— Номча! — послышался боевой клич киргизов.
Но наступавшие на какую-то долю минуты замешкались у надолбы и не сумели с ходу преодолеть ее. Зашарахались под частыми выстрелами казаков, залегли. Затем в одиночку и небольшими ватажками стали отходить в березняки. Там они на глазах у осажденных забивали в ружья заряд и снова занимали боевой порядок.
— Кюр! Кючур![11]
Оглушительно грохнули острожные пушки. Ядра ударили прямо в гущу киргизского войска. Поднялась непроглядная пыль. Попадали кони, люди. Инородцы люто завыли, заметались возле убитых. А через самое малое время лавина за лавиной пошли в новый напуск.
Нетерпеливый Родион предложил воеводе сделать вылазку. Веря атамановой боевой сноровке, Сумароков согласился. Загрохотали засовы, сотня пеших казаков через распахнутые ворота рванулась под своим осиновым с желтой опушкой знаменем навстречу наступавшим. Грозный рев потряс воздух, и в помощь ему рассыпали частую дробь острожные барабаны.
Людские волны сошлись, звякнуло железо — началась жаркая сеча. С острожной стены было видно, как Родион саблей врубался в свирепую толпу киргизского отряда. Он налево и направо с размаха кромсал вражеских воинов. Его могучие руки и лицо, его изорванный в схватке кафтан — все залилось кровью. Его рот был перекошен то ли в трудном дыхании, то ли в долгом пронзительном крике.
Плечом к плечу с удалым атаманом рубились Куземко и Артюшко, а немного позади едва успевал управляться с саблею Степанко Коловский — откуда и взялось столько прыти и удали в человеке? К Степанке, приметив его отменную дерзость, пробивался широкогрудый джунгарин, он пытался достать Степанку концом сабли, но тот вовремя откидывался назад. Их поединок заметил другой джунгарин, теснивший казаков косматым конем, размахнулся, прицелился и кинул копье в Степанку.
Казаки, охваченные бранным задором, оттеснили инородцев до самых березняков. Однако была в этом бою минута, когда Родиону с сотней следовало оглядеться и отойти в острог. Он упустил эту единственную минуту — зарвался. И вот свежий отряд джунгар ринулся ко рву, смял казаков и отрезал сотню от острожных ворот.
Осажденные растерялись: такого никто не предвидел. Теперь надежда была лишь на самого Родиона, на его всех удивлявшую ловкость и медвежью силу. Прорубится через стальную стену сам — выведет к воротам остатки своей лихой рати.
Но как ни сражался Родион, как отчаянно ни дрались рядом с ним служилые люди — все было напрасно. На казаков со всех сторон навалились скопом, их повязали и взяли в плен. Осаждавшие отхлынули подальше от города, оставив за собой гору трупов. У самой надолбы с копьем в груди, раскинув руки, в алой крови лежал мертвый Степанко.
Правобережный отряд джунгар, не сумевший взять хорошо укрепленный Введенский монастырь, переправился через Енисей и встал под острогом. Положение осажденных, и без того трудное, резко ухудшилось. Потеряв сотню казаков в первой же вылазке, воевода искал пути, как залатать прореху, что образовалась в обороне. Сперва он снял с Малого острога и поставил на степной стороне полусотню Елисея Тюменцева, но зашебутились, готовясь к напуску, подошедшие из-за Енисея джунгары, и Сумароков вернул в острог эту полусотню, а казаков, что оставались на степной стороне, усилил подьячими, попом Димитрием, целовальником Мишуткой Ярлыковым, бирючами и пивными ярыгами.
Прослышав о большой нехватке ратных людей, к острожным стенам отовсюду потянулись казачата, казачьи и посадские женки, немощные старики. Путаясь в собственных ногах, испитой — кожа да кости — Верещага еле добрел до Покровских ворот, слезно попросил казаков поднять его на стену.
— Хочу пострадать за люд православный, — неживыми губами проговорил он, тряся непокрытой седой головой.
Подстегиваемая общей бедой, прибежала Феклуша, со стены увидела под острогом распластанного на земле мертвого Степанку, окаменела вся. Елисей Тюменцев дал ей в руки трехрожковые вилы и подтолкнул в спину. Пусть стоит у самых ворот, где с рогатинами уже толпились отчаянные, готовые на бой казачьи женки.
— Прорвутся киргизы в башню — коли! — наставительно сказал Елисей.
— Сокола моего убили, — как бы жалуясь женкам, проголосила Феклуша.
— Царство ему небесное! — истово закрестились те.
Поблескивая обнаженной саблей, торопливо прошагал по стене воевода. Подобрал под ногами дымящийся кудельный пыж, зычным голосом подбодрил казаков:
— Держись, ребята! С Енисейска идет подмога!
Сумароков заведомо обманывал людей: никакой воинской помощи на Красный Яр не шло. Казак, посланный к енисейскому воеводе, был еще где-то в пути. Но люди сейчас нуждались в надежде, без нее им было не под силу сдерживать яростный натиск многочисленного врага. А воевода боялся, что киргизы прорвутся через ров и надолбы и подожгут острог. Уж и запылает в этакую сухмень — не дай господи! Только бы не подпустить к стенам!
Между тем инородцы шли на новый приступ. Они наступали согласованно, с двух сторон разом — от Бугачевской деревни и от Енисея. С ревом и гиканьем воины вплотную подскочили ко рву и копьями и стрелами осыпали замерших на стенах и у подошвенных бойниц защитников города.
— Пали! — задохнулся от крика воевода, и осажденные ответили коротким залпом.
С башен и раската в упор хлестанули горластые пушки. Киргизы подняли неистовый крик, смешались в едучем белом дыму. Новый залп казаков, успевших перезарядить пищали, напрочь слизал передние ряды атакующих.
На душе у воеводы чуть-чуть полегчало. Под меткими пулями киргизов и калмыков, под градом их стрел казаки держались стойко.
Через калитки, обращенные к Енисею, дважды делали вылазку рослые, дюжие черкасы. Возвращались в острог мокрые от крови с ног до головы. Но и их бесстрашные ряды заметно редели. На крутом взвозе в груде посеченных джунгарских тел там и сям виднелись чубатые мертвые головы, свитки, запорожские папахи.
В течение дня инородцы трижды подступали под самые стены, с рычанием бросались к надолбам и бойницам и — неизменно откатывались. Вечером же вместо пестрой лавы наступающих из березняков гурьбой выдвинулись пленные казаки пешей сотни. Связанных арканами киргизы подталкивали их поближе ко рву. Затем пленные растянулись в шеренгу. Посреди шеренги, в которой воевода насчитал пятьдесят человек, с поникшей головой шел Родион. Увидев его, Верещага крикнул:
— Эй, ватаман! За люд, трень-брень, смертушку примем!
Его слабый голос потонул в шуме, вое и свисте. Дед горбато поднялся над стеною, разглядел рядом с Родионом Куземку, поклонился ему, замахал лучинами рук:
— Спаси тя, господи, божья душа! — и вдруг кувыркнулся вниз. Джунгарин, притаившийся у края рва, пробил ему шею — оперенный хвост стрелы торчал у деда под самым подбородком.
— Преставился, — через щель в воротах увидев убитого Верещагу, вздохнула Феклуша.
Шеренга пленных подошла к надолбам и остановилась. За ней в полном боевом облачении появился Иренек на горячем аргамаке. Кто-то из осажденных выстрелил по киргизскому князю, но промахнулся.
— Еще выстрел — и не ищите у нас жалости. Мы порубим пленных! — строго предупредил Иренек.
— Стреляйте басурманов! — гаркнул Родион, пытаясь освободиться от сковавшего его аркана.
Сумароков метнулся взглядом вправо, влево, приказал:
— Не стрелять.
Над полем боя установилась тишина, в которой пугающе громко звучал резкий, лающий голос Иренека:
— Если Белый царь не откажется брать ясак, мы поубиваем ваших казаков и сожжем Красный Яр! Пусть они стоят перед вами, а вы думайте!
Город оцепенело молчал.
— Шлите толмача для уговору! — заносчиво крикнул Иренек.
Воевода подозвал Ивашку, перекрестил, толкнул в плечо:
— Иди.
Они сидели на траве один против другого, немигающе глядя друг на друга, отец и сын. Киргизов и джунгар представлял на переговорах Айкан Ишеев. Он одряхлел за последние годы: с бороды седина пробралась в косу, вокруг глаз появились отечные синие круги. Он усох, подобрался.
«У отца, наверное, много всяких забот, — думал Ивашко. — Потом эти трудные походы, разве они для него? Лошадь и та устает в дальней дороге, а отец уж стар. Видно, скоро помрет».
Примерно те же мысли проносились в голове Айкана:
«Стар я стал — сын вон какой вырос. И когда Кудай позовет меня к себе, кому улус передам?»
Айкан сидел лицом к острогу, и его взору представлялись наваленные у рва трупы. Начиная разговор, князец сказал:
— Погасший огонь вспыхнет, а умерший человек не встанет.
Все-таки он мудрый, отец Ивашки, он понимает, что нельзя вот так запросто убивать людей. Почему бы людям не жить в вечном мире? Кто им мешает так жить?
— Ты сказал правду, — никак не называя отца, согласился Ивашко.
— Дошел ли до воеводы слух об Алтын-хане? Если дошел, то воеводе известно, что сделал Сенге-тайша со своим врагом.
Ивашко качнул головой.
— На реку Сизую Сенге-тайша присылал более ста тысяч воинов, — говорил Айкан. — А красноярцы не наберут и полтысячи. Как жить будете?
— Помиримся с киргизами и станем вместе побивать джунгар.
Айкан грустно усмехнулся. Киргизы теперь никогда не подружатся с русскими. Разгром на Иштыюле Иренек не забудет и не простит — он злопамятен, к несчастью.
— Скажи, Ивашко, зачем воевода тебя послал говорить со мной? Ведь ты же изменник. Или не на тебя объявил Герасим государево дело?..
Ивашко подивился осведомленности киргизов. Они все знали о ссоре Ивашки с воеводой. Им не было известно лишь то, что воевода на Красном Яру сменился, но это ведь произошло несколько дней назад.
— Они не доверяют тебе, — кивнув на острог, продолжал Айкан. — Духи да не позволят мне увидеть мой улус и мой скот, если это не так.
— То наша печаль, — холодно ответил Ивашко, и ему на какой-то миг представилось, что он уже ушел к киргизам. Нет ни наветов, ни сыска, ни той щемящей боли за судьбу инородцев, которую постоянно носит Ивашко в своем сердце. Он ушел не в чужую сторону, а в свою родную землю, и кто посмеет осудить его?