Герасима Никитина на Красном Яру сменил Алексей Сумароков. Новый воевода не успел еще разобраться толком в том, что принял, как из Киргизской степи пришла беда. По обоим берегам Енисея грянули под острог калмыки и киргизы.
День выдался теплый и ясный. Люди косили сено, а те, что были в городе, плескались в реке. Ничто, казалось, не предвещало невзгоды. И вдруг над рекою Базаихой повалил дым. Тот дым сразу увидели караульщики на Афонтовой горе и сами разожгли костер. А немного погодя запылала заимка Якунки Торгашина, что на заречном лугу, под Красным гребнем.
В остроге суматошно ударили сполох, и выскочивший на острожную стену щуплый и подвижный воевода увидел не только дымы на обоих берегах Енисея, но и набитые людьми лодки, которые направлялись к городу со стороны Лодеек. Гребцы спешили, чтоб не попасть в руки наступавших инородцев.
Закрывались городские ворота и калитки. К стенам и башням бежали пушкари, пешие и конные казаки, черкасы. Понимая опасность, грозившую всем горожанам, бабы загоняли домой ребятню, запирались в избах, лезли в погреба.
Прискакали дозорщики. В бешеном галопе запалили коней — бегуны тяжело дышат, дрожат.
— Сила несметная! — вскричал молодой дозорщик. Воевода пятернею закрыл ему рот:
— Ч-ч-ч! — и усмехнулся: — Трусоват же ты, парень.
А у самого смех отдавал горечью. Сам думал, как выстоять, коли врагов тьма тьмущая, и тут же послал подвернувшегося под руку пожилого степенного казака в Енисейск.
— Спроворь в лодку, да и отчаливай. И воеводе енисейскому Кириллке Яковлеву передай, пусть шлет людишек в подмогу.
Казак убежал, а воевода опять к молодому дозорщику:
— Сколь насчитал их — говори, парень, да не вали шибко.
— На заречной дороге тыща, а может, и две! А то и все пять! — горячо заговорил дозорщик.
— И горазд же ты считать, парень! Теперь сходи-ко домой, пообедай да приходи сызнова — инородцев бить станем.
Воевода в легком кафтане, шустрый, выглядел удальцом — лет на сорок, хотя ему уже за полсотни, расчесанная бородка цвета прошлогоднего сена, а быстрые глаза и не поймешь какие: вроде бы карие, а то зеленью отливают. За кушаком у воеводы был новенький пистоль — рукоять в бронзовом окладе. Оглядывая окрестные холмы и березняки, Сумароков пытался угадать, откуда появятся киргизы, какую из четырех стен они попытаются взять напуском. Будь он на месте киргизского начального князя, пошел б на город по степи, со стороны Бугачевской деревни. Должно, так и будет.
На стену по шаткой лестнице взбежал городничий и — к воеводе:
— Пастух пригнал скот. Ворота открыть или калитку?
Сумароков оглядел степь, приказал:
— Ворота. Да потом закрыть не забудь!
А набат гудел над городом, над деревнями, над качинскими и аринскими улусами. Гудел неистово, грозно, собирая всех за толстые лиственничные стены, обнесенные с внешней стороны рвом и надолбами.
На какое-то время киргизы потерялись, пропали. Пожары за рекою успели прогореть. Другие заимки никто не поджигал. И кое-кому уже верилось, что инородцы всего-навсего пугнули горожан и ушли.
И вдруг запластала Бугачевская деревня, самая крупная на левом берегу Енисея. Птицами взлетели в небо клубы огня. Белыми рукавами потек дым по логам, заслоился в долине Качи. Затем вихри пламени окутали правобережную заимку Дементия Злобина, сам атаман был в городе и с острожной стены видел конец своего гнезда.
— Ух, басур-м-маны! — его старческий голос сорвался и задребезжал. Сбросить бы атаману годков с двадцать, показал бы он себя, не одна киргизская голова пошла бы в уплату за сгубленное добро.
Впрочем, у Дементия есть сын Михайло, теперешний атаман конной сотни. Научился рубить не хуже отца — если с размаха, так развалит до самого кушака. И сердит в бою, и отчаян, пусть берегутся его киргизы, Мишка не опустит обиды.
Над Енисеем прокатился и замер далекий выстрел. Это ударила большая пушка Введенского монастыря. Далеко зашел неприятель.
— Отец игумен киргизов пугнул, — услышав гул выстрела, сказал Ульянко Потылицын, только что приплывший в острог вместе с тремя братьями и иными лодейскими мужиками и бабами. Братья стояли на стене неподалеку от воеводы и с замиранием сердца следили за Лодейками, где остались их дома и все хозяйство: подожгут киргизы деревню или пройдут мимо?
Неприятелю всего удобнее было идти в напуск со стороны Бугачевской деревни. Сюда и целились стволами пушки острога. Здесь держала осаду пешая сотня Родиона Кольцова. Со смотровой площадки Покровской башни Родион смотрел на подступившие к городу березняки. В них не было ни души.
— Долго же мы киргизов искали, а тут они сами пришли. Ежели так, то непременно бить будем! — сказал Родион.
Набат стих, и степь замерла. Красноярцы ждали появления инородцев у стен города. До вечера никто из киргизов не показался. Казаки стали намекать атаманам и пятидесятникам, что теперь можно бы и по домам — день был субботний и не лишне б истопить бани, попариться.
Но атаманы не верили кажущемуся благополучию. Они знали воинские обычаи немирных племен. Чего-то молчат, выжидают, а затем кинутся враз, и попробуй тогда отбиться.
Через приехавшего в острог нового воеводу Ивашко получил из Москвы строгий наказ: явиться туда для сыска по изменному делу, объявленному на Ивашку Герасимом Никитиным. Ивашко собирался уплыть с казаками, что должны были везти царю мягкую рухлядь. Отъезд наметили на воскресенье, а в субботу подошли киргизы.
— Не до сысков теперь, — сказал воевода.
Так и застрял Ивашко в городе вместе с приемным сыном Федоркой, который хотел проводить отчима до Енисейска, взять там осетрины и икры на продажу и вернуться. В улусе осталась одна Варвара с детьми да с захребетниками. Ивашко боялся за нее, как бы не попала в плен к киргизам, но помочь ей сейчас он уже ничем не мог.
Весь субботний день он неотлучно находился при воеводе. Прежде чем идти в напуск, киргизы наверняка пришлют для переговоров своих людей, а Сумароков не знал по-киргизски ни одного слова. Вечером Ивашко выбрал время поужинать, заскочил с Федоркой к женке Родиона. В пахнувшей квашней избе она сунула им по калачу, налила молока в деревянную миску.
В Малый острог снова попали затемно. И оказалось, что Сумароков собирался уже посылать на поиски Ивашки: есть перебежчик. Инородец сидел под стражею в Спасской башне, куда и направились воевода и Ивашко. Стрелец, несший впереди оплавленную свечу, посторонился, войдя в башню, и от удивления у Ивашки отвисла челюсть. Перед ним был Маганах.
Пастух зарадовался встрече, закланялся Ивашке и воеводе.
— Знаешь его? — кивнул воевода.
— Шуряк, — ответил Ивашко.
Маганаха посадили под караул на случай, если он прибежал в острог со злым умыслом. Высмотрит все и улизнет к киргизам, а про виденное в городе расскажет.
— Нет ему пути назад, — сказал Ивашко, хотя в душе он не был до конца уверен в Маганахе.
И как бы для того чтобы развеять Ивашкины сомнения, пастух проговорил:
— На дырявой лодке далеко не уедешь, обманом долго не проживешь.
Он рассказал, что Красный Яр осадили не одни киргизы — с ними пришло большое войско калмыков. Сенге-тайша разгромил Алтын-хана, взял в плен, отрубил хану правую руку и велел класть ему в рот собачьего мяса, чтоб унизить. Теперь Сенге послал воинов помогать Иренеку развоевывать Красный Яр.
Весть, принесенная Маганахом, привела воеводу в тяжелое раздумье. Городу не выдержать длительной осады: мало людей, мало оружия, мало зелейного припаса. У пушек всего по нескольку ядер. Приходится рассчитывать более всего на вылазки с копьями, саблями, бердышами.
Маганах сообщил еще, что заречной дорогой шли одни калмыки, а со стороны Бугачевской деревни на острог нападут киргизы во главе с Иренеком. Почти с самого полудня он наблюдает за острогом из березняков.
— Хочет мстить за Иштыюл, — вслух подумал Ивашко.
На рассвете воевода с Ивашкой были у Родиона на Покровской башне. Над горами правобережья разливалось голубое сияние, вот-вот должно было выкатиться солнце.
— Скоро пойдут, — сказал Родион, зорко оглядывая прилегающую к стене местность.
Не прошло и получаса — в шумевших на ветру березняках началось движение, и перед острогом внезапно выросла плотная стена конных воинов. Это были киргизы — осажденные узнали их по белым войлочным малахаям. Многие воины держали в руках калмыцкие пищали, но большинство потрясало луками да копьями.
Перед строем вдруг оказался плечистый киргиз в богатом панцире и боевом шлеме, под ним был гнедой с белой звездой во лбу аргамак, который, беспокойно перебирая ногами, просил повод. К киргизу, едва тот успел выехать из березняков, присоединился калмык в островерхой шапке и зеленом чапане, под которым угадывались боевые доспехи.
— Я — киргизский начальный князь Иренек, — придерживая рукой саблю, крикнул киргиз. — Я приехал объявить воеводе, что ясачные качинцы и аринцы должны платить дань джунгарскому Сенге-тайше. Не дадут — быть промеж нас войне!
— Я — джунгарский зайсан Байту, — прозвенел голос калмыка. — Я подтверждаю, что быть войне!
— Еще я приехал, — снова крикнул Иренек, — чтобы освободить моего брата Итполу и иных киргизов.
Они смолкли в ожидании воеводского ответа. Сумароков велел кликать:
— Качинцы и аринцы — государевы ясачные люди, платить ясак они будут одному батюшке-царю. Итпола сидит в остроге и впредь сидеть ему аманатом.
Воевода ответил достойно, он не мог сказать ничего иного, потому что представлял на Енисее могучего русского государя. Он только добавил:
— Прежде чем биться, пусть вспомнят киргизы о клятве, которую давали их отцы и они сами.
Тишину разорвал хлесткий выстрел Иренека. И следом за ним нестройно и бесприцельно захлопали пищали, и шквальный дождь стрел сыпанул по острогу.
Осажденные тотчас же отозвались залпом. И когда бойницы окутались вонючим пороховым дымом, сперва киргизы, а потом и джунгары тесно бросились в напуск. Шпоря бегунов, ошалевших от шума и грохота, они яростно рвались к воротам. Казалось, ничто не остановит и не обратит вспять эту страшную, напористую силу.