— Это вам, Надежда Романовна… Может, поставите где… вспоминать будете…
Надежда притянула его голову и поцеловала в лоб. Потом сняла серьги и положила их в широкую темную ладонь охотника.
— Твоей будущей жене.
Рыгор крякнул, покачал головой.
— Бывайте вы… Бывайте… Езжайте скорее… А то один грех с вами: распустишь нюни, как баба… Дети вы. Желаю вам наилучшего, самого доброго на земле.
Я расцеловал Рыгора от всей души.
— Рыгор! Друг мой! Едем с нами, пересидишь время, пока будут искать Дубатовка и других. А то еще какой-нибудь негодяй убьет тебя.
Глаза Рыгора посуровели, желваки задвигались на челюстях.
— Го, нехай попробует!..
И руки его сжали длинное ружье, даже вены вздулись.
— Оружие в руках. Вот оно. Нехай возьмут! Не поеду. Мое царство — леса. И это царство должно быть счастливым.
— И я верю в это, — просто сказал я.
Когда мы отъехали, я с опушки еще раз увидел на кургане его большой силуэт. Рыгор стоял на фоне багрового неба с длинным, выше головы, ружьем в руках, в кожухе наизнанку, ладно облегавшем его фигуру. Ветер развевал его длинные волосы.
Царь лесных мест!
Мы ехали лесами весь день и ночь. Следующее утро встретило нас солнцем, мокрой высокой травой, радостью!..
Только теперь я понял, какая разница была между яновской округой и этой землей.
Над чистыми хатами огромные аистиные гнезда и голубая тишина.
Как же должна была смотреть на новый мир моя женщина из восемнадцатого столетия, если даже я за короткое время забыл все это!..
Я взглянул на ту, которая должна была стать моей женой. Глаза ее были широко и счастливо распахнуты, она прижималась ко мне и временами прерывисто вздыхала, как ребенок после слез. Мне очень хотелось, чтоб ей было еще лучше. И я наклонялся и целовал ее руку…
Беспокоила меня в то время, да и позже, ее болезнь. Поэтому я снял на окраине города небольшой домик с садом. Врачи сказали, что все пройдет при спокойной жизни. И действительно, это прошло, когда она прожила со мной два месяца и сказала, что у нас будет ребенок.
Мы окружили друг друга таким морем ласки и внимания, такой любовью, что я даже спустя двадцать лет удивлялся этому, как сну. Нам было хорошо всюду, даже в Сибири, куда я попал в 1902 году. Она была больше чем просто женой, она была другом до смерти.
Мы жили долго и счастливо, как в песне:
Пока солнце сияло над грешной землей…
Но еще и теперь я иногда вижу во сне седые вересковые пустоши, чахлую траву над прорвами и дикую охоту короля Стаха, скачущую по трясине. Не звякают удила, прямо сидят в седлах немые всадники. Ветер развевает их волосы, плащи, гривы коней, и одинокая звезда горит над их головами.
В жутком молчании бешено скачет над землей дикая охота короля Стаха.
Я просыпаюсь и думаю, что не прошло ее время, пока существуют мрак, голод, неравноправие и темный ужас на земле. Она — символ всего этого.
Утопая наполовину в тумане, мчит над мрачной землей дикая охота.
Оружие
Слово от автора
Тот, кто читал мой роман «Колосья под серпом твоим», конечно, помнит главного героя романа Алеся Загорского — князя по происхождению, крестьянина по воспитанию, демократа по убеждениям. Помнит близнецов-братьев Когутов, названых братьев героя, «дядьку» (и старшего товарища) Халимона Кирдуна и других, о которых в повести лишь упоминается.
Как она вообще возникла, повесть «Оружие»? Как вы помните, первые две книги романа заканчиваются «на пороге» восстания 1863—1864 годов, заключительную фазу которого возглавил в Белоруссии и Литве друг Алеся Кастусь Калиновский.
Известно, что необходимо для каждой революции. Прежде всего условия, когда большей части общества становится невозможно существовать так, как прежде, невозможно дольше терпеть социальное и национальное угнетение. Условия, при которых меньшинство забыло о справедливости и ежеминутно попирает честь Человека, который трудится, кормит, думает (а из таких состоит большинство всякого общества, если это общество не разбойничье, добывает себе хлеб плугом, а не долбней (долбня — в данном случае битье, разбой, вообще насилие); в истории бывали и такие).
Во-вторых, необходима мысль о невыносимости своего положения и о том, как это положение изменить. Мысль, которую восприняла как свою большая или меньшая часть общества. Того, конечно, которое честно добывает свой хлеб насущный, — все равно, пашет ли оно землю или мудрит над формулами.
Есть мысль — найдется и третье: руки, которые разрушат обветшавший, не соответствующий времени, закостеневший панцирь, мешающий росту.
Но если даже имеются все предпосылки — они могут так и остаться предпосылками, если руки не вооружены.
Правда, могут проиграть и вооруженные руки, как проиграло, по разным причинам, восстание 1863—1864 годов, но вооруженные руки восстания, по крайней мере, заставили говорить о себе. Заставили потомков помнить, уважать память восстания, делать из его уроков свои выводы (I Интернационал и все, что из него было унаследовано и осуществлено, — работа многих и многих деятелей, философов, поэтов).
И мы не можем в этом случае цитировать горькое двустишие:
Мятеж не может кончиться удачей…
В случае таком его зовут иначе.
Потому что — ну конечно же! — для александров и муравьевых (имеются в виду император Александр II (царствовал с 1855 по 1881 год) и граф М. Муравьев) задушенное восстание было мятежом, но для наших современников оно — Революция с ее славой. И ее солдаты всегда остаются для нас примером. А достижимым или недостижимым — это уже зависит не от них, а от него, тебя, меня. От каждой личности, которая понимает, что на нее смотрят не только глаза современника, но и их давно уже мертвые и вечно живые глаза.
Как родилась эта повесть? Откровенно говоря, неожиданно, и поэтому я должен сказать об этом несколько слов. Поначалу должен был быть небольшой раздел третьей книги романа. Именно о том, как определенное количество рук получило оружие. И вдруг, как это часто бывает, герои начали своевольничать, выламываться из своей среды, а значит, и из ткани романа.
Что знал мой герой до этого? Еще достаточно патриархальный крестьянский и дворянский мир «западных провинций». Знал и большой свет, который прикрыл свою убогую наготу золотом, победами, указами, один другого мудрее, бесстыжим пустословием и еще более бесстыжей эксплуатацией.
Знал он и единственно подлинный свет (и цвет) современного ему общества. Тот, которому тупо мешали жить и трудиться и дружно выпихивали вперед, когда нужно было оказать фасад империи. То, о чем Некрасов говорил:
…гнилой товар показывать
С хазового конца[48].
Он, Алесь, учился у лучших ученых Петербургского университета, пропадал по эрмитажам, зачитывался Достоевским (сосланным на каторгу) и Лермонтовым (застреленным), был лично знаком с Шевченко, обливался слезами, слушая песни народа и музыку, что выросли из них.
У него был еще и другой повод залиться слезами.
Потому что существовало не только общество духа и мысли (которое он знал и любил), не только общество придворных (которое знал тоже и был вынужден в нем жить).
Существовало общество сломленных, общество отбросов, огромная государственная свалка, имперская мусорная яма, куда выбрасывались ненужные части машины, уничтоженные ею же самой.
Была на той свалке гниль (если только человек может стать гнилью без активной помощи общества), были слабые ростки (а можно же было не топтать, а подставить подпорку), были и такие, что при иных обстоятельствах могли стать достойными, а может, и великими сыновьями общества.
А стали и те и другие гнилью, огромной вонючей клоакой, которой следовало стыдиться, самое существование которой позор для рачительного хозяина, каким должно быть каждое цивилизованное общество.
Впрочем, чего ему было стыдиться, тому обществу? Себя самого в миниатюре?
…И вот на самое дно этой клоаки был вынужден спуститься мой герой. Ведь оружие не купишь ни в государственном арсенале, ни тем более в Румянцевской библиотеке.
Люди святой идеи были вынуждены лицом к лицу сталкиваться с дном, отбросами, подонками. Парадокс? Скверный парадокс.
Есть чувство достоинства в заплатанном знамени. Но заплаты не должны быть со свалки.
Не должны? Ну а если свалка — порождение и неотъемлемая часть общества? Так называемого общества?
И если эта свалка все же — люди? Не по своей вине неспособные на подвиг, доблесть, знания, но все же люди. Походя и без угрызений совести уничтожен бесценный человеческий материал. Орган, который природа создала, чтоб познать самое себя, и который такие же люди превратили в отходы, непригодные даже для оценки своей сущности.
Каюсь, мало светлого увидит читатель в повести. Но каждый удар кнута на ее страницах я могу подкрепить документом. И именно поэтому раздел вылился в повесть, которая не могла быть не написана.
Ведь именно в этой клоаке мои герои (как сотни других в реальной жизни) приобрели настоящую закалку, настоящее оружие.
Осознание того, что нельзя, чтобы мучилась Рогожская слобода[49], чтобы «кнутобойничали» на Болотной площади, чтобы шел в банду Сашка Щелканов.
Осознание того, что каждый на земле, даже самый униженный и оскорбленный, тебе друг и брат. Может быть таким. Будет, если от полюса до полюса каждая живая душа задумается над этим, над тем, что не везде еще на земле подобное отошло в небытие.
Над тем, что человечество не должно быть дебильным ребенком, который ломает свои игрушки, а то и калечит себя самого.
Если мне удастся пусть на мгновение убедить вас, что понимание, сочувствие и жалость — тоже оружие, я буду считать, что я не зря отнял время у вас и у себя.