— Вот и я, хоть жалко моей лесной воли, хоть, может, и доживу век один в лесу, все ж порой про Зоську думаю, которая тут тоже живет. Может, и женюсь. Она кухаркою тут. Так вот что я скажу тебе, друг. Потому я и тебе поверил, что сам так порой начал я беситься из-за чертовских бабьих глаз. (Я совсем не думал об этом, но не посчитал нужным переубеждать этого медведя.) Но скажу тебе искренне. Если ты пришел подстрекнуть меня на это, а потом предать (многие тут на меня зубы точат), так и знай — не жить тебе на земле. Рыгор тут никого не боится, наоборот, Рыгора все боятся. И друзья у Рыгора есть, иначе тут не проживешь. И стреляет эта рука хорошо. Так что знай — убью.
Я смотрел на него с укором, и он, глянув мне в глаза, засмеялся, будто в бочку, и совсем другим тоном закончил:
— Вообще, я тебя давно-о ждал. Казалось мне отчего-то, что ты этого дела так не оставишь, а если пойдешь распутывать его — меня не минуешь. Что ж, поможем друг другу.
Мы простились с ним на опушке, у Волотовой Прорвы, договорившись о новых встречах. Я пошел домой прямиком, через парк.
Когда я явился в Болотные Ялины, сумерки уже окутали парк, женщина с ребенком спала, накормленная, в одной из комнат на первом этаже, а хозяйки не было в доме. Я ожидал ее около часа и, когда стало уже совсем темно, не выдержал и пошел навстречу. Я не успел далеко отойти по мрачной аллее, как увидел белую фигуру, которая пугливо двигалась мне навстречу.
— Надея Романовна!
— О-о, это вы? Слава богу! Я так беспокоилась. Вы пошли прямиком?
И смутилась, опустила глаза в землю. Когда мы подходили к дворцу, я сказал ей тихо:
— Надея Романовна, никогда не выходите со двора ночью. Обещайте мне это.
Мне едва удалось вырвать у нее это обещание.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Эта ночь принесла мне разгадку одного интересного вопроса, который оказался совсем неинтересным, если не считать того, что я лишний раз убедился в том, что подлость живет и в глупых, добрых вообще-то, душах.
Дело в том, что я опять вышел ночью на шаги, увидел экономку со свечой и опять проследил за ней до комнаты со шкафом. Но на этот раз я решил не отступать. Шкаф был пуст, стало быть, искать следовало там. Я пошатал доски в задней стенке (он стоял, засунутый в нишу стены), покрутил все, что возможно было крутить. Потом попробовал поднять их вверх и убедился, что мои попытки имеют успех. Бабушка, наверное, была глуховата, иначе она услышала бы мои упражнения. Я с трудом пролез в проем и увидел сводчатый ход, спускавшийся круто вниз, как будто в подземелье. Сбитые кирпичные ступени сбегали вниз, и ход был так узок, что я цеплялся плечами за стенки. С трудом спустился я по лестнице и увидел небольшую, тоже сводчатую, комнатку. Возле стен ее стояли сундуки, окованные полосами железа, два шкафа. Все это было открыто, и листы пергамента и бумаги лежали повсюду. Посередине комнаты стоял стол и возле него грубый табурет, а на нем сидела экономка и рассматривала какой-то пожелтевший лист. Меня поразило выражение алчности на ее лице.
Когда я вошел, она закричала с испуга и попробовала спрятать лист. Я успел взять ее за руку.
— Пани экономка, дайте мне это. И не скажете ли вы, почему вы каждую ночь ходите сюда, в тайный архив, что делаете тут, зачем пугаете всех своими шагами?
— Ух ты, батюшка мой, какой ловкий!..— недовольно сказала она.— Все ему знать надо.
И, видимо, потому, что находилась на первом этаже, заговорила с отчетливой народной интонацией:
— А чирья с маком ты не хочешь? Видите вы, что ему надо! И лист спрятал. Кабы от тебя твои дети так хлеб на старости лет спрятали, как ты от меня тот лист! У меня, может, больше прав тут сидеть, нежели у тебя. А он, видите, сидит да спрашивает. Кабы на тебя таквереды садились да не спрашивали!
Мне это осточертело, и я сказал:
— Ты что, в тюрьму захотела? Ты зачем тут? Или, может, ты отсюда дикой охоте знаки подаешь?
Экономка обиделась. Лицо ее собралось в большие морщины.
— Грех вам, пане,— едва выговорила она.— Я женщина честная, и за своим пришла. Вот оно, в вашей руке, то, что мне принадлежит.
И глянул на лист. Там была выписка из постановления комиссии по делу однодворцев. Я пробежал глазами по строкам и в конце прочел:
«И хотя оный Закревский и до сей поры утверждает, что у него есть документы в подтверждение своих дворянских прав, а также того, что наследником Яновских по субституции является именно он, Закревский, а не г-н Гарабурда, дело сие за длительностью двадцатилетнего процесса и бездоказательностью следует предать забвению, а прав дворянства, как недоказанных, г-на Закревского Исидора лишить».
— Ну, и что из этого? — спросил я.
— А то, батюшка мой,— едко пропела экономка,— что я Закревская, вот что. А это мой отец так судился с великими да могущественными. Не знала я, да, спасибо добрым людям, научили разуму, сказали, что должны тут где-то быть документы. Взял судья уездный десять красненьких, но ведь и совет дал дельный. Давайте лист.
— Не поможет,— сказал я.— Это ведь не документ. Тут суд отказывает вашему отцу, даже его право на шляхетство не признает. Я об этой проверке мелкопоместной шляхты хорошо знаю. Если бы ваш отец имел документы на право субституции после Яновских — другое дело. Но он их не представил — стало быть, не имел.
Лицо экономки выразило мучительное стремление додуматься до таких сложных вещей. Потом губы ее поехали вперед, и она спросила недоверчиво:
— А может, Яновские их подкупили? Крючкам этим только дай деньги! Я знаю. И отняли у моего отца документы и тут спрятали.
— А двадцать лет судиться вы можете? — спросил я.— Еще двадцать лет.
— Я, батюшка, до тех пор, наверно, пойду Пану Богу портки щелочить.
— Ну, вот видите. И документов нет. Все ведь перерыли.
— Все, батюшка, все. Но ведь своего жалко.
— Да это ведь только недостоверные сведения.
— Но ведь свое, свои денежки, красненькие, синенькие.
— И это весьма нехорошо: копаться ночью в чужих бумагах.
— Батюшка, свои ведь денежки,— алчно и тупо гудела она.
— Их вам не отсудят, даже если бы документы были. Это майорат Яновских на протяжении трех веков или даже больше.
— Так свое ведь, батюшка,— едва не плакала она, и лицо ее стало алчным до омерзения.— Я бы их, дорогоньких, тут же в носок. Деньги бы ела, на деньгах спала.
— Документов нет,— терял я терпение.— Законная наследница есть.
И тут произошло ужасающее и отвратительное. Женщина вытянула голову, шея ее стала длинной-длинной, и, приблизив ко мне лицо, свистящим шепотом сказала:
— Так, может... может, она в скорости умерла бы.
Лицо ее даже просветлело от такой надежды.
— Умерла бы, и все. Она ведь слаба, спит плохо, крови в жилах почти нету, кашляет. Что ей стоит? Исполнится проклятие. Зачем чтобы дворец пану Гарабурде, если тут могла бы жить я. Ей что, отмучиться — и со духом святым. А я бы...
Боюсь, что я изменился в лице, стал страшен, так как она сразу втянула голову в плечи.
— На падаль летишь, ворона? — спросил я.— А тут не падаль, тут живой человек. Тут такой человек, подметок которого ты не стоишь, который большее право имеет жить на земле, нежели ты, ступа глупая.
— Ба-батюшка...— блеяла она.
— Молчи, ведьма! И ты ее в могилу свести хочешь? Все вы тут такие, аспиды хищные! Все вы за деньги убить человека готовы! Все вы пауки. Все вы матери родной за синюю бумажку не пожалеете. А ты знаешь, что такое жизнь, что так легко о смерти другого человека говоришь? Не перед тобой бы перлы сыпать, но ты выслушай, ты ведь желаешь, чтобы она солнце живое, радость, добрых людей, долгие годы, какие ее ожидают, на червей подземных променяла, чтобы тебе на деньгах спать, на деньгах, из-за которых сюда дикая охота приходит. Может, ты и Голубую Женщину сюда пускаешь? Почему вчера окно в коридоре затворяла?
— Па-почка ты мой! А я ведь его не отворяла! А холодно ведь было! Я еще удивилась, почему отворено! — почти причитала она.
На лице этой мрази было столько боязни, что я мог бы умолкнуть, но не мог. Я потерял всякую рассудительность.
— Смерти ей желаешь! Собаки злобные, во́роны! Прочь отсюда! Вон! Она благородна, ваша хозяйка, она, может, и не прогонит вас, но я обещаю вам, если вы не уйдете из дворца, который вы наполнили вонью своего дыхания, вы сядете в тюрьму моими хлопотами.
Она пошла к лестнице, горько плача. Я шел за нею. Мы выбрались в комнату, и тут я удивленно остановился. Яновская стояла перед нами в белом платье и со свечой в руках. Лицо ее было удрученным, и она брезгливо посмотрела на экономку.
— Пан Белорецкий, я случайно слышала ваш разговор, слышала с самого начала. Я шла почти за вами. Я наконец знаю глубину совести и подлости. А ты,— она обратилась к Закревской, которая стояла, понурившись, в стороне,— ...оставайся тут. Я прощаю тебе. Я с трудом, но прощаю. Простите и вы, пан Белорецкии. Глупых людей порой надо прощать. Ведь куда она пойдет отсюда? Ее нигде не возьмут, старую глупую бабу.
Одна слеза скатилась с ее век. Она повернулась и пошла. За нею шагал я. Яновская остановилась в конце коридора и тихо сказала мне:
— Как люди ломаются из-за этих бумажек... Если бы не запрет предков, с какой радостью я отдала бы кому-нибудь этот гнилой темный дом. Он мне одно страдание, как и свое имя. Хотя бы умереть поскорее. Тогда я оставила бы его этой бабе с каменным сердцем и глупой головою. Пускай радовалась бы, если она способна так ползать на животе из-за этой дряни.
Мы молча спустились в нижний зал и подошли к камину. Стоя, смотрели в огонь, красные отблески которого ложились на лицо Яновской. Она изменилась за последние дни, возможно, повзрослела, возможно, просто начала превращаться в женщину. Наверное, ничей глаз, кроме моего, не заметил этих изменений. Лишь один я видел, что в бледном ростке, который рос в подземелье, затеплилась, пока еще незаметно, жизнь. Взгляд стал более осмысленным и пытливым к жизни, хотя застарелый ужас по-прежнему лежал маской на лице. Слегка оживленнее стал облик. Бледный росток почему-то начинал оживать.