Он показался мне в эту минуту таким прекрасным, таким нечеловечески человечным, что я с ужасом через завесу будущего предощутил его смерть. Такие не живут. Где это будет? На дыбе в пыточной? На виселице перед народом? В безнадежной драке инсургентов с войсками? За письменным столом, за которым они спешат записать последние пылающие мысли, дыша кусками легких? В коридорах тюрем, когда им стреляют в затылок, не осмеливаясь взглянуть в глаза?
Я знал только, что непростая участь ожидает этого человека перед безнадежным и светлым концом, что не в постели умрет он, что я перед ним — щенок, пока что не способный понять этого самоотречения и догнать его в этом влечении к борьбе и страданиям. Но я справлюсь, пускай не так, как он.
Глаза его блестели.
— Калиновский шел на виселицу. Перовскую, женщину, на которую взглянуть было только — и умирай, на эшафот... Этакую красоту — грязной своркой за шею. Знаешь, Яновская на нее немного похожа. Поэтому я ее и обожествляю, хотя это не то. А она шляхтянка была. Стало быть, есть выход и для некоторых их наших. Лишь по этому пути, если не хочешь сгнить живьем... Давили. Думаешь, всех передавили? Растет сила. С ними хоть ребром на крючке висеть, лишь бы не мчалась над землей дикая охота короля Стаха, ужас прошлого, апокалипсис его, смерть. Вот закончу я только с этим и поеду. Закончу быстро, мысль у меня появилась. А там... эх, не могу я тут. Знаешь, какие у меня есть друзья, что мы должны начать?! Дрожать будут те, жирные. Не передавили. Сильным пожаром пахнет. И годы, годы впереди! Сколько страданий, сколько счастья! Какая золотая, какая волшебная даль, какое будущее ждет!
Слезы брызнули из глаз этого человека. Я не выдержал и бросился ему на шею. Не помню, как мы простились. Помню лишь, как стройная юношеская его фигура вырисовывалась на вершине кургана. Он обернулся ко мне на минуту, махнул шляпой, крикнул:
— Годы впереди! Даль! Солнце!
И исчез. Я пошел один домой. Я верил, сейчас мне все по плечу. Что мне сумрак Болотных Ялин, если впереди солнце, даль и вера? Я верил, верил, что все сделаю, что жив народ, если в нем появляются иногда такие люди.
День был еще впереди, такой великий, сияющий, могущественный. Глаза мои смотрели навстречу емуи солнцу, пока что скрывавшемуся среди туч.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В тот же вечер, часов около десяти, я лежал, спрятавшись в одичавшей невысокой сирени и высокой траве как раз возле поваленной ограды. Настроение бесстрашия еще безраздельно владело мною (оно так и не исчезло до конца моего пребывания в Болотных Ялинах). Казалось, что это не мое, любимое мною, худощавое и сильное тело могут клевать во́роны, а чье-то другое, до которого мне нет никакого дела. А между тем обстоятельства были невеселыми: и я, и Рыгор, и Светилович тыкались в разные стороны, как котята в корзинке, и не обнаружили преступников. И место было невеселым. И время — тоже.
Было почти совсем темно. Над ровной пасмурной поверхностью Прорвы накипали низкие черные тучи, ближе к ночи обещали ливень (осень была вообще-то плохая, сумрачная, но с чистыми бурными ливнями, почти как летом). Ветерок поднялся было, зашумели было черно-зеленые пирамиды елей, но потом опять утих. Тучи медленно, очень медленно катились вперед, нагромождались над безнадежным ровным пейзажем. Где-то далеко-далеко блеснул огонек и, стыдливо поморгав, угас. И чувство одиночества властно овладело сердцем. Я был чужой тут. Светилович действительно достоин Надеи Романовны, а я так, нужен как дыра в заборе.
Долго ли, коротко ли я так лежал — не скажу. Тучи, доходя до меня, редели, но на горизонте громоздились новые.
Странный звук поразил мой слух: где-то далеко и, как мне показалось, в правой стороне от меня пел охотничий рог. И хотя я знал, что он звучит в стороне от пути дикой охоты, я невольно стал чаще посматривать в тот край. Беспокоило меня еще и то, что на болотах начали появляться там и сям белые клочки туманов. Но тем дело и закончилось. Внезапно другой звук долетел до меня: где-то шуршал сухой вереск. Я взглянул в ту сторону, начал всматриваться до боли в глазах и наконец заметил на фоне черной ленты далеких лесов движение каких-то пятен.
Я закрыл на минуту глаза, а когда открыл их, увидел, что прямо передо мною и совсем недалеко вырисовываются на равнине туманные силуэты всадников. Вновь, как в тот раз, беззвучно летели они передо мною страшными прыжками прямо в воздухе. И полное молчание, будто я оглох, висело над ними. Острые шлыки, волосы и плащи, которые реяли в воздухе, копья — все это отразилось в моей памяти. Я начал ползти ближе к кирпичному фундаменту ограды. Охота развернулась, потом собралась в толпу, беспорядочную и стремительную, и начала сворачивать. Я достал из кармана револьвер.
Их было мало, их было меньше, чем всегда,— всадников восемь. Куда-то ты подевал остальных, король Стах? Куда еще послал?
Я положил револьвер на согнутый локоть левой руки и выстрелил. Я хороший стрелок и попадал в цель даже почти в полной темноте, но тут произошло удивительное: всадники скакали дальше. Я заметил заднего — высокого призрачного мужчину,— выстрелил: хотя бы кто покачнулся.
Но дикая охота, как будто желая доказать мне свою призрачность, развернулась и скакала боком ко мне, недостижимая для моих выстрелов. Я начал отползать задом к кустам и только успел приблизиться к ним, как кто-то прыгнул на меня из-за кустов и ужасающей тяжестью прижал к земле. Последний воздух вырвался из моей груди, я даже охнул. И сразу понял, что это человек, с которым мне не представляется возможным тягаться по весу и силе.
А он попробовал крутить мне назад руки и свистящим шепотом сипел:
— С-той, ч-черт, п-погоди... Не убежишь, бандюга, уб-бийца... Дер-ржись, неудачник...
Я понял, что, если не воспользуюсь всей своей ловкостью,— я погиб. Помню только, что я с сожалением следил за призрачной охотой, в которую я стрелял и которой ни на волос не навредил. В следующий момент я, чувствуя, что рука его крадется к моей глотке, старинным приемом подбил его руку, и что-то теплое полилось на мое лицо: он собственной рукою разбил себе нос. После этого я, схватив его руку, покатился по земле, заломив ее под себя. Он ойкнул, и я понял, что и следующий мой ход имел успех. Но сразу за этим я получил такой удар меж бровей, что болота закружились передо мною и встали дыбом. Счастье, что я инстинктивно успел напрячь мускулы живота и последний удар, под дых, не причинил мне вреда. Руки, волосатые на ощупь, тянулись к моей глотке, когда я припомнил совет моего деда против сильнейшего противника. Неимоверным изворотом я повернулся на спину, уперся рукою в тяжелый живот неизвестного и двинул его коленом, моим острым и твердым коленом, в причинное место. Он инстинктивно подался на меня лицом и грудью, и тогда я, собрав последние силы, коленом и руками, вытянутыми подальше от головы, поднял его в воздух. Это, наверное, получилось даже слишком удачно: он перелетел через голову, совершил полукруг в воздухе и бахнулся всем своим тяжелым — ох, каким тяжелым! — телом о землю. Одновременно я потерял сознание.
...Когда я очнулся, я сразу услышал, что где-то за моей головою кто-то стонет. Он не мог еще подняться, а я с большим усилием уже пробовал стать на ноги. Я решил садануть его ногою под сердце, лишить дыхания, но пока что всмотреться в болото, где исчезла дикая охота. И вдруг услышал очень знакомый голос кряхтящего:
— Ах, черт, какой это тут остолоп! Какая падла! Угоднички наши святые!
Я захохотал. Тот же голос отозвался:
— Это вы, пан Белорецкий? Вряд ли с этого дня я смогу быть желанным гостем у женщин. О-ох! Ах, пропади ты пропадом! Кричали бы, что это вы. Зачем ползли от ограды?! Только в заблуждение ввели. А эти черти сейчас вон где, черт бы тебя побрал... простите.
— Пан Дуботолк! — захохотал я с облегчением.
— Чтоб вас, пан Белорецкий, холера одолела... о-ох... простите.
Громадная тень села, держась за живот.
— А это я караулил, забеспокоился. Дошли до меня слухи, что худое что-то творится с моей доней. О-ох! И ты тоже караулил? А чтоб тебя удар грома шарахнул на Божье рождество!..
Я поднял с земли револьвер.
— И чего вы так на меня, пан Дуботолк?
- А черт его знает! Ползет какая-то глиста, так я вот и схватил. Угоднички наши! Чтоб тебя родители на том свете встретили, как ты меня на этом, как же ты, падла, больно дерешься.
Оказалось, что дед и без наших предупреждений узнал о посещении дикой охоты и решил подкараулить ее, «если молодые уж такие слабаки и бабники, что не могут защитить женщины». Конец этой досадной встречи вы уже наблюдали. Едва сдерживая хохот, который мог показаться непочтительным, я посадил стонущего Дуботолка на его хилого коника, который ждал невдалеке. Он залез на него, стеная и проклиная свет, сел боком, буркнул что-то вроде «дьявол дернул с призраками сражаться — нарвался на дурака с острыми коленями» и поехал.
Его угнетенное лицо, вся его перекошенная фигура были такими жалкими, что я едва не прыскал. А потом он поехал по направлению к своему дому, стеная и проклиная всех моих родственников до двадцатого колена.
Он исчез в темноте, и тут необъяснимая тревога пронзила мое сердце. Это в подсознании шевелилась какая-то ужасная мысль, готовясь появиться на свет Божий. «Руки?» Нет, я так и не мог припомнить, почему волнует меня это слово. Тут было что-то другое... Ага, почему их так мало? Почему только восемь призрачных всадников появилось сегодня возле поваленной ограды? Куда подевались остальные? И внезапно дикая тревожная мысль выплыла просто на язык: «Светилович. Его встреча с человеком в Холодной лощине. Его глупая шутка о дикой охоте, которую можно было понять так, будто у него есть какие-то твердые подозрения, что он разоблачил участников этого дела. Господи! Если этот человек действительно бандит, он неминуемо совершит попытку убить Светиловича сегодня же. Поэтому их и мало! Наверное, вторая половина устремилась к моему новому другу, а эти — к Болотным Ялинам. Может, они и разговор наш видели, мы ведь, как дураки, стояли сегодня над обрывом. Ох, какую ошибку, если все это так, совершил ты, Андрей Светилович, не рассказав нам, кто был этот человек!»