Мои брови поднимаются.
– Ты сам сделал нам ланч? Потому что я была уверена, что ты не умеешь готовить.
Делать для него бутерброды, которыми он может перекусить перед работой и в дороге, стало для меня уже привычкой. Это куда проще, чем разбираться с ворчливым настроением Джоны, когда он голоден и стоит перед холодильником, глядя на мои салаты и овсянку, замоченную на ночь, и жалуется, что там никогда нет ничего съестного.
– Ладно, острячка.
Он закидывает винтовку через плечо – это служит мне напоминанием, что, хотя мы и совершенно одни здесь, на Аляске никогда нельзя быть уверенным, что вокруг никого нет, – и, взяв меня за руку, ведет к линии деревьев.
В моем животе поднимается будоражащее чувство, пока мы пробираемся через лес и проходим мимо знакомой арки с прибитыми к ней рогами. Растительность вокруг не такая пышная, какой она была в середине прошлого лета. Природа еще только просыпается от зимней дремоты: ветви лиственных деревьев голые, а почвенный покров только-только начинает проглядываться. Кроме стука наших ботинок по истертой временем тропинке, не слышно ни звука.
– Что, если там кто-то уже есть?
– Тогда я вышвырну его прочь, – отвечает Джона, и в его глазах пляшет озорство.
Хижина общественного приюта выглядит точно такой же, какой мы ее и оставили: тихая деревенская лачуга, притаившаяся посреди леса, с заколоченными окнами и кучей дров, сложенных рядом с дверью в ожидании случайных жильцов.
– Это так странно.
Когда мы входим в тусклый полумрак, меня захлестывает волна ностальгии. Сквозь щели в досках через окна пробиваются крошечные лучи солнца, дающие совсем немного света. Но их достаточно, чтобы я смогла разглядеть все важные подробности: место на полу, где я тогда расстелила матрас, не зная, кто из нас будет на нем спать; веревку, на которой Джона развесил мою одежду, промокшую от ливня; крошечную кухню с сухой раковиной и помятыми кастрюлями, где он приказал мне раздеться; черную дровяную печку в углу, которая согревала воздух и наши переплетенные тела всю ночь. Здесь даже пахнет так же – затхлым деревом и копотью.
Это была ночь, когда между мной и Джоной возникла связь.
Взгляд Джоны долго блуждает по комнате. Интересно, а что он помнит о той ночи и насколько ярки эти воспоминания? Что касается меня, то сейчас, когда я снова стою здесь, я могу сказать, что помню каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждую дрожь моего тела. По крайней мере, мне так кажется.
Джона ставит термосумку на стол.
– Дай мне минутку, чтобы все разобрать.
Он подносит мою руку ко рту, чтобы поцеловать ее, а затем делает глубокий медленный вдох; его глаза спокойны и внимательны, и таят в себе намек на что-то – озабоченность или страх, – когда встречаются с моими.
– Джона, серьезно, ты начинаешь меня пугать. Ты собираешься сказать мне, что умираешь или что-то в этом роде?
– Боже! – Он испускает задыхающийся смешок и, покачав головой, направляется к двери.
– Ладно, видимо, нет, – бормочу я и добавляю громче: – Не поранься опять! Я слишком люблю эту кофту, чтобы ты проливал на нее кровь!
Я подхожу к кухонному столу в сельском стиле, чтобы расстегнуть молнию на термосумке, любопытствуя, что же Джона взял с собой. Внутри несколько контейнеров с виноградом, сыр и крекеры, а также термос с ячменным супом, который я приготовила вчера.
– Вау. Ты действительно сделал сэндвичи.
Я заглядываю под круассан и нахожу аккуратную стопку нарезанной ветчины. И маленькую двухбокальную бутылочку шампанского, пристроившуюся сбоку. Он даже не забыл упаковать фужеры.
– Ты что, не завтракала? – спрашивает Джона из-за двери.
Теперь, когда окно не заколочено, в комнату проникает дневной свет.
– Просто заглянула. – Я вытаскиваю бутылочку. – Мы что-то празднуем?
Он пожимает плечами.
– Наш приезд сюда?
– Подходит. – Я провожу рукой по шершавой поверхности стола, лукаво улыбаясь. – Помнишь его?
Джона пинком закрывает дверь и идет ко мне.
– Я помню все из той ночи.
Он останавливается передо мной, его пальцы скользят по моей щеке, заправляют волосы за ухо.
Я усаживаюсь на край стола, позволяя ногам свеситься с края.
– Не хочешь повторить? – поднимаю я брови.
Я жду, что Джона рассмеется, но вместо этого на его красивом лице появляется задумчивое выражение.
– Тебе когда-нибудь хотелось отмотать время назад и пережить ту ночь заново?
Я снова оглядываю тесное пространство хижины, обдумывая вопрос и вспоминая все, что случилось потом. И качаю головой.
– Это была восхитительная ночь. Но после нее произошло столько всякого, чего я не хотела бы переживать снова.
Слишком много боли. Я обрела отца, только чтобы снова потерять его, и на этот раз навсегда. И эти месяцы, когда я думала, что потеряла еще и Джону. Это была иная агония.
Я обхватываю ногами его бедра и притягиваю к себе. Потянувшись вверх, я провожу пальцами по бороде Джоны. Я улыбаюсь, вспоминая, как подстригла ее в первый раз, чтобы отомстить ему, пока он лежал без сознания после крушения самолета. Я все еще слышу смех моего отца на следующее утро, когда он понял, что я сотворила с его золотым мальчиком и за что.
Между нами так много изменилось.
В ту ночь, когда мы оказались здесь, Джона был для меня загадкой. Сексуальным, но пугающим мужчиной, который высказывал свое мнение, даже когда я не хотела его слушать. Правой рукой моего отца, пилотом, который никогда не сдавался.
Он был временным периодом в моей жизни, как и мое пребывание на Аляске.
Теперь же… Он все еще заставляет меня затаивать дыхание и занимает все мои мысли, но теперь он – мой. Он больше не пугает меня, потому что теперь я его знаю. Я знаю происхождение каждого шрама на его пьянящем теле. Знаю, что он становится раздражительным, когда слишком долго остается на земле, и ликует, когда начинает вращаться пропеллер его самолета. Знаю, что он ненавидит, когда высушенная одежда слишком долго лежит в корзине для белья, и терпеть не может куриную кожу. Знаю, что он легко засыпает и сильно храпит. Знаю, что ему нравится быть главным в любой ситуации, но он отдаст последнюю рубашку незнакомцу, если тот в ней нуждается. Знаю, что он чувствует вину за то, что не видится со своей матерью чаще, но каждый раз, когда он звонит ей, снисходительный голос отчима на заднем фоне заставляет его сжимать кулаки.
Знаю, что Джона любит меня. Может быть, так же сильно, как люблю его я.
– То, что происходит сейчас, – прекрасно, – говорю я. – Даже слишком идеально.
– Так и есть.
Джона тяжело сглатывает, его взгляд ищет мое лицо, задерживается на моих губах, а затем спускается на маленький золотой самолетик с бриллиантами, устроившийся на моей ключице. Я ношу его каждый день. Он берет его в руки, разглядывает с минуту.
– Помню, в ту ночь я думал о том, как сильно в тебя влюблюсь.
– Правда? Потому что я помню, как ты был готов прекратить все это, чтобы я осталась на Аляске.
Чтобы мы не «усложнили» ситуацию.
– Не, я просто пытался быть хорошим парнем. – На его лице мелькает мимолетная ухмылка и пропадает. – Одно я знаю точно, Барби. Это никогда не прекратилось бы, если бы все зависело только от меня, – шепчет он, его руки ложатся по обе стороны от моей челюсти, обхватывая мое лицо. – И за тот год, что я тебя знаю…
– Еще не год. Прошло всего девять месяцев, – поправляю я его.
Неужели прошло только девять месяцев? А мне казалось, что я живу с ним уже много лет.
– Почти десять, если хочешь быть занудой. Май уже заканчивается. И перестань меня перебивать, – ругает Джона сквозь поцелуй. Он делает долгий, глубокий вдох. – За все это время я ни разу не усомнился в том, что ты – та женщина, с которой я хочу провести остаток жизни.
Май почти закончился.
В моей голове срабатывает тревожный сигнал – чувство где-то глубоко внутри меня, что я забыла что-то важное. От моего лица отливает кровь, когда я резко отстраняюсь от Джоны.
– О боже мой.
Джона замирает.
– Что-то случилось?
– Какое сегодня число? – спрашиваю я, доставая телефон из кармана, чтобы проверить календарь. Делаю подсчеты. – Нет, нет, нет, нет… – Мой желудок ухает вниз, когда ко мне приходит осознание. – У меня задержка.
– Чего?
Я бросаю на Джону раздраженный взгляд.
– Задержка.
Когда до него доходит, складка между его бровями разглаживается.
– О.
Хорошо, что я уже сижу, потому что внезапно чувствую себя настолько не в своей тарелке, что меня охватывает паника.
– Сколько? – спрашивает он.
– Четыре дня.
– Это не…
– У меня никогда не бывает задержек, Джона. Никогда. Мой цикл работает как по часам. О боже, как это могло случиться? – Мои руки взлетают ко лбу, как будто это может как-либо смягчить шок от ситуации. – В смысле, я пропустила прием одной таблетки в этом месяце, но я приняла ее на следующий день. Это не должно было все поломать.
– Эй… Притормози, Калла. – Джона берет мои руки в свои, слегка сжимая их. – Все будет хорошо. Мы справимся. Это немного раньше, чем мы планировали…
– «Немного»? Мне еще нет и двадцати семи! На несколько лет раньше, Джона. Лет на пять-шесть раньше.
У меня даже нет примерного понимания, когда я хочу детей, вот насколько это «слишком рано».
– Это… О боже! Я как моя мать! Я буквально проживаю жизнь своей матери!
Конечно, она забеременела еще до того, как решила переехать на Аляску, но она точно не планировала детей, когда это произошло.
Джона молча наблюдает за тем, как я впадаю в полный ступор, и его молчание лишь усугубляет ситуацию.
– Пожалуйста, скажи что-нибудь.
– Я не знаю, что сказать, Калла, – произносит он ровным голосом. – Завести ребенка в двадцать семь лет – это не безумие. Мне тридцать два. Пять или шесть лет ожидания звучат для меня слишком долго. – Он жует свою губу. – Мы живем вместе, у нас есть дом и более чем достаточно средств к существованию.