У палатки Антон отправил меня за дровами, а сам принялся теребить уток. Пока я собирал сушняк, он ощипал двух шилохвостых. Вскоре мы ели ароматную похлебку, пахнувшую дичью и дымком костра. Доставая из котелка утку, Антон заметил:
— В Новоселовке дичи тоже немало было…
Мысль о селе, где он родился и провел раннее детство, не давала ему покоя. Очевидно, так или иначе она мучила его все эти годы. Я чувствовал, что мне надо как-то утешить его, но нужные слова не приходили в голову.
— Раньше, наверное, было, — сказал я. — А как освоили целину, не стало.
— Это с чего же? — спросил Антон, с удивлением посмотрев на меня.
— Распахали все, даже пойму и берега озер. Болота высохли, озера обмелели. Птица ведь любит раздолье.
— А озеро, у которого стоит деревня? — Антон повернулся в мою сторону, на его лице застыло напряжение.
— Озеро осталось, — сказал я. — Пацаны даже карасей в нем ловят.
— Глаза закрою и как сейчас его вижу, — сдавленно произнес Антон. — Огород наш выходил к нему. Утром, бывало, глянешь, а на берегу лысух видимо-невидимо. Черно все. Летом мы в этом озере с Ариной Локтионовой купались. Красивая была до невероятности. Не знаешь, что с ней сталось?
Меня обожгло при одном упоминании об Арине. Я посмотрел на Антона, не зная, как поступить: сказать ему правду или промолчать. Он словно догадался об этом и тихо спросил:
— Чего молчишь? Арину тоже выслали?
— Да нет, — сказал я. — Просто подумал, почему ты о ней спросил? Никого, кроме Сухорукова, из сельчан не вспомнил, а ее вспомнил.
Антон расслабленно рассмеялся тихим, коротким смешком:
— Глупая детская мечта была — вырасту и женюсь на Арине. Она самая красивая в деревне.
— Уехала Арина… давно, — сказал я. — У нее сын летное училище закончил, с ним и уехала.
— А от кого сын-то? — спросил Антон, не сводя с меня напряженного взгляда.
— Я не знаю, — сказал я, пожав плечами. — Он на фронте погиб.
— Наверное, был не из Новоселовки, — произнес Антон. — Иначе я бы знал.
— А почему бы тебе не съездить в Новоселовку? — спросил я. — Все бы и узнал. Долго ли сейчас при современном транспорте?
Антон перестал есть и отрешенно посмотрел на разлившуюся воду. Мне даже показалось, что где-то за ней он видит деревню своего детства. Потом опустил глаза и, тяжело вздохнув, произнес:
— Зачем бередить душу? Жизнь прошла и ничего уже не вернешь. Моя земля теперь здесь.
Он снова посмотрел на воду, затем повернулся ко мне и сказал:
— Батя мой страшно хотел вернуться в Новоселовку. Если бы не мы, сбежал бы отсюда. Нас жалел, знал, что без него пропадем. Хлебопашец он был отменный. Рожь здесь сеять начал. До него в этих краях о ней никто не слышал. А мы на том хлебушке выросли, войну пережили…
— А где сейчас этот колхоз? — спросил я.
— Как где? — удивился Безрядьев. — Реформировали. Мы сначала с одним боремся, затем с другим начинаем. Посчитали, что колхоз в этих краях невыгоден. Вместо него коопзверопромхоз сделали. Теперь ни колхоза, ни зверопромхоза. Мужики промхозовские всю пушнину налево гонят. За нынешние две ондатровые шапки корову рекордсменку купить можно. Вот и рассуди, что мужику сегодня выгоднее — корову держать или ондатру ловить.
— И ты соболей налево продаешь?
— Я всех в промхоз сдаю, — произнес Безрядьев, лукаво сверкнув глазами.
Я знал, что по первому снегу он всегда уходит недели на три в тайгу. У него, как и многих деревенских старожилов, был договор с коопзверопромхозом на сдачу пушнины. Но вот сдавал он ее когда-нибудь или нет, об этом я не слышал. Кое-что, наверное, сдавал. Иначе бы договор с ним каждый год не заключали. А без него Безрядьеву было бы трудно. Этот договор давал право на лося. Сохатина в доме Антона никогда не переводилась.
— Без охоты, брат ты мой, нынче загнешься, — сказал Безрядьев, словно угадав мои мысли. — Теперь даже Шегайкин за утками поехал. Скажи об этом кому-нибудь лет десять назад, со смеху бы помер. Времена изменились совершенно непонятным образом. Пропал не один наш колхоз — тысячи. А ведь худо-бедно люди сами себя кормили, да и государству кое-что давали.
— Выходит, тебе дважды с колхозами не повезло, — заметил я.
— Не только мне, — ответил Антон. — Тебе тоже. Колхоз, паря, касается каждого.
Я вспомнил Шегайкина с лиловым синяком под глазом и спросил Антона, откуда он появился в деревне.
— Обычная история, — ответил Безрядьев, усмехнувшись. — Однажды перед ледоставом пьяный капитан буксира посадил на мель баржу. Как раз напротив деревни. Наши мужики помогали ее стаскивать. Когда буксир с баржей ушли, оказалось, что капитан забыл на берегу матроса. Это и был Шегайкин. Его кто-то из наших за водкой отвез, а он уснул на крыльце магазина. Там его Фроська и подобрала. Пришлось Шегайкину жить у нее до следующей навигации. Но как раз на ее открытие Фроська ему сына родила. Он и остался. Так и живет среди нас. Теперь на Севере таких много.
Антон нехотя доел похлебку, и мы начали собирать вещи. Надо было ехать дальше. На этом заливе на хорошую охоту рассчитывать не приходилось.
Мы сложили вещи в рюкзаки, свернули палатку. Я залез в лодку укладывать наши охотничьи пожитки, Антон подавал их мне. Подняв свой тяжеленный рюкзак, в котором было сотни три патронов, он вдруг положил его на землю и, схватившись рукой за сердце, опустился на борт. Его расширившиеся зрачки наполнились нескрываемым страхом, лицо побледнело.
— Что с тобой? — крикнул я, не скрывая испуга.
— Сейчас пройдет, — остановил он меня движением руки. — Прихварывать малость начал.
Он вытащил из нагрудного кармана куртки стеклянную, похожую на коротенькую пробирку капсулу, достал оттуда белую таблетку и положил в рот. Посидев с минуту на борту лодки, Антон сполз на землю и лег на траву.
Мне стало страшно. Антон казался человеком невероятной выносливости. Тайга была его родным домом, он ходил на охоту только один, а для этого надо иметь отменное здоровье. Но судя по тому, что он держал у себя лекарство, болезнь уже прихватывала его не один раз.
— Сердце шалить стало, — произнес Антон посеревшими губами. — В который уже раз в нынешнем году. — И, увидев страх в моих глазах, тут же успокоил: — Да ты не бойся. Я мужик крепкий, все вынесу.
Только сейчас я понял, почему Безрядьев взял меня на охоту. Ему потребовался напарник. Он уже не очень надеялся на свое здоровье. Но тогда зачем брать в руки ружье? Однако это был бы самый неуместный вопрос, который можно было задать в эту минуту Антону. Деревенских старожилов кормит тайга. Это только мы с Катей могли питаться в местной столовой.
— День-то какой, — тихо произнес Антон, прищурившись на солнышко. — Прямо лето. Ехать надо быстрее. Умру, хоть ты покажешь мои места Вовке.
— А, может, вернемся домой? — неуверенно произнес я.
— Чего ты заладил домой да домой, — сердито сказал Антон. — Мужик я или нет?
Он встал, опираясь на локоть, вздохнул полной грудью и направился к лодке. Охота была для него то же, что и жизнь. Отговаривать от нее было бесполезно.
Я оттолкнул лодку от берега. Антон, с лица которого полностью сошла бледность, одним рывком завел мотор и вывел лодку на обскую протоку. Осенью в некоторых местах ее можно было перейти вброд, а сейчас она разлилась ничуть не меньше основного русла реки.
Навстречу нам плыли редкие мелкие льдины, смытые с берега кусты и деревья. Мне пришлось пересесть на нос и жестами показывать, куда поворачивать, чтобы не столкнуться с ними. Над рекой то и дело проносились стайки чирков, но браться за ружье не хотелось. Я вообще старался не думать об охоте. Что-то треснуло у меня внутри.
«Ружье, батюшко, для настоящего мужика, — вспомнился мне негромкий, наставительный голос моей хозяйки. — Оно и прокормит, и обувку с одежкой справит. А в дурных руках ружье — горе…»
Когда Антон пригласил меня с собой, я почувствовал, как екнуло сердце. Мне давно хотелось побродить с ружьем по диким местам, провести несколько ночей у костра, вслушиваясь в отдаленный свист утиных крыльев и всматриваясь в молчаливые звезды. Мне казалось, что наедине с природой человек обретает совсем другое состояние души. Бурлящий мир с его страстями, в которых тонут одни и возвышаются другие, остается как бы по иную сторону бытия. Отчего же тогда это непонятное состояние?
Наверное, оттого, что Антон рассказал мне свою историю. Страшную в своей неправдоподобной обыденности, когда человек не мог решать, как и где ему жить, чем заниматься, о чем думать. Антон и сейчас относился к жизни не так, как остальные. Он надеялся только на самого себя…
Через час мы свернули в новую протоку, которая была такой же широкой и полноводной. Русло уже было тесно для нее, и вода начала выходить на пойму, заливая луга. Километрах в двух виднелся небольшой островок леса и я понял, что мы направляемся к нему. Антон хорошо знал эти места. Я все время бросал на него взгляд, пытаясь определить его состояние. Но на его лице можно было прочитать лишь спокойствие и сосредоточенность. Очевидно, сердечная боль прошла и он снова чувствовал себя в полной силе. Или старался выглядеть таким. Но тогда это ему хорошо удавалось.
Остров, к которому мы направились, был узким и длинным, поросшим по самому хребту высоким осинником. Казалось, что деревья сбились в кучу, убоявшись наступающей на них воды. Перевалив через берег протоки, она наступала на них со всех сторон. Антон сбавил обороты мотора, и мы осторожно причалили к острову. Подтянув повыше лодку, мы пошли к деревьям. За осинами до самого горизонта простиралась вода, из которой кое-где торчали полузатопленные кусты и длинные низкие острова, покрытые рыжей травой. От нашего острова в сторону разлива уходили две косы, образовывая залив. В его дальнем конце плавали лебеди. Их было не меньше полусотни. Я никогда не видел столько лебедей сразу. Вдоль всего берега и на воде рядом с лебедями сидели утки. Их было очень много. Они кричали, вз