Подсел знакомый архитектор с плохо приклеенными длинными усами и сразу же начал говорить комплименты ему и Розе: как все замечательно придумано, какая прекрасная атмосфера, ресторан обещает стать одним из лучших в Мехико. Рикардо наклонился к нему и спросил: «Алехандро, дорогой, а тебя как интеллектуала не смущает, что здесь подают текилу, но не дают виски, что еда здесь не европейская и даже не американская?» — «Помилуй, Рикардо, — удивился архитектор, — это-то и хорошо, просто чудесно, что хотя бы так мы приобщимся к народной жизни, станем ближе к нашим отцам и дедам. Вы с Розой просто молодцы!»
Похоже, так считали и все остальные. Во всяком случае, через час, когда большинство публики танцевало, официанты бесшумно меняли блюда, а Роза наконец-то присела напротив него, к их столику повалили знакомые и незнакомые. Восторг их был неподделен, благодарности изливались потоком. Роза выглядела счастливой, мило краснела и немного смущалась. Рикардо смотрел на нее и на этих людей, говорящих комплименты, и с печалью думал свое.
Он один, один на этом карнавале, на этом празднике жизни. Он не участник его, даже не посетитель, а случайный соглядатай… Вот он сидит рядышком со своей женой и не может даже словом с ней перемолвиться: эти, ее гости, не дадут. Роза сейчас принадлежит только им и рада тому. Если он скажет сейчас: я люблю тебя, давай уйдем отсюда, то она этого ни за что не сделает. Этот проклятый «Карнавал» уводит у него жену, а он не в силах ничего изменить…
Роза как появилась, так и исчезла, будто упорхнула. Рикардо, уже ни на что не обращая внимания, мрачно цедил текилу и не замечал ее вкуса. Вдруг что-то изменилось вокруг него, иной стала сама атмосфера зала. И дело было не в том, что затих оркестр, Рикардо поразила тишина за столиками. Все замерло в ожидании, все глаза смотрели на эстраду. И в этой тишине откуда-то сверху полились дивные звуки, постепенно прожектор высветил лестницу: по ней спускалась и пела глубоким голосом старинную народную песню без аккомпанемента Роза Гарсиа Монтеро. Его жена.
Рикардо знал, что она собиралась исполнить пять-семь песен, не больше. Но вот уже звучала девятая, не считая еще трех песен, повторенных на бис, и ничто не обещало, что на этом все и закончится. Конечно, публика была наполовину приглашенная, заранее благодарная. Но хлопать и кричать «браво!» столь неистово, столь горячо и продолжительно?… Да, все они отбирают у него жену. И что же делать, если Роза без них, без их почитания и аплодисментов, тоже уже не может жить. Какой там бизнес, весь этот «Карнавал» и затевался для того, чтобы было где выступать каждый вечер!
Каждый вечер? А как же он? Так и будет сидеть тут и смотреть?… Роза объявила, что сейчас уважаемые гости могут потанцевать, а она к ним вернется через двадцать минут. Рикардо решил, что сейчас жена придет к нему, но вместо Розы появился улыбающийся Кренкорд в нелепо висящем на нем костюме ковбоя.
— Рикки, старина, позволь поздравить и выпить с тобой!
— Дэвид? Откуда ты взялся?
— Хоть ты и не догадался послать мне приглашение, я все равно здесь. Купил билет, чтобы посмотреть на женщину, из-за которой ты отказываешься сделать карьеру. О, Рикки, я тебя теперь прекрасно понимаю. Это роскошная женщина. Но быть мужем артистки и не иметь много денег — это… Кстати, фирма готова увеличить твою ставку еще на двадцать процентов…
Рикардо поднял глаза. Роза, уже в другом наряде, снова выходила на эстраду под приветственные крики и аплодисменты зала. Он отвернулся от сцены, наклонился к Кренкорду и сказал:
— Завтра в офисе я подпишу контракт.
Кренкорд вздрогнул, как гончая, обнаружившая дичь, потом расплылся в слащавой улыбке и прокричал сквозь оркестр:
— Зачем же завтра, когда можно сегодня!
Как фокусник, он показал, что в его руке ничего нет, потом потянулся к большой бутафорской кобуре на правом бедре, расстегнул ее и вынул оттуда свернутый пополам контракт и паркеровскую ручку.
Рикардо помедлил одно мгновение, а потом размашисто, будто торопясь куда-то, подписал.
Глава двадцать вторая
Сильва играл с Исагирре, в пинг-понг и проигрывал подряд третью партию. Сатурнино не был таким уж сильным игроком, и если бы Мигель захотел, то борьба бы шла с переменным успехом. Но он хотел другой победы над этим человеком, перевернувшим всю его жизнь. И ради этой победы стоило сейчас делать все то, что хотел Исагирре: играть с ним в настольный и большой теннис, смотреть его коллекцию марок, ужинать с ним и слушать его самодовольные рассуждения об устройстве мира и успехе в нем. А когда становилось совсем тошно, Сильва вызывал в сознании образ Фелиситас, ради которой можно было вытерпеть и не такое, и вспоминал слова Карлоса Монкады: «Самое уязвимое место Исагирре — тщеславие, он считает себя сверхчеловеком. Надо сделать вид, что ты сознаешь и принимаешь его главенство над собой, и делаешь это добровольно, а не по принуждению. Мерзавец силен, хитер и опасен до тех пор, пока считает, что еще не подмял тебя под себя. Конечно, это противно — поддаваться ему, но другого способа ослабить, а может, и прекратить его слежку, коварный контроль над каждым твоим шагом, нет. Надо усыпить его инстинкт самосохранения — в этом половина нашего успеха».
Льстить начальству Мигель никогда не умел, считал это ниже своего достоинства, а потому опасался поначалу, что у него ничего не получится с «приручением» Исагирре, он обязательно сорвется и выдаст себя. Но все оказалось гораздо проще. Сатурнино, как понял Сильва, долгие годы вел слишком замкнутую жизнь. В этом же тайном научном центре и подавно: случайного собеседника быть не могло, с наемными иностранными учеными разговор шел лишь на профессиональные темы, а соотечественников — персонал и охрану — Исагирре не воспринимал, как хоть сколько-нибудь равных себе. Сильва был его однокурсником, они начинали вместе путь в науку, и одного этого было достаточно, чтобы Исагирре захотел говорить с ним о себе. Ведь лучшие свидетели успеха и преуспевания человека в жизни именно те люди, рядом с которыми проходила молодость.
Оказалось, что от Мигеля никаких откровений не требуется. Сатурнино не интересовала его жизнь, взгляды и убеждения. Сначала из дежурной вежливости он о чем-то еще спрашивал, но потом их беседы напоминали улицу с односторонним движением. Исагирре писал портрет самого себя, сильно приукрашенный и циничный. Сильва лишь слушал и кивал.
Он вполне убедился за время этих бесед, что резкий на язык Монкада прав. Сатурнино был мерзавцем убежденным. Бывает, что специалист так увлечен своим делом, что не отдает себе отчета, какими последствиями это грозит человечеству. Но Исагирре ни в чем не запутывался, он изначально и осознанно выбрал путь, в котором не было места нравственности и ответственности. Богатство, деньги, возможность проводить дорогостоящие эксперименты не были для него последней целью. Даже слава нобелевского лауреата (а в том, что он скоро добьется этого звания, Сатурнино не сомневался) не влекла его сама по себе. Да, он считал себя суперменом, избранником, и хотел власти, власти над всеми людьми. Сейчас, конечно, намекал он Сильве, и над ним есть хозяин, но со временем Исагирре освободится от зависимости и станет сам диктовать условия…
— Почему он так откровенничает? А если я расскажу хозяину? — недоумевал Мигель на очередных ночных посиделках с Монкадой.
— Мерзавец получает удовольствие, произнося все это вслух, — усмехался биолог. — Опасаться же ему нечего: с хозяином ты не заговоришь никогда, ты и не увидишь его. Да и кто тебе поверит?
— Значит, говоря со мной, он просто выпускает пар?
— Отчасти да, но только отчасти. Одновременно он обрабатывает тебя, готовит к переходу в его веру.
— Что-то я не очень понимаю тебя, Карлос. О какой вере ты говоришь?
— Ну, вера здесь, может, и не то слово. Но ему очень нужны верные помощники из числа ученых.
— Почему же он не ведет эти беседы с тобой?
— Зачем же ему со мной говорить! Со мной и так все ясно. Я ведь для него уголовник, то есть тоже мерзавец, но рангом ниже. А ты — совсем другое дело. Ты как бы праведник в науке, и соблазнить тебя, совратить с пути истинного — дьявольски приятная для Исагирре задача.
— Но разве он не понимает, что ничего у него не получится?
— Не понимает! Он ведь по себе судит.
— Боюсь, что скоро он будет разочарован.
— Боже тебя упаси, Мигель! Тогда последует ужесточение режима, и нам гораздо сложнее станет встречаться друг с другом, не говоря уж о побеге.
— Но ведь я даже не представляю, чего он еще захочет.
— Все того же, друг мой, все того же. Как только ты найдешь средство нейтрализовать, обуздать действие «СФ» и спящие начнут подниматься, мерзавец будет готовить для людей новую пакость, новую болезнь. И захочет, чтобы ее изобрел именно ты. Ну а если это случится, то ты уже будешь не на крючке, а на цепи.
— Этому никогда не бывать, Карлос!
— Понятно, Мигель, но прошу тебя, если дело дойдет до разговоров о новом проекте, хотя бы промолчи. Не соглашайся, но и не отказывайся. Нам важно протянуть время.
— Сколько еще ждать?
— А сколько тебе нужно для завершения работы?
— Но я ведь не собираюсь завершать ее здесь. Исагирре не получит ничего!
— Господи! Прости, Мигель, я не так спросил, но и ты ведь мог бы догадаться, о чем речь. Когда ты будешь готов к побегу?
— Бежим хоть сейчас.
— Ну, ты и упрямец. Когда ты будешь уверен, что вот-вот средство от «СФ» появится? Мы не можем попасть в Мехико с пустыми руками, мы должны будем предъявить доказательства, лучшее из которых твое анти-снотворное.
— Я ни в чем еще не уверен, но, кажется, что-то уже вырисовывается. Вот уже три дня в одной из пробирок взращивается нечто; причем паспорт этой пробирки фальшивый, а настоящие данные лишь у меня в голове. Думаю, что потребуется еще неделя или дней десять, чтобы убедиться в результате. Но даже если он будет обнадеживающим, все равно потребуется еще доводка, с которой мне одному не справиться — рук не хватит.