– До завтра!
Она захлопывает дверцу.
Смотрит на окна своей квартиры.
Моя дочь.
Ты там?
Она думает о Туве.
О той шестилетней девочке, которой та когда-то была.
Глава 17
На стене тикают кухонные часы из ИКЕА.
Они показывают четверть девятого. Туве спокойно и методично режет морковку – она настояла на том, чтобы приготовить еду, хотя Малин слишком устала и сочла, что они могли бы немного шикануть и взять пару порций горячего навынос в ресторане «Дворец Мин».
На Туве короткая юбочка из хлопчатобумажной ткани, слишком тонкая розовая блузка и черные леггинсы. При виде этого ее облачения Малин поначалу хотела сказать, что смотрится такой наряд слишком уж легкомысленно, но потом сдержалась и подумала, что, наверное, именно так и должна выглядеть девочка-подросток весной по моде этого года.
– У тебя что, дома нет совсем никакой еды?
– У меня есть все необходимое, чтобы приготовить спагетти с мясным фаршем, если хочешь.
– Мы можем сделать большую порцию и заморозить на следующий раз, – говорит Туве.
– Давай.
И теперь лук с чесноком шипят на сковородке, а в кастрюле бурлит вода.
– Может быть, позвоним дедушке? – предлагает Туве. – Он наверняка тоже проголодался.
– Ты не думаешь, что он устал?
– С его испанскими привычками? Он рассказывал, что они с бабушкой иногда садились ужинать в десять вечера.
– Наверное, он хочет, чтобы его оставили в покое, – задумчиво произносит Малин.
– Не думаю, – возражает Туве. – Мне кажется, это ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое.
«Меня раскусили», – думает Малин.
Носитель правды.
Эта взрослая юная девушка.
По какому пути пойдет твоя жизнь, Туве?
– Я сейчас позвоню ему, – говорит Малин, и через час все трое сидят в кухне у Малин, поедая спагетти с фаршем и дешевым, уже натертым пармезаном. Приятно сидеть втроем и беседовать о пустяках. Когда папа спрашивает о деле, о том, продвинулись ли они в расследовании взрыва, Малин рассказывает о разных направлениях следствия и поясняет, что в этой ситуации они не могут отбросить ни одну из версий, исключить ни одну из возможностей, хотя некая организация и выступила в СМИ и взяла на себя ответственность за это деяние.
– Люди только об этом и говорят, – произносит папа, и Туве поддакивает.
– Все боятся, – говорит она. – Боятся, что снова рванет. Как они пообещали в «Ютьюбе». Тот ролик посмотрели все. Как ты думаешь, будут еще взрывы?
Малин кладет нож и вилку. Чувствует, как хорошо было бы пропустить стаканчик красного столового вина к спагетти, но вместо этого они пьют газировку, изготовленную в сифоне, только что купленном Малин, и пузырьки в стакане напоминают ей о многообещающих пузырьках в бокале ледяного пива – однако это воспоминание не мучительное, а спокойное.
– Не знаю, будут ли новые взрывы, – говорит Малин. – Постарайтесь держаться подальше от банков.
– В Линчёпинге это не так просто, – отвечает папа. – На каждой площади по паре штук.
– И экономическому спаду все конца не видно, – вздыхает Малин. – «Дити тракс»! Я думала, это самое стабильное предприятие, какое только можно себе представить.
Сегодня стало известно о новом сокращении. Когда все уже подумали, что ситуация начала меняться, что дела пошли в гору не только на биржах, но и в реальной экономике. На предприятии «Дити тракс» в Мьёльбю увольняют триста двадцать человек – а в том муниципалитете и так с рабочими местами дела обстоят очень плохо.
– Ничто не вечно, – лаконично произносит папа.
– Сегодня в Домском соборе опять служба, – говорит Малин. – И они думают, что опять придет много народу. А завтра около полудня на площади будет поминовение. А в четыре – минута молчания по всему муниципалитету.
– По-моему, все церкви открыты, – говорит папа.
Туве, которая до этого момента молчала, открывает рот.
– Типичный случай. Как что-то случается, все бегут в церковь. Мотивы весьма прозрачны.
– По-моему, ты слишком строга, Туве, – говорит Малин.
– Может быть. Но ведь даже Богу, наверное, надоело только утешать? Он наверняка хочет, чтобы ему оказывали внимание и в обычные дни.
После ужина они сидят втроем на диване и смотрят сериал о террористической группировке в США. Как внешне вполне благополучные мужчины оказываются фанатиками-мусульманами, жаждущими отмщения за несправедливости по отношению к ним и их семьям.
– В реальной жизни все, скорее всего, совсем не так, – говорит папа, и Малин не знает, что ответить, но в конце концов произносит:
– В жизни все еще отвратительнее. Во всяком случае, мне так кажется. А тебе, Туве?
Малин оборачивается к дочери и видит, что та заснула – сидит с полуоткрытым ртом и закрытыми глазами, погрузившись в сладкие подростковые грезы.
– Я могу отнести ее, – говорит папа, и Малин хочет возразить, хочет сама отнести дочь в кровать, служившую ей еще в детстве, но потом берет себя в руки. Пусть это сделает папа.
– Очень хорошо. Для меня она уже тяжеловата. Твоя спина выдержит?
– С моей спиной все в порядке.
– Я пойду в спальню, сниму одеяло с кровати.
Папа аккуратно кладет Туве в кровать. Они оставляют ее в джинсах и джемпере, а потом стоят рядом в темноте и видят, как она во сне натягивает на себя одеяло, поворачивается на спину и закидывает руки за голову.
– Когда дети так спят, значит, они чувствуют себя в безопасности, – говорит папа.
– Туве уже не ребенок.
– Ты никогда не спала в такой позе, Малин, – произносит папа, словно не слыша ее. – Ты всегда сворачивалась в клубок, в позу зародыша. Мне всегда думалось: ты словно опасаешься, что весь мир гонится за тобой, хочет сделать тебе больно.
– Ты пытался успокоить меня, когда я спала?
Папа кивает.
– Каждый вечер. Я заходил к тебе в комнату, гладил тебя по щеке, пытался настроить твои сны на более спокойную волну. Но это не помогало. Ты съеживалась, словно пытаясь защититься от опасности.
– От какой опасности, папа? Расскажи!
Папа выходит из спальни.
– Дети понимают и чувствуют гораздо больше, чем мы думаем, – громко произносит он, и Малин слышит, как он включает воду на кухне.
«Они поверили, что я сплю», – думает Туве.
Так приятно лежать и слышать их голоса, слышать, как дедушка рассказывает маме о ее детстве. «Я никогда раньше не слышала, чтобы они так разговаривали, – и мама не сердится и даже не раздражается. Интересно, что она хочет, чтобы он ей рассказал?
А теперь и мама выходит из комнаты.
Оставляет меня одну».
Туве потягивается, думает, что она, как ни странно, так и не собралась рассказать маме о письме, что придется сделать это в какой-нибудь другой день, пока никакой спешки, и мама ведь не откажет ей.
Или откажет?
Разозлится-то уж точно.
Туве чувствует, как в животе все сжимается, – нужно все ей рассказать как можно скорее.
Потому что мама спросит, когда она получила письмо, и если выяснится, что прошло много дней, она станет подозрительной, обидится, подумает, что ее в чем-то подозревают, разозлится – и дальше может случиться все что угодно.
Просто все что угодно.
Только бы она не начала снова пить. Только не это.
Но как ей рассказать?
Все это уже превратилось в тайну, которую надо будет раскрыть. А она подделала их подписи на бланке.
Туве чувствует, что мысли носятся в голове кругами; она то ли грезит наяву, то ли погружается в сон – и видит аудиторию с высокими потолками, ряды стульев, где сидят люди, куда более интересные, чем те убожества, которыми в основном заполнен ее гимназический класс в Фолькунгаскулан.
Люди со своим стилем.
Все они словно взяты из современного романа в духе Джейн Остин. Так думает Туве и уносится на крыльях мечты куда-то далеко, мечта вплетается в сон, и скоро она спит крепко и самозабвенно.
Они сидят за кухонным столом. Прихлебывают травяной чай из кружек, и Малин чувствует, как по всему телу растекается ощущение покоя.
Папа сидит напротив нее.
Его так хорошо знакомое лицо неожиданно кажется чужим, в темных глазах отражаются чувства, которым она не знает названия.
«Он хочет поговорить, это заметно», – думает Малин, и тут папа произносит:
– Малин, хочешь услышать нечто ужасное? Можно, я расскажу тебе одну страшную вещь?
Малин чувствует, как холодный черный кулак ударяет ее в солнечное сплетение, а затем рука выворачивает ее внутренности, ей страшно, она не хочет слышать, что именно он намерен ей раскрыть, – существует ли какая-то тайна? Она кивает, не в силах выдавить из себя ни звука, в горле пересохло, она слышит лишь тиканье часов.
– Я не скорблю по твоей маме, – говорит он. – Я испытываю облегчение, и от этого мне стыдно.
Малин чувствует, как рука, сдавившая внутренности, ослабевает.
Так вот каково сегодняшнее признание…
– Я тоже по ней не скорблю, – говорит она. – И совесть меня по этому поводу не мучает.
– Правда, Малин? Мне трудно это себе представить. Меня совесть мучает ужасно, но я ничего не могу поделать – я чувствую то, что чувствую.
– Не будь так строг к самому себе, папа, – говорит она. – От этого никому лучше не станет.
– Я не поеду обратно на Тенерифе. Останусь здесь.
– Я думала, ты любишь тепло.
– Люблю. Но туда захотела переехать она, а не я.
– Ты хочешь продать квартиру?
– У нее был тяжелый характер. Временами она бывала невыносима, мы оба это знаем.
Малин улыбается.
«Временами – это мягко сказано».
– Иногда мне немного одиноко. И всё.
– Вы так долго прожили вместе… Может быть, ты просто вытесняешь скорбь? Такое случалось со многими.
– Мне кажется, я слишком долго горевал, – отвечает папа. – Обо всем том, чего не получилось.
Некоторое время они сидят друг напротив друга в полном молчании и попивают травяной чай.