— Надеечка, красавица ты моя. Позвольте старому хрену лапочку.
Он тяжело упал на колено и, смеясь, поцеловал ее руку.
А еще через минуту говорил совсем другим тоном:
— Правило яновских окрестностей таково, что следует огласить опекунский отчет сразу, как только опекаемой исполнится восемнадцать лет, час в час.
Он вытащил из кармана большущую серебряную с синей эмалью луковицу часов и, приняв позу официальную и подтянутую, огласил:
— Семь часов. Мы идем оглашать отчет. Пойду я, а за другого опекуна, пана Колотечу-Козловского, который живет в губернии и по болезни не мог приехать, пойдут по доверенности пан Савва-Стаховский и пан Алесь Ворона. Нужен еще кто-то из посторонних. Ну... (глаза его пытливо задержались на моей особе)... ну, хоть вы. Вы еще человек молодой, жить будете долго и сможете потом засвидетельствовать, что все тут совершалось чистосердечно, по старинным обычаям и совести человеческой. Пани Яновская — с нами.
Наше совещание длилось недолго. Сначала прочли опись имущества, движимого и недвижимого, оставшегося по завещанию от отца. Оказалось, что это главным образом дворец с обстановкой и парк, майорат, из которого ни одна вещь не должна исчезнуть и который должен «в величайшей славе поддерживать честь рода».
«Хороша честь,— подумал я.— Честь подохнуть в богатом доме».
Дуботолк доказал, что недвижимое имущество сохранилось нерушимо.
Потом оказалось, что по субституции старшей и единственной наследницей является пани Надея Яновская.
Перешли к доходам. Дуботолк сообщил, что небольшой капиталец, размещенный Романом Яновским в двух банковских конторах под восемь процентов без права трогать основной капитал, приносит сейчас от ста пятидесяти до ста семидесяти рублей ежемесячно. Этот доход даже увеличился стараниями опекуна, мало того, получилась прибавка к основному капиталу в двести восемьдесят пять рублей, которые, при желании, могут пойти на приданое наследницы.
Все покачали головами. Доходы были ничтожны, особенно при необходимости поддерживать в порядке дом.
— А как платить слугам? — спросил я.
— Им выделена в завещании часть наследства, так как оно — неотъемлемая часть майората.
— Я просил бы пана Дуботолка объяснить мне, как обстоит дело с арендованной землею при поместье Болотные Ялины? — спросил Савва-Стаховский, маленький худощавый человечек с такими острыми коленями, что они, казалось, вот-вот прорежут его светлые штанишки. Он, видимо, всегда немного пикировался с Дуботолком и задал ему сейчас какой-то колкий вопрос. Но тот не потерял обладания. Он вытащил большие серебряные очки, платок, который разложил на коленях, потом ключ и лишь после этого клочок бумаги. Очки он, однако, не надел и начал читать:
— «У прадеда пани Яновской было десять тысяч десятин хорошей пахотной земли, не считая леса». У пани Яновской, как это вам, наверное, известно, уважаемый пан Стаховский, пятьдесят десятин пахотной земли, значительно опустошенной. У нее также есть парк, который не дает ни гроша, и пуща, которая практически также майорат, потому что это заповедный лес. Скажем прямо, мы могли бы поступиться этим правилом, но, во-первых, доступ в эту пущу для дровосеков невозможен по причине окружающей трясины. А во-вторых, разумно ли это? У Яновской могут быть дети. Что делать им на пятидесяти десятинах бедной земли? Тогда род совсем придет в упадок. Конечно, пани сейчас взрослая, она сама может...
— Я согласна с вами, дядя,— стыдясь до слез, сказала Надея Романовна.— Пускай пуща стоит. Я рада, что к ней лишь тропинки, и то в сушь. Жаль изводить такой лес. Пущи — это Божьи сады.
— Так вот,— говорил дальше опекун,— кроме этого, пани принадлежат почти все яновские окрестности, но это трясина, торфяные болота и пустоши, на которых не растет ничего, кроме вереска. На этой земле не живут, сколько простирается в годы память человеческая. Стало быть, возьмем лишь пятьдесят десятин, которые сдаются в аренду за второй сноп. Земля не унавожена, выращивают на ней только рожь, и это дает тридцать, самое большое сорок пудов с десятины. Цена ржи — пятьдесят копеек пуд, значит, десятина дает доход в десять рублей за год, и, стало быть, со всей земли пятьсот рублей в год. Вот и все. Эти деньги не задерживаются, можете меня проверить, пане Стаховский.
Я покачал головою. Хозяйка большого поместья получала немногим более двухсот рублей дохода в месяц. А средний чиновник получал сто двадцать пять рублей. У Яновской было где жить и было что есть, но это была неприкрытая нищета, нищета без просвета. Я, голяк, ученый и журналист, автор четырех книг, и то имел рублей четыреста в месяц. И мне не надо было ремонтировать эту прорву — дворец, делать подарки слугам, держать в относительном порядке парк. Я был рядом с ней Крез.
Мне было жаль ее, этого ребенка, на плечи которого упало такое непосильное бремя.
— И вы весьма небогатый человек,— грустно сказал Дуботолк.— На руках у вас, собственно говоря, остаются после всех расходов копейки.
И он бросил взгляд в мою сторону, весьма выразительный и многозначительный взгляд, но мое лицо не выразило ничего. Да и в самом деле, какое это имело отношение ко мне?
Документы передали новой хозяйке. Дуботолк обещал отдать приказания Берману, потом поцеловал Яновскую в лоб и вышел. Мы все тоже вышли в зал, где публика успела уже замориться от танцев.
Дуботолк сразу вновь вызвал взрыв задора, воодушевления и веселости. Я не умел танцевать какой-то местный танец, и потому Яновскую сразу умчал Ворона. Потом она куда-то исчезла.
Я смотрел на танцы, когда неожиданно почувствовал чей-то взгляд. Невдалеке от меня стоял тонковатый, но, видимо, сильный молодой человек, 6еловолосый, с весьма приятным и искренним лицом, одетый скромно, но с подчеркнутой аккуратностью.
Я не видел, откуда он явился, но он сразу понравился мне, понравился даже мягкий аскетизм в красивом большом рту и умных карих глазах. Я улыбнулся ему, и он, как будто только и ждал этого, подошел ко мне большими и плавными шагами, протянул мне руку.
— Извините, я без церемоний. Андрей Светилович. Давно желал познакомиться с вами. Я студент... бывший студент Киевского университета. Сейчас меня исключили... за участие в студенческих волнениях.
Я тоже представился. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкою, такой ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым.
— Я знаю, я читал ваши сборники. Не сочтите за комплимент, я, вообще-то, не любитель этого, но вы мне стали после них весьма симпатичны. Вы занимаетесь таким полезным и нужным делом и хорошо понимаете свои задачи; я сужу по вашим предисловиям.
Мы разговорились и вместе отошли к окну в дальнем углу зала. Я спросил, как он попал в Болотные Ялины. Он засмеялся.
— Я дальний родственник Надей Романовны. Очень далекий. Собственно говоря, от всего корня Яновских сейчас остались на земле лишь она да я, по женской линии. Кажется, кой-какая капля крови этих бывших дейновских князьков [19] течет еще и в жилах Гарабурды, но его родство, как и родство Гринкевичей, не доказал бы ни один знаток геральдики... Это просто родовое предание. А настоящая Яновская лишь одна.
Лицо его стало более мягким, задумчивым.
— И вообще, все это глупость. Все эти геральдические казусы, князьки, магнатские майораты. Была бы моя воля, я бы выпустил из жил магнатскую свою кровь. Это лишь причина для больших угрызений совести. Мне кажется, это и у Надей Романовны так.
— А мне сказали, что Надея Романовна единственная из Яновских.
— Конечно, так. Я очень далекий родственник, и к тому же меня считали умершим. Я не навещал Болотные Ялины пять лет, а сейчас мне двадцать три. Отец отослал меня отсюда, так как я в восемнадцать лет умирал от любви к тринадцатилетней девушке. Собственно говоря, это ничего, следовало обождать два года, но отец верил в древнюю силу проклятия.
— Ну и как, помогла вам высылка? — спросил я.
— Ни на грош. Мало того, двух встреч было достаточно, чтобы я почувствовал, что старое обожание переросло в любовь.
— И как смотрит на это Надея Романовна?
Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.
— О!.. Вы догадались! Я очень прошу вас молчать об этом. Дело в том, что я не знаю еще. Да это не так важно, поверьте... поверьте мне. Мне это не важно. Мне просто хорошо с нею, и, даже если она будет равнодушна ко мне,— мне, поверьте, будет тоже счастливо и хорошо жить на земле: она ведь будет существовать на ней тоже. Она необыкновенный человек. Вокруг нее такое грязное свинство, неприкрытое рабство, а она так чиста и добра.
Я улыбнулся от внезапного умиления к этому парнишке с открытым и ясным лицом, а он, видимо, счел улыбку насмешкой.
— Ну вот, вы усмехаетесь тоже, как покойный отец, как дядя Дуботолк. Стыдно вам...
— Я и не думал смеяться, пан Андрей. Мне просто хорошо слышать от вас такие слова. Вы чистый и добрый человек. Только не стоит вам кому-то еще говорить об этом. Вот вы тут назвали имя Дуботолка.
— Спасибо вам за хорошее слово. Но неужели вы думали, что я кому-то говорил об этом, что я такой негодяй?! Вы ведь догадались. И дядя Дуботолк тоже почему-то догадался.
— Хорошо, что догадался Дуботолк, а не Алесь Ворона,— отметил я.— Иначе дело окончилось бы худо для кого-то из вас. Дуботолк — это ничего. Он опекун, он заинтересован, чтобы Надея Романовна нашла хорошего мужа. И он, мне кажется, хороший человек, никому не скажет, как и я. Но вам надо вообще-то молчать об этом.
— Это правда,— виновато согласился он.— Я и не подумал, что даже маленький намек вреден для хозяйки. И вы правы, какой добрый, искренний человек Дуботолк! Настоящий старый пан-рубака, простой и патриархальный! И такой открытый, такой веселый! И так он любит людей и никому не мешает жить! А речь его?! Я как услышу, так меня будто по сердцу теплой рукой кто-то гладит. Ах, какой добрый-добрый человек!
Даже глаза его увлажнились, так он любил Дуботолка. И я тоже был во многом с ним согласен.