Желудок Грейс на секунду завис в невесомости, как бывает в самолете во время приземления. Рядом кто-то засмеялся и выкрикнул: «Обожаю этот момент!» Серебристая кобыла раздраженно тряхнула мордой и, как рыбка, нырнула вниз за остальными, окруженная черным, огненноухим, лающим облаком. Голова Александра на чужом теле зажмурилась с блаженной улыбкой. Его косички трепал ветер.
Грейс закрыла глаза, но снова заставила себя распахнуть их. Она должна видеть! Вокруг гудел и клубился холодный воздух, сверкая мелкой ледяной пылью. Далеко внизу полз поток машин, как полосатая красно-белая змея. Над пробкой стояла раздраженная брань клаксонов. Водители выходили из машин, доставали мобильные телефоны и вглядывались вперед, пытаясь понять причину затора. Грейс с высоты заметила, в чем проблема: за красным треугольником два автомобиля врезались друг в друга и развернулись, перегородив полосу движения.
Вообще с органами чувств у нее творилось что-то неладное: казалось, она могла настраивать их по своему усмотрению. Стоило напрячь слух, и вот она уже различает, о чем беседуют парень с девушкой в машине, слышит слабую телефонную вибрацию в кармане у тучного мужчины или хруст позвонков у женщины, что решила размяться за рулем. Грейс могла посмотреть на шеренгу автомобилей с высоты птичьего полета или приблизить вид вплотную и изучить экран магнитолы в салоне. Все это было непривычно, головокружительно, внутренности сжались в один клубок, но страха она по-прежнему не ощущала.
Лошади приземлились на крыши автомобилей и пошли шагом прямо по ним, сопровождаемые лязгом металла. Грейс обернулась – ни продавленного корпуса, ни следа их присутствия. Водители словно не замечали вторжения. Лишь один раз показалось, что из-за темного стекла на всадников смотрит девочка лет шести. Она улыбалась и махала рукой. Грейс помахала ей в ответ, но потом поняла, что малышка просто радуется собаке в соседней машине.
Наконец кони остановились. Грейс тронула свою лошадь пятками, чтобы выдвинуться вперед и проверить, что происходит. Охота окружила две столкнувшиеся машины. Возле одной растерянная девушка виновато оглядывала место происшествия, возле другой раздраженный мужчина лет пятидесяти выговаривал женщине в меховой шапке. Даже в мигающем аварийном свете было заметно, какое у той уставшее печальное лицо. Женщина повернула голову и посмотрела прямо на охотников – то есть туда, где они стояли. Ее губы дрогнули, словно она собиралась поздороваться.
– Что ты встала? – рассерженно прикрикнул на нее мужчина. – Ты позвонила в страховую? Сколько нам, по-твоему, тут торчать?
Женщина ничего не ответила. Она переводила взгляд с одного всадника на другого, пока не остановилась на рогатом предводителе. Дайре и Диан Кехт одновременно спрыгнули с лошадей и подошли к мужчине. Когда они остановились в нескольких ярдах от него, деловито заложив руки за спины, тот отодвинул телефон от уха и уставился на них в недоумении. Да уж, парочка перед ним выглядела экзотично: тощий накрашенный парень в юбке и изящный юноша в белом облачении.
– Тс-тс-тс, – поцокал языком Дайре, рассматривая машину. – Как неудачно!
– Да уж, – фыркнул водитель, окидывая их неприязненным взглядом. – Занесло так, что я думал, в кювет вылетим!
– Прямо прокляли вас, Боб, – хихикнул Дайре.
– Простите, что? Мы разве знакомы?
– Говорю, прокляли вас, – охотно повторил тот. – Кто-то взял и сказал: мол, проклинаю тебя, Боб, и хочу, чтобы ты мучился до тех пор, пока не обратится в прах последний кирпич того дома, что был свидетелем твоих злодеяний. Или как-то так, может, с незначительными поправками.
– Что за херня? – выкрикнул мужчина в замешательстве. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы странные незнакомцы убрались подальше от его машины. – Вы что, спятили? За что кому-то понадобилось меня проклинать? Я в жизни ничего не…
Диан Кехт склонил голову. В его взгляде не было ни гнева, ни злорадства.
– Вас прокляла жена, когда узнала, что вы совращали собственную дочь с тех пор, как девочке исполнилось десять лет.
Боб повернулся и посмотрел на женщину в меховой шапке. Она отвела взгляд. Лицо у нее было совершенно пустое, выцветшее, как застиранная детская наволочка.
– Что тебе наплела Люси? – резко спросил он. – Это же бред! Она все врет! Я говорил, ей нужен психиатр!
Диан Кехт тоже повернулся к женщине и, вежливо улыбнувшись, предупредил:
– Мы вернемся за платой, когда закончим.
Краем глаза Грейс заметила движение – стрела пролетела в ярде от нее.
– Вот гаденыш! – радостно крикнул Дайре.
Серая тень впереди стремительно удалялась. Грейс показалось, что Боб стал как-то меньше, а его тело покрылось шерстью, как будто закуталось в звериную шкуру.
Охота пришла в движение. Короткая пауза – так человек хватает ртом воздух перед тем, как нырнуть, – и лошади сорвались с места. Грейс успела подобрать поводья и наклониться, почти уткнувшись носом в жесткую гриву с солоноватым запахом металла.
Они неслись вперед, как волна, смывающая плотину. Холодный ветер бил по лицу, отовсюду слышалось счастливое улюлюканье охотников, преследующих добычу. Если раньше галоп ощущался как мягкие перекаты, то теперь это были сплошные мелкие толчки, идущие один за другим по мере того, как кобыла наращивала скорость.
Лязгали крыши автомобилей, по которым ударяли раскаленные от скачки подковы. Грейс не видела ничего вокруг – со всех сторон ее стиснули всадники, охваченные азартом погони. Покинув шоссе, кони вылетели на укрытое снегом поле. Рон, мчавшийся с ней бок о бок, поднял гарпун одной рукой и, отведя лошадь чуть в сторону, чтобы не проткнуть никого из своих, метнул его вперед. Грейс не заметила, куда он попал, но, судя по разочарованным возгласам, цели оружие не достигло. Вторым в воздух взвилось копье Караха – он ехал позади и, чтобы лучше увидеть добычу, встал на колени прямо в седле.
Девушка ощутила толчок в предплечье и почувствовала боль, похожую на ледяной ожог. Если бы можно было бросить поводья, Грейс закатала бы рукав, чтобы убедиться, что рука цела. Ничто не могло ее ударить, порезать или опалить. Но это жжение казалось таким отчетливым, каким раньше бывало только в детстве. От ощущения никак не выходило отвлечься, отодвинуться в мыслях, притвориться, что оно не твое. С ним можно было только сжиться. Грейс крепче сжала поводья другой рукой, чтобы не выскользнуть из седла. Бусина бусиной, но нужно было держаться.
Впереди кто-то заскулил, и охотники радостно ускорились. Грейс заметила рваную дорожку крови на снегу, вдавила пятки в конские бока, прижалась грудью к шее лошади и неожиданно для самой себя вырвалась вперед. Кобыла так резко развернулась и накренилась, что колено Грейс почти коснулось земли – если бы не зачарованная бусина Макдара, она бы точно вылетела из седла. Но сейчас ее это не волновало. Внутри ярилась алчная пустота, которая требовала, чтобы ее заполнили. Раненая рука пульсировала все сильнее, и эта боль подстегивала девушку, гнала вперед, пока охотники не остались позади, пока она не поравнялась с волком.
Зубы псов клацали в дюйме от его ног, алые уши горели во мраке. Волк был поджарым и длинным, Грейс могла различить ходившие под кожей позвонки. Когда зверь поднял на нее взгляд, у него были человечьи глаза, полные ужаса. Но охотница не испытала ничего: она не сумела бы отыскать в себе жалость, даже если бы захотела. Она видела, как сочится кровь из подбитой лапы животного, а ее собственная левая рука почти потеряла чувствительность. Пальцы дотронулись до жесткого меха, по телу волка прошла обреченная дрожь. Он знал, что это конец.
В спину зверя резко вошла стрела, и Грейс выгнулась, оглушенная болью, взорвавшейся в районе шеи. Обернувшись, она увидела беловолосого Анвена. Тот улыбнулся ей.
«Я умираю», – сказала она одними губами.
– Я знаю, – ответил тот и, достав из-за спины вторую стрелу, пустил ее волку в голову.
Глава IX
Томас никогда не интересовался, кто его отец. Его не слишком увлекала и мать с ее душной, давящей, навязчивой любовью. Но Марджори была единственной хранительницей ключей от его тесной тюрьмы, и приходилось изучать повадки этой женщины. Он знал ее так хорошо, что мог предсказать перемену в настроении по ритму дыхания и размерам зрачков. Рауль – тогда его звали так – точно предугадывал момент, когда мама велит ему «возвращаться в ящичек». Марджори так и говорила, словно он был не живым человеком, а одной из фарфоровых собачек, которых она держала на каминной полке:
– Пора в ящичек, милый.
Иногда ему удавалось посмотреть на мир глазами Лоры. Чувство было такое, будто сидишь на последнем ряду в кино. Когда она засыпала, вселенная Рауля тоже погружалась во тьму, хотел он того или нет.
Иногда у сестры получалось прятать от него целые куски своего существования. Лора верила, что жизнь принадлежит только ей, а он оказался с ней связан по чистой случайности, как врожденная болезнь, которую нельзя вылечить, но можно держать под контролем. Конечно, Рауль пытался убить сестру. А кто бы не пытался? Когда они были детьми, он учился перехватывать управление ее телом: старался заставить Лору сунуть руку в кипящее масло или воткнуть карандаш себе в глаз. Он понятия не имел, не пострадает ли при этом сам, но, когда ты в отчаянии, тебе все равно.
Однако эти попытки ни к чему не привели. Он освоил умение прорываться наружу, лишь когда Марджори снимала чертову цепочку, блокировавшую одного из них внутри. Только тогда он мог взять над сестрой верх.
Из всей семьи ему по-настоящему нравилась одна Вивиан – независимая и такая острая, что об нее можно было порезаться. Но Марджори ненавидела младшую дочь, и Раулю приходилось бить и щипать ее, чтобы угодить матери. Он знал – по расширившимся ноздрям и нервно дрожавшим губам, – что той это по вкусу, что она сама мечтала бы проделать с дочерью все это.
Рауль помнил щекотное и приятное чувство, когда надрезаешь на младшей сестре кожу или рассматриваешь фолликулу вырванного волоска, похожую на спичечную головку. Но с гораздо большим удовольствием он бы просто наблюдал, как она играет. Вивиан была чистюлей, ненавидела беспорядок, прямо как он сам. Но, причиняя ей боль, он выигры