«Вы здесь, девочки?
Вы здесь, не так ли?»
Малин ощущает их присутствие, ей даже не нужно их видеть, она не боится их, надеется на их помощь.
Зак обходит вокруг кровати, становится так, чтобы заслонить собой свет, падающий на лицо Ханны Вигерё, и черты ее лица становятся отчетливее. У нее приятное лицо, теплое и доброе, – хороший человек, вся жизнь которого взорвана в клочья и который лежит теперь один в больничной палате, с повязкой на голове, в то время как тело, наверное, более всего хочет умереть.
Малин гладит ее по щеке, называет свое имя, объясняет, кто они такие, рассказывает, что произошло, не называя девочек. Ханна Вигерё открывает глаза и смотрит прямо перед собой полным ужаса взглядом.
Не бойся, мама!
Она добрая.
Не бойся того, что случилось.
Скоро ты будешь здесь, с нами.
Представь себе, что это мы гладим тебя по щеке.
Представь себе, что ты ощущаешь тепло наших ладоней.
Постарайся рассказать.
«Что вы говорите?
Кто это там? Что вы мне только что говорили? Я знаю, что случилось с моими девочками, почему вы здесь, и я пытаюсь вам что-то сказать – я как будто бы знаю, что хочу выговорить, но не могу связать слова и мысли воедино.
Теплая рука, прикоснувшаяся к моей щеке, – это приятно.
Продолжай, пожалуйста, кто бы ты ни был. Или это несколько рук… Да, это ваши руки, мои девочки, – возможно, вы где-то есть, и не только в моих снах.
Что я видела?
Я видела девочек и свет.
Но у меня не получается это сказать.
Знаю ли я что-то важное? Угрожал ли кто-то мне, нам?
Я видела, как девочки подбежали к банкомату, а затем я увидела свет – такой резкий, какого никогда в жизни не видела. Сейчас я вижу незнакомое лицо, это лицо молодой женщины, не девочки, и она смотрит на меня тепло и дружелюбно. Волосы у нее подстрижены под пажа, ее губы шевелятся, и мне хотелось бы услышать, что она говорит, но я ничего не слышу, и я чувствую, как шевелятся мои губы, но я не знаю, что я говорю, какие безотчетные мысли опережают мои слова.
Не получается.
Не складывается.
Я хочу к вам, мои девочки, к вашему папе.
Но я не знаю, как это сделать.
Скажите мне, что надо сделать, чтобы умереть?»
Ханна Вигерё смотрит не отрываясь, мигает, снова смотрит – в ее взгляде нет покоя, только страх, почти паника, и о чем бы ни спрашивала Малин, ответ один и тот же:
– Деньги, деньги девочек…
– Вы собирались снять в банкомате деньги?
Они запросили сведения в банке. Денег у семьи было немного, но у девочек имелись собственные накопительные счета, и на каждом лежало по нескольку тысяч.
– Вы собирались снять деньги девочек?
– Деньги, деньги девочек… – снова шепчет она.
Зак смотрит на Малин. Качает головой, словно хочет сказать взглядом: надо прекращать, она бредит, переживает момент самого большого ужаса, и мы не должны держать ее там, мы заканчиваем. Малин умолкает, снова гладит ее по щеке, видит, как Ханна Вигерё закрывает глаза и начинает дышать спокойнее, когда слова перестают рваться из нее.
«Девочки», – думает Малин, потом еще несколько раз гладит по щеке Ханну Вигерё, прежде чем подняться.
Они выходят из палаты. В коридоре Малин делает глубокий вдох. Здесь воздух другой, чище и свежей.
«Там, в палате, пахло смертью», – думает она.
– Ты тоже почувствовал? – спрашивает она Зака.
Он кивает.
Зак отошел в туалет, она стоит одна с Петером Хамсе возле лифтов, которые ведут вниз, в просторный больничный холл.
«Он красив до абсурдности», – думает Малин и слышит свой голос, рассказывающий о беседе с Ханной Вигерё – что та напугана и сбита с толку, не сказала ничего путного, а, похоже, застряла в своих невыносимых воспоминаниях о том, что было за секунду до трагедии.
Петер Хамсе посмотрел на нее теплым взглядом, когда она произносила слова «невыносимые воспоминания», и теперь он говорит:
– Ей не надо волноваться, Я позабочусь о том, чтобы ей дали хорошую дозу успокоительного. И обезболивающего, чтобы ее не мучили боли.
– Она выживет? – спрашивает Малин.
– Думаю, да.
– Но у нее останутся травмы на всю жизнь?
Петер Хамсе кивает:
– С большой вероятностью – да.
Затем они стоят молча и смотрят друг на друга, Малин подсознательно придвигается к нему, и он делает шаг вперед, и Малин замечает, как ее покачнуло, как ее неудержимо тянет к этой ямочке на подбородке, и тут они улыбаются друг другу, и Петер Хамсе разводит руками, бормочет что-то о том, что место неподходящее, и Малин произносит:
– Весна на улице.
– Весна. А козлы всегда козлы, – доносится голос Зака, и минуту спустя они уже стоят в лифте. Зак ухмыляется, а в ушах у Малин все еще звучит голос Петера Хамсе:
«Я позвоню, если что-нибудь произойдет».
«Что-то уже произошло», – думает Малин, и ее охватывает стыд за то, что творится в ее теле.
Ей стыдно перед девочками, перед Ханной Вигерё, перед папой и мамой, перед Туве и Янне, даже перед Даниэлем Хёгфельдтом.
– Расслабься, Малин, – говорит Зак. – Всё в порядке. Побудь и ты козлом.
Она пытается рассмеяться шутке Зака, но у нее не получается – больше всего на свете ей хотелось бы побежать в «Гамлет», плюхнуться перед стойкой и пить, пока не исчезнут все эти проклятые чувства, пока сама она не рассыплется на мелкие кусочки.
Глава 21
Вечер захватил город, за окнами гостиной повисли фиолетовые сумерки. Малин сидит на диване рядом с Туве, попивая клюквенный сок в ожидании того, когда закончится сериал, который они смотрят, и начнутся новости.
Когда около четырех настала минута молчания в память о девочках Вигерё, Малин сидела за своим рабочим столом в полицейском управлении, и тут произошло нечто удивительное.
Вся деятельность вдруг приостановилась, все тела прекратили движение, звуки перестали существовать – мир, каким она привыкла его видеть, исчез.
Молчание и уважение.
Но девочек там не было.
Малин чувствовала, что они где-то в другом месте.
Но вот минута закончилась, и суета в управлении продолжилась.
Малин вытягивает ноги.
«А вдруг в новостях передадут нечто такое о нашем деле, чего мы пока не знаем?» – думает она.
Весь вечер Туве была молчалива и задумчива, но сказала, что хочет остаться переночевать у нее, завтра – большая контрольная по математике, ей хочется поспать как можно подольше, прежде чем бежать в школу.
«Или она просто присматривает за мной?
Мне кажется, что она все больше доверяет мне, но может быть, мне просто хочется в это верить?»
Взрыв.
Малин думает о враче, с которым познакомилась сегодня.
Петер Хамсе.
Никогда раньше она не ощущала такого неодолимого инстинктивного притяжения к другому человеку – и она уверена, что он почувствовал то же самое. Дыхание у нее перехватывает, когда она представляет себе его лицо, его тело под белым халатом, и ей хочется отдаться этому чувству, прокрасться в туалет и освободить себя от той средневековой похоти, которая вселилась в нее.
Взрыв.
Такое у нее сейчас ощущение – словно она находится в эпицентре взрыва, где все одновременно сыплется на нее, где материя становится плотной и сжатой, и ничто не может зацепиться, ничто не может закрепиться, ничто ничего не значит, и она вынуждена каждую секунду следовать непосредственному чувству.
«Мама мертва.
Мама умерла три недели назад, и на днях должна состояться встреча по поводу наследства. Папа придет туда. Сейчас всем этим занимается он; понимает, что я должна работать, хотя ничего и не говорит, – или есть какая-то другая причина?
В моем взрыве что-то подступает ко мне, мне надо бы испытывать скорбь, гораздо больше чувств, но я вижу перед собой только папу, как он ходит взад-вперед по квартире на Барнхемсгатан – и он наконец-то свободен, наслаждается долгожданным одиночеством.
Мама. Твое лицо – как застывшая маска, твоя жизнь – как искаженный ракурс, как кулиса, как ложь, как бесконечная ложь внутри другой лжи, которая тоже внутри другой лжи и в конце концов все это становится правдой, а затем в один прекрасный солнечный день тебя хватил инфаркт на поле для гольфа.
Странное дело: я не испытываю скорби, я ничего не чувствую, только облегчение, и еще страх, что ядро тайны вдруг лопнет, как бутон алой розы, и я скоро узнаю, почему я стала такой, какой я стала. Но и это чувство не может закрепиться, над ним тоже властвует взрыв, он кидает меня то туда, то сюда, и все происходит, и происходит, и происходит. Я вижу это, но не могу охватить – тем более справиться с этим или вообще что-то сделать.
Взрыв лиц. Таким бывает расследование. Взрыв слов и связей, которые не собрать воедино – во всяком случае, мне сейчас так кажется.
Мухаммед аль-Кабари на коврах в своей мечети.
Расизм. Но так ли уж странно, что мы ищем там?
Или девочки сознательно были избраны мишенью? Но что это может означать?
Дик Стенссон. Отвратительно привлекательный. Его высокомерная улыбочка, его деньги. Они плохо пахнут.
И мужчина в капюшоне на видеозаписи. Тот, который подложил бомбу возле банка. Тот, кого ненавидит весь город.
Он относится к Фронту экономической свободы? София Карлссон как-то с ним связана? Сколько их, и кто тот человек на видеозаписи из кафе на автобусном терминале в Стокгольме? Той самой, которую эти свиньи из СЭПО отказываются нам отдать…»
Малин закрыла глаза.
Мозг взрывается от мыслей, и когда Туве спрашивает ее, о чем она думает, Малин отвечает:
– Я совершенно ни о чем не думаю, пытаюсь перезагрузить мозг. Просто сейчас так много всего происходит, Туве, – у меня такое ощущение, что я не поспеваю за событиями.
«Петер Хамсе. Моего возраста. И без кольца. Я должна позвонить ему».
И тут она снова видит девочек. Оторванный кусок лица с глазом.