Ноги мои бесшумно ступали по хвое, потом я почуял, что слева потянуло дымком, и пошел на запах. Вскоре деревья расступились, только чтобы показать такой же заросший флигель с поваленным крыльцом и заколоченными окнами.
«С половину версты будет до дворца,— подумал я.— Если, скажем, хозяев надумают резать — тут не услышат, хоть из пушки стреляй».
Возле самых окон стоял на двух кирпичах чугунок, и какая-то седая горбатая женщина помешивала в нем ложкой. Наверное, во флигеле дымили печи, и поэтому хозяева до поздней осени стряпали на свежем воздухе.
И снова зеленый мрак аллеи. Я очень долго шел по ней, пока не добрался до того места, через которое мы попали в парк. Тут видны были свежие следы нашего возка, и ограда, чугунная, витая, исключительно тонкой работы, была повалена, разбита на куски и оттащена в стороны. Сквозь ее завитки проросли довольно большие березки. А за оградой (тут аллея сворачивала налево и тянулась неизвестно куда) лежала бурая необозримая равнина с искореженными редкими деревцами, зелеными окнами (в одно из них мы, видимо, вчера едва не угодили, и я задним числом похолодел от ужаса), редкими большущими камнями.
Одинокая ворона кружилась над этим гиблым местом.
...Когда я под вечер явился домой из починка, я был так измучен этим сумрачным местом, что едва взял себя в руки. Мне начинало казаться, что это навсегда, эти бурые равнины, трясина, полуживые от лихорадки люди, вымирающий от старости парк — вся эта безнадежная и все-таки родная земля, над которой днем тучи, а ночью светит волчье солнце или льет бесконечный ливень.
Надея Яновская ждала меня в той же комнате, и опять были то же странное выражение на ее искривленном лице и та же невнимательность к одежде. Лишь на столе, где стоял поздний обед, были изменения.
Обед был весьма скромен и не стоил хозяйке ни гроша, так как все блюда были из деревенских продуктов. Только на середине стола стояла бутылка вина, да и то, видимо, было своим, из своих подвалов. Но все другое было прямо фейерверком цветов и форм. Посередине стояла серебряная ваза для цветов, и в ней две желтые веточки клена, рядом с нею, но, видимо, из другого сервиза, большая, тоже серебряная, супница, серебряная солонка, тарелки, блюда. Но удивило меня не это, тем более что все эти вещи были разрозненными, темными от старости, кое-где немного помятыми. Удивило меня то, что эти вещи были давней местной работы.
Вы, конечно, знаете, что века два-три назад серебряная и золотая посуда в Беларуси была преимущественно немецкой работы, вывезена из пруссов. Эти предметы, богато украшенные различными изворотами, рельефными фигурками святых и ангелов, были слащавыми и красивенькими до того, что хотелось блевать, но что поделаешь, такая была мода.
А это было свое: неуклюжие, немного приземистые фигурки на вазе, характерный орнамент. И даже у женщины на солонке было простое, широковатое здешнее лицо.
И среди этого стояли два бокала из радужного старинного стекла, которого сейчас на вес золота не найдешь (один бокал, перед нею, был немного надбит сверху).
Как на грех, единственный за весь день и последний луч солнца пробился в окно и заиграл на стекле, зажег в нем десятки разноцветных огоньков.
Хозяйка, наверное, заметила мой взгляд и пояснила:
— Это все последнее из тех трех наборов, которые остались от предка, Романа Жись-Яновского. Но ходит нелепое предание, будто это подарок ему... от короля Стаха.
Правда, сегодня она как-то стала живее, казалась даже не такой некрасивой, по-видимому, ей нравилась новая роль.
Мы выпили вина и поели, почти все время беседуя. Вино было красным, как гранат, и необычайно хорошим. Я совсем развеселился, смешил хозяйку, и у нее даже появились на щеках два не очень здоровых розовых пятна.
— А почему вы прибавили к фамилии вашего предка этот придомок [11] «жись»?
— Давняя история,— вновь мрачно продолжила она.— Дело как будто было на охоте. К глуховатому королю со спины бежал зубр, и завидел это один Роман. Он крикнул ему: «Жись!» — это по-нашему, местному, значит «стережись!», «стерегись!»; король повернулся, но, отбегая в сторону, упал. Тогда Роман, с риском убить короля, выстрелом попал зубру в глаз, и тот упал рядом с королем. После этого в наш герб добавили пищаль, а к фамилии — придомок «жись».
— Такие случаи могли быть в те времена,— подтвердил я.— Простите, я профан в геральдике. Яновские, мне кажется, ведутся на нашей земле с двенадцатого века?
— С тринадцатого,— уточнила она.— И лучше бы они не велись. Эти законы рода полная чепуха, но против них не пойдешь. Эти камины, это правило обязательно жить в этом доме кому-либо из наследников, запрет продавать его. А, между прочим, мы нищие. И дом этот — ужасный дом. И на нас как будто проклятие какое-то лежит. Дважды лишали герба, травили. Почти никто из предков не умер естественной смертью. Вот этого в красном плаще живьем отпели в церкви, вот эта женщина с неприятным лицом, наша дальняя свояченица, Достоевская (между прочим, один из предков знаменитого писателя), убила мужа и едва не уничтожила пасынка, ее осудили на смертную казнь. Что поделаешь, потомкам за все это надо платить, и на мне род Яновских погибнет. А как мне хочется порой на теплое солнце, под сень настоящих деревьев, которые тут не растут. Мне порой снятся они — молодые, огромные, пышные, как зеленое облако. И воды, такие светлые, такие полные, что дух захватывает, что останавливается от счастья сердце. А тут эти противные ели, трясина, сумрак...
Пламя камина сделало ее лицо розовым. За окнами уже залегла глубокая черная ночь и, видимо, опять начался ливень.
— Ах, пан Белорецкий, я так счастлива, что вы тут, что есть рядом человек. Обычно я в такие вечера громко пою, но я и песен хороших не знаю, все старые, из рукописных книг, собранных дедом. И там ужасы: человек тянет по росянке красный след, звучит под землею утонувший колокол...
Приходят дни, и уходят дни...—
запела она глубоким дрожащим голосом.
Приходят дни, и уходят дни,
И на свет наплывает тень,
Бьется Сказко с Кирдяем Пацуком,
Бьется и ночь и день.
Кровь из ногтей от усилий бежит,
Сабли панов исторгают огни,
И упал Сказко, и окликнул он:
«Где ж вы, други?» Не слышат они.
Любка Юрьевна голос признала его,
Собрала свой могучий род.
И «побегли есмо» на конях они
До далеких рудых болот.
— А дальше плохо. Не хочу петь. Только и хорошо, что последние строки:
И упивались друг другом они,
И в ладу их годы прошли,
Пока солнце сияло над грешной землей,
Пока в землю вдвоем не сошли.
Я был глубоко, от всего сердца растроган. Такое чувство бывает лишь тогда, когда человек глубоко верит в то, о чем поет. И какая чудесная старая песня!
А она внезапно уткнулась лицом в ладони и зарыдала. Ей-богу, сердце мое облилось кровью. Что поделаешь, я вообще непростительно жалостливый.
Не помню, какими словами я ее утешал.
Уважаемый читатель, до этого самого места я был, как говорится, суровым реалистом. Вы знаете, я не большой охотник до романов в духе мадам Радклиф и первый не поверил бы, если бы кто-нибудь рассказал мне такое. Тон моего повествования резко меняется.
Поверьте мне, если бы все это было выдумкой — я бы выдумал это совсем иначе. У меня все-таки хороший вкус, а такого ни один из уважающих себя романистов не осмелился бы предложить серьезным людям.
Но я рассказываю истинную правду. Мне нельзя врать, это для меня слишком свое, слишком важно. Поэтому буду рассказывать, как оно было.
Мы сидели некоторое время молча; камин догорал, и темнота поселилась по углам огромного зала, когда я взглянул на нее и испугался: такие широкие были у нее глаза, так чудно наклонена голова. И совсем не было видно губ — так они побелели.
— Слышите?
Я прислушался. У меня тонкий слух, но лишь через минуту я услышал то, что слышала она.
Где-то в коридоре, слева от нас, трещал под чьими-то шагами паркет.
Кто-то шел длинными бесконечными переходами, и шаги то утихали, то возникали опять.
— Слышите? Топ-топ-топ...
— Надея Романовна, что с вами, в чем дело?!
— Пустите меня... Это Малый Человек... Это опять он... За моей душой...
Из всего этого я понял лишь то, что в этом доме творятся какие-то нелепые шутки, что тут какой-то сорванец пугает женщину.
Не обращая внимания на то, что она уцепилась за мой рукав, стремясь задержать, я схватил каминную кочергу и бросился по лестнице к коридору. Это было делом минуты, и я ногою отворил дверь. Огромный коридор был полутемным, но я хорошо видел, что в нем никого не было. Да, никого не было. Были только шаги, которые звучали по-прежнему немного неуверенно, но громко. Они были совсем близко от меня, но понемногу отдалялись в другой конец коридора.
Что оставалось делать? Воевать с тем, кого не видишь? Я знал, что это напрасное дело, но я ударил кочергою прямо в то место, откуда слышались шаги. Кочерга прорезала пустой воздух и со звоном упала на пол.
Смешно? Мне было в то время, как вы догадываетесь, не до смеха. В ответ на мой достохвальный и рыцарский удар что-то жалобно и глухо застонало, потом послышались еще два-три шага — и все утихло.
Лишь тут я вспомнил, что хозяйка осталась одна в этом огромном темном зале, и заспешил к ней.
Я ждал, что она потеряла сознание, обезумела от ужаса, умерла, но только не того, что увидел. Яновская стояла у камина, и лицо ее было сурово, мрачно, почти спокойно, только с тем же непонятным выражением в глазах.
— Напрасно вы бросились туда,— отметила она.— Вы, конечно, никого не увидели. Я знаю, так как вижу его только я и порой еще экономка. Берман видел его.
— Кого «его»?
— Малого Человека Болотных Ялин.
— А это что такое?