— Может, одному рискнуть на резиновой лодке? — неуверенно произнес я, чтобы нарушить ставшее уже невыносимым молчание. — Потом с кем-нибудь приехать за другим.
— Куда на ней сунешься? — Антон кивнул в сторону горизонта. — Река разлилась на полсотни километров.
Я и сам понимал, что воспользоваться одноместной резиновой лодкой можно было только от безысходного отчаяния. Ни один нормальный человек не рискнул бы отправиться на ней в такую погоду до обского берега. Лодку могло захлестнуть первой же волной. Кроме того, одного из нас надо было оставлять на острове практически на верную гибель. Но ждать помощь можно было только с Оби. Антон прекрасно понимал это. Как понимал и то, что плыть пришлось бы ему. Только он мог найти правильную и самую короткую дорогу к обскому берегу.
— Так что же будем делать? — спросил я, глядя на мрачного, почерневшего Антона.
— Не знаю, — ответил он и добавил: — Попадись мне сейчас этот Сухоруков, пристукнул бы его, как вошь.
— Он-то при чем? — возразил я. Мне казалось, что сейчас нам было не до Сухорукова.
— Если бы не он, я бы пахал землю, а не стрелял уток, — резко, не скрывая озлобленного раздражения, сказал Антон. — Я вот думаю, почему мы так терпимы ко злу? Боимся чего-то или в крови это у нас? Нельзя же так. Ведь должен человек отвечать за содеянное. Зло, оставленное без наказания, не умирает. Оно творит новое зло.
Он поднял на меня глаза, ожидая поддержки. Но что я мог ответить ему? В моей памяти председатель колхоза всегда был сухим, сутуловатым стариком с быстрым и жестким взглядом. Из-за его вздернутой брови казалось, что он на всех смотрит с подозрением. Многие не выдерживали этого взгляда, опускали глаза. Но боялись его не из-за этого. В деревне Сухорукова называли сексотом. В те времена это была самая оскорбительная кличка. Сексот или секретный сотрудник доносил в органы на своих соседей и близких. Достаточно ему было сказать о ком-нибудь плохое, и человек тут же исчезал. Когда моя бабушка начинала открыто ругать председателя, дед недаром сразу же уходил из избы. Боялся, что из-за ее языка мы можем оказаться там же, где и Безрядьев.
Меня это время не затронуло, а Антона опалило с ног до головы. Он сидел, понуро опустив голову, изредка бросая взгляд на угасающий костер. Маленький язычок пламени вспыхивал на головешках, пытался бежать, перескакивая с одной на другую, но, обессилев, уходил в глубь обгоревших сучьев, чтобы через некоторое время вновь появиться снаружи. Утешить Антона мне было нечем.
Конечно, будь Сухоруков другим, может быть, и спас бы несколько семей от раскулачивания и ссылки. Но ведь стал он таким не только из-за своего характера. Его породило время.
— Так что же будем делать, Антон? — спросил я еще раз, глядя на своего напарника.
— Не знаю, — отрешенно произнес он. — Наверное, ждать.
— Чего ждать? — не понял я.
— Сказал же тебе, не знаю, — раздраженно ответил Антон. — Боюсь я этой воды. В резиновой лодке по такой погоде до Оби не доберешься.
— Другого шанса все равно нет, — сказал я не столько Антону, сколько самому себе. — Может, мне рискнуть? Чем Бог не шутит?
— Ну куда ты поплывешь? — спросил он, отвернувшись и пошевелив палкой угли в костре. Потом поднял голову и посмотрел на меня жалостливым взглядом. — Тебе до Оби за неделю не добраться. Туда дорогу знать надо.
— Тогда давай останемся и будем ждать.
— Чего ждать? — спросил он с явным раздражением. — Вода прибывает каждую минуту.
— А что, если кто-нибудь поедет мимо? — не сдавался я.
Антон не ответил. Он сидел на разостланном дождевике, обхватив колени руками, и смотрел на догорающий костер. Положение наше было безвыходным. Не думал я, что охота может закончиться таким образом. Еще три дня назад она казалась мне увлекательной прогулкой. А теперь весь трагизм северной жизни ясно предстал перед глазами. Все охотники здесь постоянно рискуют. В нашем положении может оказаться любой. Если уж Антон потерял свою лодку, то что говорить о таких, как Шегайкин. Хотя в жизни часто бывает наоборот. Случайным людям иногда везет больше, чем опытным.
Я бросил взгляд на резиновую лодку и мне до щемящей боли стало жалко самого себя. Пуститься на ней в плаванье по такой воде было безумием. И как только могла прийти в голову подобная мысль? Так неужели этот остров станет последним прибежищем в нашей жизни?
От тяжелых мыслей ли, от холода ли меня начал бить озноб. Это заметил Безрядьев.
— Иди в палатку, — сказал он, окинув меня взглядом. — Погрейся под одеялом. Не хватало только захворать.
В его голосе уже не было растерянности и отчаяния, которые звучали недавно. Наверное, он обдумывал какую-то мысль. Может быть, и спасительную.
— Иди-иди, — повторил Антон, видя, что я не двигаюсь с места. — Хворому здесь конец.
Мне показалось, что ему мешает мое присутствие. Я поднялся и направился к палатке. Меня по-прежнему трясло.
У палатки я еще раз обвел взглядом наш островок. До завтрашнего дня мы здесь, конечно, выдержим. А там может случиться всякое. Может, поедет кто-нибудь мимо или начнет спадать вода. В любом случае шанс выжить остается. Наверно, на это и надеется Антон. Он сидел, согнувшись, и задумчиво шевелил палкой угасающие угли костра. Они дымили, разбрасывая розовые искры, которые, остывая, тут же превращались в белые хлопья пепла.
Я нырнул в палатку, снял тяжелые и холодные резиновые сапоги и залез под одеяло. Меня так трясло, что впервые в жизни я услышал, как стучат у человека зубы. Я прижал рукой подбородок, но это не помогло. Зубы продолжали стучать. И я подумал, что это не озноб, а скорее всего реакция на нервное перенапряжение.
Вскоре я согрелся и стал успокаиваться. Дрожь начала проходить. Я услышал, как Безрядьев, чмокая губами, прикурил от огонька и тяжело вздохнул. За три дня охоты он осунулся и почернел, щеки его покрылись колючей, немного рыжеватой щетиной. Наверное, так же оброс и я. Мы оба находимся в одинаковом положении. Надо попытаться найти выход из него. Набраться сил и предпринять какой-то отчаянный шаг. Только он может спасти. Но ничего конкретного не приходило мне в голову. Вспоминалась лишь история отца Безрядьева. Вот в такую же воду он плыл домой на долбленке. А ведь долбленка по сравнению с нашей лодкой — настоящий корабль. С этими мыслями, все более расслабляясь от тепла, я незаметно для самого себя задремал.
Проснулся от журчания воды. Мне показалось, что она начинает заливать палатку. Я резко вскочил и в страхе высунулся наружу. Рядом с палаткой бежал ручеек. Он брал начало от кучи серого ноздреватого снега, лежавшего между осинами. Сразу за ними начиналась вода. Метрах в двадцати от берега на ней сидела хохлатая чернядь. Увидев меня, она сорвалась с места и исчезла за деревьями.
Я надел сапоги и вылез из палатки. Снаружи было тепло и тихо. На соседнем дереве пела пичуга, невесть каким образом залетевшая сюда. Она сидела на мокрой ветке, снизу которой висели тяжелые прозрачные капли. Это все, что осталось от снега, летевшего два часа назад. Льдины, раздавившей лодку, не было. Прибывшая вода понесла ее дальше вниз по течению.
Я посмотрел на разлив, пытаясь обнаружить ее, но из воды торчали только верхушки кустов тальника.
И вдруг я снова ощутил страх. Он, словно холодок, толкнулся в сердце, заставив замереть. Я растерянно обводил взглядом наш островок, не находя Безрядьева. И от этого сердце леденело и останавливалось совсем. Я переводил беспомощный взгляд с одного дерева на другое, с палатки на рюкзак, около которого лежала убитая нами дичь, но ни между деревьями, ни у палатки Антона не было. Как не было и резиновой лодки. Страшная догадка обожгла меня. Я бросился к дереву, около которого стояли наши ружья. Там было только одно ружье — мое. Двустволка Безрядьева исчезла.
У меня стало першить в горле. Я понял, что Антон уехал, оставив меня на этом островке. Первая мысль была о том, что он решил спасти шкуру, пожертвовав товарищем. Но я тут же отбросил ее. Он слишком хорошо понимал, что значит оставить человека одного в такой ситуации. Спастись можно было лишь в том случае, если бы одному из нас удалось добраться до берега Оби, встретить там охотников и вместе с ними приехать за другим. Антон боялся, что я буду его отговаривать, и потому уехал тайком. Вода прибывала, и положение осложнялось с каждым часом. Если бы я не уснул, я бы не дал ему сделать это.
Я втянул голову в плечи и пошел к другому концу острова — туда, где охотился утром. Мне не хотелось видеть наш бивуак — разбросанные вещи и палатку, к которой уже почти вплотную подошла вода. Идти пришлось между деревьями по мокрому, раскисшему снегу. Он был насквозь пропитан влагой и ноги вязли в нем, словно в глине. Пройдя шагов двадцать, я понял, что дальше идти бесполезно и вернулся к палатке. Надо было поставить ее повыше, иначе к утру она окажется в воде. На это ушел почти час. Затем я перетаскал на новое место вещи. На глаза попались утки Антона, их было шестнадцать. Но какую цену нам пришлось заплатить за эту охоту.
Постояв у палатки, я уронил взгляд на палку, конец которой уходил в воду, и заметил на ней маленького жучка, на всех парах устремившегося наверх. Мне показалось, что он испугался прибывающей воды. Наверное, почувствовал, что она наступает слишком стремительно. Мне стало не по себе.
Я сломил длинный прут, очистил его от коры и, пользуясь спичечным коробком, сделал на нем зарубки через каждые пять сантиметров. Воткнул прут в воду и стал ждать, когда в ней исчезнет первая зарубка. Но, просидев часа полтора, я не заметил, чтобы вода поднялась хотя бы на сантиметр. Я успокоился и пошел посмотреть на то, что осталось от нашей лодки. Мне показалось, что ей еще можно было воспользоваться. Но на том месте, где она лежала утром, плескалась вода. Лодку унесло. Меня удивило, что не осталось даже обломков. Из воды торчал лишь покореженный мотор. Я поднял его и перенес к палатке.
И тут из дальнего далека донесся шум двигателя. У меня екнуло сердце. Уж, не Безрядьев ли, добравшись до обского берега и встретив там охотников, едет за мной? Я стал напряженно смотреть в сторону разлива, но лодки так и не увидел. Тогда я схватил ружье и начал стрелять, прислушиваясь после каждого выстрела к шуму мотора. Но его звук становился все тише и тише, пока не исчез совсем. Мной овладело отчаяние. Я едва сдерживал себя, чтобы не разрыдаться от чувства собственного бессилия.