Лишь на утренней заре, когда лилово светилось чистое небо и ветер шумел вершинами сосен, Иренек и Конкоша вернулись к своему костру. Дага-батор не спал. Ему, обеспокоенному долгим отсутствием начального князя, было не до сна.
Герасим Никитин ждал смены на воеводстве. Хотелось ускорить сдачу города воеводе, который будет послан царем на его, Герасимово, место. Победа Елисея Тюменцева на Иштыюле помогла оправдать перед Москвой многие воеводские промашки. Теперь с Саянского камня снова спустился коварный Алтын-хан, от него ждать добра было нечего. В ближайшие недели и месяцы могло случиться бог знает что, а за всякий промах русских в ответе он, воевода.
Не радовали Герасима и внутренние дела острога. Правда, Матвейко уехал, его удалось кое-как задобрить, и Васька Еремеев по-прежнему стоял у государевой ясачной казны. Однако город бурлил, смутьяны не унимались, обиженный на воеводу Родион подбивал ясачных и служилых людей писать челобитную царю о его, Герасимовых, проделках. И тот же Родион дал большую поблажку сыну боярскому Ивашке.
Стычки воеводы с Ивашкой переросли в лютую вражду. Герасим обвинил киргиза в измене, послал челобитную в Москву и теперь ждал государевой грамотки о сыске. Воевода хотел, чтобы сыск об Ивашкином проступке начался в его, Герасимовом, присутствии, а то мало ли что станут говорить люди заглазно.
И еще воевода смекнул, что может иметь немалую выгоду для себя от аманатов Итполы и Арыкпая. Их улусы щедро наделят воеводу соболями и бобрами, если он дарует князцам желанную волю. Нужно лишь заранее договориться с Итполой о цене, как это было в свое время с тубинцем Бурчаном.
Задумывая этот обмен, Герасим допускал, что торг станет известен Москве. Всполошатся в Сибирском приказе, отпишут грамотку. А он, воевода, ответит, что сделал то во благо Красному Яру, потому как служилых людей не в достатке, Енисейск и Томск не шлют подкрепления, Алтын же подошел чуть ли не к городским воротам. Попробуй не выдать аманатов — все потеряешь. И найдет Москва резон в Герасимовом ответе и никакого сыска о нем делать не станет.
В аманатской избе устоялась духота. Воняло людским потом и квашеной капустой. Зеленые мухи роились над лавками, на которых в полутьме сидели и лежали аманаты. Лица князцов были бледны и скорбны, в глазах дремала смертная тоска.
Воевода с порога косо приглядывался к инородцам, искал среди них Итполу. А тот спрятался за глыбу печи, сидел там и помалкивал. Герасим подошел к нему, взял за руку и вывел на соборную площадь.
Хлебнув свежего ветерка с Енисея, Итпола сразу задохнулся, сделался хворым. Его замутило и забросало по сторонам. И если бы воевода вовремя не подставил Итполе свое плечо, князец рухнул бы наземь как подкошенный. Слаб стал после двухлетней отсидки и малоразговорчив.
Чтобы с Итполою не сделалось на улице еще какого худа, воевода затащил его в приказную избу. Ваське велел выйти да послать сюда сенную девку с холодным квасом да пряниками, да с паровой осетриной. Надо было сперва попробовать задобрить непокладистого князца, смягчить его загрубелое сердце.
Итпола, не отрываясь, выпил кринку кваса, затем съел пряники, а тарель с осетриной решительно отставил. Герасим усмехнулся: худой доброго не ест, нет у князца соображения, что пренебрег воистину царским блюдом.
В окна залетели с реки разухабистые голоса, послышался протяжный скрип уключин. Это отчаливал карбас, плывущий в Лодейки на правый берег Енисея. Воевода посмотрел вслед карбасу, перекрестился:
— Годков сорок тому Архип Акинфов повелел удавить на острожной стене всех тубинских да киргизских аманатов, а было их восемь душ. Авось слышал про то, князец?
— Слышал, слышал, — слабо заговорил Итпола.
— А знаешь ли ты, что Еренячко бешеным волком кинулся на острожки?
— Знаю, — подтвердил Итпола.
— То и ладно, — сказал воевода, останавливаясь перед князцом. — Сам-то ты как? Страшишься ли смерти?
— Аха, — откровенно признался князец.
— Я тоже терзаюсь страхом, про себя думаючи, как ты удавлен будешь.
— Зачем давить? — недоумевал Итпола.
— Чтобы с боем не пришли за тобой киргизы. Ну как в напуск ударятся?
— Зачем давить? Мой улус даст тебе соболей.
Воевода повалял бороду в кулаке и разом отбросил руки себе за спину:
— Худо живешь, князец, во смраде и нечисти всякой…
— Худо.
Половицы под Герасимом пропели к окну и назад. Воевода обдумывал, как подойти к самому важному, чтоб затея не сорвалась ни в коем случае и все было шито-крыто.
— Довольно морить вас в темнице. Возьму-ко на душу грех и выпущу тебя с Арыкпайкой на волю. Катись-ко куда хочешь да благодари Господа Бога.
— Аха, — повеселел, заерзал на лавке Итпола.
— Вот и назови сам цену.
— Какую цену?
— А такую, что мне бобров, соболей давай.
— Нету бобров, — заупрямился Итпола. — Соболей тоже нету.
— Найдешь, коли туго придется!
— Нету! — с явным озлоблением отрезал князец.
Итпола не жадничал. Улус нашел бы соболей выкупить князца, главу целого рода. Однако Итпола, зная вероломство Герасима, нисколько не верил воеводе. В замышленном воеводой деле он увидел ловушку для себя. Герасим тайно, из рук в руки, получит мягкую рухлядь и даже отпустит аманатов, но уйти далеко князцам не даст. Их или перехватят в пути и опять водворят в острог, или перестреляют, как рябчиков. Мол, побиты при побеге и взыскивать не с кого.
— Скотом плати! — нетерпеливо сказал воевода.
— Нету! — поднялся, чтобы уйти, Итпола.
— Помрешь ведь аманатом!
— Помру, однако, — вздохнул князец.
— Бурчан по степи на коне скачет, араку пьет. Благодать-то в степи какая!
Итпола не согласился на тайный выкуп. Тогда воевода принялся за Арыкпая, этот оказался податливее, сошлись на цене в полтора сорока соболей. И впридачу воевода выговорил серого иноходца калмыцкой породы, на котором ездила старшая Арыкпаева жена.
Все было на мази, но уже к вечеру того же дня Арыкпай попросил сторожа аманатской избы позвать воеводу. Встревоженный Герасим явился. Не поднимаясь с лавки, Арыкпай бросил:
— На волю не пойду!
Воевода в ярости вскинул над головой кулаки:
— У, бес чумазый! — собрал губы трубкой и плюнул в лицо Арыкпаю.
Алтын-хан не дождался, когда русские придут на Упсу и построят для него острог. Москва молчала. Послы, отправленные к Белому царю, не возвращались. А за Саянским камнем творилось неладное: Сенге-тайша накапливал силы на Кемчике, Тушету-хан кочевал еще поближе. Об уходе в Великую степь нечего было и думать.
Войску хотелось вдоволь мяса. Но Иренек не держал слова. Дага-батор задерживался у него в ставке, все еще рассчитывая получить скот. Алтын-хан беспокоился, посылал людей к киргизам и по всей степи. Если где-нибудь находили улусы, монголы их грабили, забирая скот.
Об этом узнал Иренек, взял два десятка лучших всадников и опять отправился к Алтын-хану. Он не представлял себе, зачем ехал, что скажет Лопсану, как защитит свои земли. Но он не мог более находиться в бездействии.
Дага-батор советовал Иренеку прихватить с собой овец и коров. Иренек возразил:
— Мы поедем вперед, а пастухи сами знают дорогу.
Пастухам же начальный князь дал строгий приказ: табуны и отары гнать до Уйбатской степи, затем повернуть назад. Киргизские князцы на тайном совете договорились выжидать, что будет дальше с Алтын-ханом и его войском.
На острове Тагыр, на Енисее, Иренеку повстречались сыновья Иженея — Атаях и Шорло. Безоружные, босиком, спотыкаясь на каждом шагу, они устало брели по охряному песчаному бугру. Завидев конный отряд, они попытались было спрятаться, нырнув в полынь. Однако узнали в головном всаднике Иренека, замахали малахаями, пошли навстречу.
Иренек велел сопровождавшим его всадникам остановиться и устроить привал. Воины стали расседлывать и пускать на траву коней. А сам начальный князь, спрыгнув с седла, заспешил к сыновьям Иженея.
— Хорошо, что вы живы. Но почему разуты? Почему у вас нет коней? — обнимая их, спрашивал он.
Атаях с ненавистью смотрел на Дага-батора, все еще сидевшего на скакуне и наблюдавшего за встречей киргизских князцов. Дага-батор терялся в догадках, что могло произойти с сыновьями Иженея, почему у них такой нищий вид и кто в том виноват.
— Убей его, князь! — показывая на монгола, сказал Атаях.
— У тополя листья горькие, у тебя слова обидные, — сдержанно ответил Дага-батор, лицо его при этом не выражало ни страха, ни злобы, скорее он смотрел на Атаяха с любопытством.
— Что случилось, Атаях? — спросил Иренек, не отрывая взгляда от босых, израненных травой ног Иженеевых сыновей.
— Покорми нас, князь, — растрескавшимися губами зашевелил Шорло.
Всадники достали из торсуков кровяную колбасу, сушеный сыр, баранину. Братья ели жадно, чавкая и облизывая пальцы. Иренек подождал, когда они насытятся, и приказал:
— Говори, Атаях.
— Ты обещал пригнать Алтын-хану коров и баранов — и не пригнал. За то Алтын-хан пограбил наши улусы и на нас кричал, — Атаях вскочил и хватился за копье одного из воинов. — Я сам убью проклятого монгола!
Иренек стал успокаивать Атаяха. Кричал на князцов все-таки Алтын-хан, зачем же убивать Дага-батора? Разве это справедливо? Разве можно путать виновного с невиновным?
Размахивая руками и перебивая друг друга, братья рассказали, как по приказу Лопсана цирики зарезали их коней, как киргизских князцов на пиру посадили у монголов за спиною и как князцам, словно собакам, бросали уже обглоданные кости. На этих костях совсем не было мяса, но монголы снова и снова принуждали Шорло и Атаяха грызть те мослы.
Затем с князцов поснимали сапоги, чтоб бежать было легче, надели на шеи князцам тонкие, как струна, арканы, другим концом привязанные к седлам, и пустили коней в степь.
— Мы едва остались живы, — сказал Шорло. — У них зауросил жеребец. Сколько его ни били, он не тронулся с места. И цирики отвязали Атаяха, за ним и меня…