— Чего стоишь? — спросил Сухоруков, подняв глаза на Арину. — Слышишь, журавли курлычат. Отлетать собираются.
Она села рядом с ним и подняла голову кверху, пытаясь разглядеть парящих в небе птиц.
— Да не туда смотришь, — сказал Сухоруков и, обняв Арину за плечо, показал другой рукой на журавлиный круг.
От прикосновения сильной мужской ладони, стиснувшей плечо, Арина вдруг обмякла, тесней прижалась к груди председателя и опустила голову. Он обнял ее второй рукой за бок и наклонился, чтобы посмотреть в глаза. Арина повернула лицо, их губы встретились и Сухоруков, еще минуту назад не думавший о женской близости, почувствовал, как дрожит тело Арины и понял, что она сейчас не откажет ему ни в чем. Он приблизился к ней и начал жадно целовать в полураскрытые губы. Через несколько минут, встав и отряхнув прилипшую к коленям солому, он сказал не столько Арине, сколько самому себе:
— А ведь собирался только проконтролировать работу комбайна…
— Да ладно тебе, — засмеялась Арина, и он почувствовал в этом смехе радость, которую не видел в глазах многих деревенских женщин уже давно.
Арина была крепкой двадцатилетней женщиной с красивыми светло-серыми глазами на обветренном лице. Сухоруков давно поглядывал на нее, но не потому, что хотел сблизиться. Несмотря на тяжелый труд, Арина дышала свежестью, никогда ни на что не жаловалась и часто заражала своим оптимизмом других женщин. Ее муж погиб в самом начале войны, она жила со свекровью и двухлетним сыном.
Сухоруков виновато посмотрел на нее и сказал, положив руку на луку седла:
— Сейчас сбегаю к другому комбайну и вернусь.
Когда он возвратился к простаивающему агрегату, Кондакова уже приехала из деревни с новым бензопроводом и пыталась поставить его на место. Сухоруков помог ей закрутить гайки, а потом рукояткой запустил трактор. Его удивляло, как удавалось бабам руками проворачивать коленчатый вал тяжеленного НАТИ.
О встречах Сухорукова с Ариной в деревне узнали, когда та уже не смогла скрывать выросшего живота. Но к этому времени он завел себе новую любовницу и опять из баб, потерявших на фронте мужика. Жена все видела. Сначала закатывала скандалы, потом смирилась. Уйти ей все равно было некуда.
В мае, когда началась посевная, Арина родила сына. Сухоруков не заглядывал к ней полгода. Теперь, крепко выпив, пришел. Сразу же шагнул к люльке, пытаясь рассмотреть мальчонку. Но Арина, мывшая в это время пол в горнице, набросилась на него с мокрой тряпкой, нервно выговаривая:
— Ты не в люльку. Ты под юбки бабам заглядывай, это тебе привычнее.
— Так ведь мой же, — возразил Сухоруков.
— Какой он твой, — выталкивая председателя в спину из комнаты, кричала Арина. — Нашелся производитель.
Арину выводил из себя его обман. Когда Сухоруков узнал, что она забеременела, сказал, обнимая за плечо:
— Если родишь, женюсь на тебе. От Татьяны детей у меня нет и теперь уже не будет. А что за жизнь без детей?
Но вскоре завел новую любовницу и забыл и об Арине, и о своем обещании. После того, как Арина выпроводила его, он ни разу не выразил желания увидеть своего сына. Даже когда мальчишка подрос и пошел в школу, он не поговорил с ним, не прокатил на лошади, не угостил конфетой.
Я помнил младшего сына Арины — высокого, красивого в новенькой форме лейтенанта военно-воздушных сил. Закончив летное училище, он забрал с собой мать на место службы. О том, кто его отец, я случайно узнал от бабушки.
— Что же Сухоруков не заботился о нем? — спросил я. — Ведь родной сын.
— У него таких детей полдеревни, — сказала бабушка. — Ты думаешь зря его Татьяна так рано померла?
Бабушка не любила Сухорукова. Придя вечером с поля, она иногда начинала ругать председателя.
— И кто только сунул его на нашу голову, — в сердцах говорила она. — Второй раз заставил окучивать картошку около дороги. А та, что подальше, вся заросла. Пустой человек этот Сухоруков.
При этих словах дед всегда оглядывался по углам и тихо ронял:
— Сколько раз тебе говорил, чтобы ты держала свой длинный язык за зубами. В Нарым за другими захотела, что ли?
— А я тебе говорю — пустой, — начинала кричать бабушка так, что ее можно было услышать на улице. — Я не о себе, я о колхозном добре пекусь. Для чего тогда мы садили эту картошку, спрашиваю я тебя?
Бабушка распалялась все больше и больше, и дед, видя, что ее уже не унять, собирался и уходил чинить забор или ремонтировать что-нибудь в сарайке. Дела в доме всегда найдутся.
Сухорукова в деревне не любили, но боялись. Каким бы пустым он не был, а в ссылку отправил многих. У него власть, связи в районе. Все знали, что он возит туда и мед, и сало, и муку целыми мешками.
Завтра надо будет спросить Безрядьева о других новоселовских переселенцах, подумал я и повернулся к нему. Но он ровно дышал, и мне показалось, что Антон уже уснул.
Я отвернулся, закрыл глаза и мне почему-то вспомнилась Катя. Ее большие светло-карие глаза, красивый профиль с туго стянутым на затылке узлом темных волос. Эту прическу она сделала для того, чтобы казаться старше и серьезней. Когда она распускала волосы, с ее лица исчезала учительская строгость и она сразу становилась похожей на девчонку. Ей очень шли распущенные волосы.
— Хоть бы раз прошлась так по улице, — вырвалось однажды у меня.
— Да ты что? — испугалась Катя. — Еще влюбится какой-нибудь ученик, что я буду с ним делать?
— Я выпорю его и поставлю в классе в угол на целый день, — стараясь сохранить серьезность, сказал я. — Пусть другие смотрят на разложенца и делают для себя вывод.
Катя вспыхнула и отвернулась, давая понять, что не хочет продолжать разговор на эту тему. Она пыталась придать своему лицу строгий вид, но у нее это не получилось. Катя понимала, что я говорю комплименты, но не хотела показать, что они ей нравятся. Я уже давно признался себе, что люблю ее. Иногда казалось, что она тоже неравнодушна ко мне. Но я боялся открыться ей в своей любви. Боялся, что она отринет ее, и тогда я навсегда потеряю Катю. Мне вспомнились слова моей хозяйки, заметившей однажды:
— В таких делах надо быть настойчивым. Вода, батюшко, и камень точит.
В ту ночь мне так и не удалось сомкнуть глаз. Едва я смежил ресницы, как меня начал толкать в бок Антон.
— Проспали мы, паря, зорю, — сокрушенно произнес он. — Время половина пятого.
Я вылез из-под одеяла и, натянув сапоги, выполз из палатки. Снаружи было холодно. Костер потух, серая зола стала мокрой. Вдоль всего берега залива всплыла тоненькая корочка льда и, чтобы зачерпнуть пригоршню воды, его пришлось разбить сапогом.
Я умылся и сразу замерз.
Антон в это время развел костер и подогрел вчерашний чай. Мы наскоро перекусили и, захватив старенькую одноместную резиновую лодку Антона, пошли к нашим скрадкам. Оказалось, что Безрядьев не подобрал вчера с воды двух уток и теперь надо было достать их.
За ночь вода заметно прибыла, она подошла вплотную к моему скрадку. Залив сделался шире и длиннее. Изменился и обской рукав. Ледоход прошел, и теперь по нему проплывали только редкие одиночные льдины. Мы остановились около моего скрадка. Антон обвел взглядом залив и сказал, что сегодня здесь можно поохотиться еще лучше, чем вчера. Посмотрел на чучела, повернулся ко мне и добавил:
— Сиди, паря, и не разевай рот.
После этого пошел доставать своих уток. Меня тронула его забота. Очевидно, после ночного разговора, когда он узнал, что мы с ним земляки, немного оттаял.
Я зарядил ружье и сел на свою корягу. Огромное красное солнце выкатилось из-за горизонта и окрасило воду в розовый цвет. От легкого ветерка утиные чучела покачивались, расплываясь в разные стороны и снова сплываясь вместе. Я осмотрелся. Сероватое небо было пустым. Над всей поймой, насколько хватало взгляда, не летало ни одной утки. Только далеко за обским рукавом над самым горизонтом тоненькой ниточкой тянул один табунок.
И тут прямо над моей головой раздался резкий свист крыльев. Я замер и услышал всплеск воды. Рядом с чучелами на то же место, что и вчера, опустилась утка с коричневой шеей и белой лысиной на лбу. Я выстрелил в нее, почти не целясь. Утка перевернулась и замерла на месте.
После этого природа снова затаила дыхание. Ни ветерка, ни шелеста утиных крыльев. Я и раньше замечал, что утиные перелеты чередуются с паузами. Час, два, а то и три в небе не видно ни одной утки. И вдруг их словно начинают гонять. С полчаса они носятся, как сумасшедшие, а затем снова успокаиваются. Но сейчас тишина просто поражала.
Я сидел час, второй, не шевелясь, не поднимаясь с места. Солнце поднялось над деревьями, из оранжевого превратилось в желтое, и ледок около берегов стал истончаться, растворяться в воде. Небо снова стало бездонным, прозрачным до синевы. Природа словно отдыхала. И только за кустами на другой стороне залива текла река, изредка пронося на своей спине тяжелые льдины.
Безрядьев вылез из скрадка и направился с лодкой к воде.
Я увидел, как он поднял из воды чучело и начал обматывать вокруг него поводок с грузилом. Охота закончилась, надо было собираться и мне. Недалеко от скрадка лежал длинный, похожий на удилище прут. Я взял его и, отогнув сапоги, зашел в воду, чтобы достать селезня, по которому так неудачно стрелял вчера. По размерам он был немного меньше шилохвостого, да и по расцветке уступал ему. Селезень имел дымчатое оперение, только шея и голова были коричневыми, а от клюва через весь лоб тянулась белая лысина. Когда я вынес его на берег, ко мне подошел Безрядьев. На его поясе висело три чирка. Увидев мою добычу, он произнес:
— Смотри-ка, даже свиязя добыл.
Я не знал, что эта утка называется свиязь. Слышал о ней, но в охотничьих трофеях никогда не имел. Подняв селезня за крыло, спросил:
— Они здесь редкие?
— Здесь, да, — ответил Безрядьев. — Но на других озерах встречаются довольно часто.
Антон явно подобрел ко мне после ночного разговора. Он подождал, пока я соберу чучела и мы вместе направились к палатке. Он шагал, широко расставляя ноги, сухая трава хрустела под его сапогами. На плече Антона было ружье, чирки, висевшие на поясе, при каждом шаге ударяли его по бедру, но мне казалось, что это даже доставляло ему удовольствие. Настоящий охотник должен выглядеть именно так.