Чошка, храбрецов родила! Любил Иренек детей, в суровом сердце он находил для них нежность.
В юрту вошел Маганах, подождал, когда Иренек распахнет глаза.
— Князь Иженей говорить просится.
Иренек приказал ввести слепого. В походе Иженей был обузою для киргизского войска, за стариком нужно было постоянно следить, чтобы лошадь не занесла его куда-нибудь в бурелом, не скинула в пропасть, чтобы пуля не зацепила его в перестрелке и русские не захватили князца в полон. Но Иренек не жалел, что взял Иженея в поход, — воинские победы освящались присутствием старейшего в степи князца.
Иженей, словно споткнувшись, остановился у порога, подождал, когда Маганах покинет юрту, и глухо спросил:
— Ты один, Иренек?
— Один.
— Дай мне свою руку, посади меня на мое место.
Иренек поспешил к слепому, с подобающей почтительностью провел его в глубину юрты, крикнул, чтобы им поскорее подали кумыс. Сделав большой глоток из черненой серебряной чашки и тщательно вытерев ладошкой морщинистые губы, Иженей поставил свою чашку перед собою на земляной пол и сказал:
— Мои сыновья, взятые Алтын-ханом в аманаты, разве они достойны входить в твою юрту и разговаривать с тобою, возвеличившим древний род киргизов? Разве есть справедливость в том, что я сижу рядом с тобою, а не стелюсь пылью у твоих ног?..
— Не только уважение к твоим годам, Иженей, владеет мною, а твоя нескончаемая мудрость, которой завидуют во всех известных и неизвестных нам землях.
— Ты добыл большую победу, Иренек. За нее тебя всегда будут прославлять потомки. Но, выискивая себе новую славу, не отдавай завоеванного. Победу удержать трудно, все равно, что текущую между пальцев воду!
— Или что услышал от кого, мудрый Иженей? — насторожился Иренек.
— Я слеп, но я слышу мягкие шаги идущих за тобой казаков, пусть треснут копыта их коней! Я чувствую запах русской кости…
— Это пахнут казаки, взятые мною в полон, — успокоил слепого Иренек. — Может, убить их или живыми закопать в землю?
— Не убивай. Но уходи отсюда поскорее! Уходи сейчас же!
Безотчетная тревога, поселившаяся в чутком сердце Иженея, не могла не передаться Иренеку, и он, выведя старого князя из своей юрты, невольно бросил взгляд на дозоры, что по-прежнему маячили на ближних гривах. Все было спокойно. Мирно пощипывали траву табуны коней. Приплясывая на ветках, в березняке стрекотали сороки.
— Ложись спать, о мудрый Иженей, — посоветовал Иренек.
— Помни мои слова, умножающий славу киргизов.
— Хорошо, я не забуду их.
Иренек закинул повод коню на шею, легко прыгнул в седло и зарысил вдоль Иштыюла. Он еще раз объехал табуны и стойбища и окончательно успокоился. Ему тоже нужно было отдохнуть — предстояла бессонная ночь, а завтра снова в путь.
Едва Иренек отогнал от себя надоедливые думы и задремал, снаружи юрты затрещали выстрелы. В распахнутую дверь влетела пуля, она звонко черканула по доспехам. Следом прожужжала другая пуля, и дикий, нарастающий вой многих голосов потряс долину.
Левой рукой Иренек вытащил из ножен бухарскую саблю, что висела на решетке, правой ухватил пистоль и, пригибаясь, выскочил из юрты. В каких-нибудь пятидесяти шагах он увидел залегшую цепь русских, а рядом с собою растерянных воинов.
Иренек выстрелил по казакам, но этот выстрел не ободрил киргизских парней, не помог навести порядка. Киргизы дождем бросились врассыпную — кто к своим коням, кто за юрту начального князя или просто наутек. Лишь слепой Иженей, сейчас еще более похожий на тарбагана, стоял неподалеку, не зная, куда бежать, и кричал в отчаянии:
— О Кудай! О Кудай!
И все-таки некоторые из парней опомнились, схватили пищали и открыли торопливый ответный огонь по казакам. Завязалась перестрелка.
Стоя на одном колене, Иренек заряжал пистоль. Он уже взвел курок, когда к нему подскочил возбужденный Маганах и с силой потянул князя за юрту, где, вздрагивая телом, стоял неоседланный аргамак. Иренек с лета вскочил на коня и направил его пологим кочковатым склоном вниз, к Иштыюлу. Уже на яростном скаку крикнул Маганаху тревожным опавшим голосом:
— Спасай Иженея!
Лишь выскочив по густым, хлеставшим по лицу ветками, березнякам на гриву, Иренек остановил едва не запаленного аргамака и повел ухом. Перепалка стихала. Где-то слева и справа слышался приглушенный звон копыт. Со дна долины доносились возбужденные голоса победителей.
Иренек повесил голову. Все теперь осталось там, у Иштыюла: и белая юрта начального князя, и табуны, и пленники, и деньги, на которые Иренек хотел выкупить Итполу. И слава Иренека тоже была там.
Третий по счету Алтын-хан метался, как зверь, плотно обложенный охотниками. С юга Великой степи его по-прежнему теснил сильный, не прощающий обид Тушету-хан, с запада наседали джунгары. Понимая свое бедственное положение, Лопсан уже не заносился перед русскими, как прежде, а искал у них защиты. Посланному из Томска Роману Старкову он внушал мысль о том, чтобы ему, Лопсану, построили острог в устье реки Упсы.
— Я дам аманатов, а сверх того и голова моя будет у великого государя в новом городе.
Это был уже другой Лопсан, осторожный, мирный и на редкость сговорчивый. И когда Старков попросил хана назвать приглянувшееся ему место на Упсе, тот с видимой покорностью ответил:
— Где укажете, там и хорошо.
И еще Алтын-хан просил дать ему побольше оружия и доспехов, чтобы он мог отстаивать свои интересы, а заодно и интересы России.
Пока в Москве судили да рядили, как откликнуться на запросы Лопсана, пока Роман Старков ездил по Упсе в поисках подходящего места для острога, джунгарский Сенге-тайша принялся действовать споро и решительно. Черные калмыки вплотную прижали Лопсана к горам, и тогда он сделал стремительный прыжок через Саяны в хорошо знакомую ему Тубинскую землицу.
После перекочевки тубинцев под Канский острог и прихода их в долину Уйбата степи по Упсе запустели. Лопсан не нашел здесь прежних улусов, только изредка цирикам попадались корьевые юрты тубинских кыштымов, бежавших от монголов в горы и леса.
Алтын-хан со всеми своими многочисленными улусами стал лагерем между Упсою и лесным озером Тазикуль. Неподалеку от стойбища вздыбилась крутая гора, с которой были видны предгорья Саян, а за Саянами уже нечего было делать Алтын-хану, там на его земле владычествовал ненавистный ему Сенге-тайша.
У цветного шелкового шатра Алтын-хана с утра до ночи толпились встревоженные зайсаны. Хан не ездил на охоту, не пировал — он беспрерывно советовался с придворными, советовался даже по самым незначительным делам войска и всего ханства. Испытывая немалые затруднения в продовольствии, Алтын-хан все-таки не пошел набегом на киргизов, хотя дорога туда ему была хорошо известна, а послал к Иренеку хитроумного Дага-батора.
Лопсан с нетерпением ждал спасительного указа Москвы о строительстве острога. С надеждой глядел в сторону Киргизской орды. Но время шло, а никаких послов к хану не было. Не возвращался и Дага-батор, рыскавший по Абакану, Уйбату и Июсам в поисках начального князя Иренека, разбитого русскими на Иштыюле.
Наконец Дага объявился. Однако он не привел с собою коров и баранов, он приехал с пустыми руками. А следом за ним со скромной свитой из уцелевших в бою воинов прискакал Иренек.
Начальный князь киргизов искал помощи в борьбе с русскими, он надеялся найти ее у Алтын-хана. Лопсан не волокитил с приемом Иренека — разговор у них состоялся в тот же день.
Когда Иренек вошел в ханский шатер, он с большим трудом узнал Лопсана. Пятнадцать лет назад это был молодой, красивый, ухоженный человек с уверенным, властным взглядом. Теперь перед Иренеком сидел бледный и беспокойный мужчина неопределенного возраста, выцветшие глаза его суетливо бегали по шатру, не в состоянии задержаться на ком-нибудь.
Изрядно постарели и его верные зайсаны, в том числе и Дага-батор. Они выглядели растерянными и напуганными и угрюмо молчали даже тогда, когда Лопсан обращался к ним, спрашивая их совета.
«Ничего в мире не стоит вечно, — думал Иренек. — И царства рушатся, и люди умирают».
Иренека уже не могли обмануть ни малиновый блеск парчи, которою сплошь был обтянут шатер изнутри, ни огромные золотые чаши с воскурениями, ни дорогие бухарские ковры, расстеленные у ног монгольского властелина. Хан без своей земли ничего не значит, если даже на нем одно золото и соболя.
Лопсан стал расспрашивать Иренека о том, как живут киргизы, не беспокоят ли их русские и джунгары. Хан уже знал от Дага-батора о разгроме киргизского отряда, но не обмолвился о том ни словом. Наоборот, он считал землю киргизов якобы процветающей, богатой скотом, не разоряемой соседями.
Иренек поддакивал ему. В Киргизской орде, мол, все благополучно, Кудай зорко следит, чтобы не случилось где падежа скота и чтобы женщины рожали каждый год — лишние воины кому помешают?