— Это ты? — пробормотал Кайрак, придерживая коня.
Его недавний противник болел долго и умер перед самой весной, унеся с собой их тайну. Никто так и не узнал о том, что произошло между ними там, у злополучного стога. Молча хворал и молча умер.
А расскажи он, как все случилось, не миновать ему, Кайраку, беды. Того и гляди, угодил бы за решетку. И уж без чего бы не обошлось, так это без мести родичей Данеша. А там бы пошло, пошло — на веки вечные вражда между потомками Данеша и его, Кайрака. Разве не утешение для умирающего знать, уходя из этого мира, что все-таки вознес он над головой врага свой карающий меч? Другой бы так и поступил на месте Данеша. Но тот промолчал. «Почему он это сделал?» — частенько думал Кайрак, ломая голову над загадкой. И в который раз отступал, не в силах решить задачу, что задал ему перед смертью Данеш…
У этой могилы он плакал в день похорон, рыдал всех безутешнее. Упал на могилу и звал Данеша, а старики качали головой и говорили: «Что ж, вместе росли, играли, теперь нелегко расстаться. А мы-то считали их недругами». И растроганно вытирали слезы. Откуда им было знать, что он рыдал совсем по иной причине? Он боялся одного: а вдруг кто-нибудь знает правду, и плакал навзрыд, стараясь показать, будто его горю нет предела.
Сейчас он вспомнил об этом, и ему стало совестно перед самим собой за свою неискренность, так стыдно, хоть впору провалиться сквозь землю. Кайрак потрогал щеки. Они горели от стыда, они были горячи, словно свежее клеймо. Кайрак поднял плеть и ударил коня. Конь, тянувшийся в это время длинными губами к траве, шарахнулся в сторону.
Обогнув могилу Данеша, Кайрак выехал на дорогу. На душе у него было неспокойно. Он понял, что Данеш все-таки победил.
ДИКАЯ ЯБЛОНЯПовесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Склоны гор в наших местах сплошь заросли дикими яблонями. Они и сейчас стоят от подножия до альпийских лугов, эти не совсем обычные леса. Их плоды кислы и невзрачны, и разве что крайне неосведомленный горожанин вдруг позарится да надкусит дичок, а затем будет долго плеваться да проклинать злые шутки природы. Но в годы войны мы, голодная ребятня, целыми днями бродили по этим лесам, подбирали дички, что казались на вид получше. Бывало, вопьешься в яблоко зубами, и оно, белое, твердое, хрустит точно лед, холодит язык и нёбо. Откусишь от него раз-другой, и рот начинает ныть от оскомины, а зубы нельзя свести, до того становится больно. И все нее, переведя дух, мы снова принимались за дички, стараясь обмануть пустые, подтянутые от голода желудки. А набив кое-как животы, валились тут же на траву и постанывали не столько от пресыщенности, сколько от боли. Над нами веял ветерок, благоухали шиповник и смородина. Но сильнее их был аромат диких яблок. Они покачивались, густо облепив ветви, готовые переломиться от их тяжести, радовали нас своим изобилием. И мы, поднявшись, снова принимаемся за яблоки. Они белы, белы наши зубы, и в лесу только и слышно: хруст-хруст…
В аул мы возвращались вечером, когда пастухи пригоняли с пастбищ скотину. За нашими спинами висели переметные сумы — коржуны и торбы, полные яблок.
На окраине аула нас встречала одинокая и тоже дикая яблоня. Но ее яблоки были крупнее лесных и не такие кислые. Они дразняще покачивались на ветвях, а самые спелые, упавшие, манили с земли, поблескивая литыми боками, но мы обходили дерево стороной, старались держаться от него подальше. Потому что в норе, между его корнями, обитало страшное и загадочное существо — бездомная черная сука Караканшык со своими щенятами. Из норы доносилось щенячье повизгивание, а стоило, забывшись, подойти к дереву чуть ближе, из-под корней тотчас раздавалось рычание Караканшык, глухое и страшное, точно подземный гром.
Из рассказов взрослых мы знали, что до войны у Караканшык были и дом, и хозяин по имени Басен, а сама она считалась лучшей охотничьей собакой в округе. Но потом Басен ушел на фронт, а жена его Жайдар, чтобы не оставаться одной, собралась к родителям, жившим в соседнем районе. Жайдар хотела взять с собой и Караканшык, но та, видно, твердо решила дожидаться Басена в его родном ауле, и сбежала со двора. Уж как Жайдар ни уговаривала ее, как ни умоляла, ходила за ней по всему аулу, собака не позволяла ей приблизиться и взять на поводок. «Кокинай-ау, — говорила собаке Жайдар, — почему ты не хочешь ехать со мной? Что я сделала тебе плохого? Когда придет наш Басен с войны, мы сразу вернемся в аул». Но Караканшык так и не поддалась на уговоры, и Жайдар уехала одна. После ее отъезда не один аульчанин пытался приручить собаку, однако Караканшык оставалась верной своему хозяину.
Она поселилась в норе под деревом, научившись питаться его кисло-сладкими яблоками, и каждое лето с отчаянным постоянством приносила по выводку пестрых беспородных и вечно скулящих щенков. Когда щенки начинали ходить, мужчины отгоняли суку от норы и, подставив вместо платы миску с бурдой, разбирали потомство по дворам, но через год из норы снова раздавались скулеж и строгое ворчание Караканшык. Так постепенно ее дети заселили почти половину дворов в нашем ауле. Однако старик Байдалы, слывший большим знатоком собак, уверял нас, будто у черной суки еще не явился на свет ее лучший щенок. Он будет, говорил старик Байдалы, той же редкой породы, что и его мать, и такой же черный как уголь. И если этот щенок попадет в умелые руки, из него выйдет охотник, быстрый как вихрь, от которого не скрыться даже самому ловкому зверю.
И мы верили ему. Черная сука и сама казалась нам сказочным существом. Бывало, валяясь в лесу, на поляне, с туго набитыми животами, мы сочиняли легенды о Караканшык. Будто мать ее рождена от барсука и охотничьей собаки и на передних лапах ее росли настоящие крылья. И каждый старался перещеголять других, сочинял что-то крайне невероятное.
Возвращаясь из леса и обходя одинокую яблоню стороной, мы окликали Караканшык: «Кокинай! Кокинай! Ка! Ка!» И она иногда выходила наружу, задумчиво смотрела на нас, поводя носом, словно обнюхивая издалека, и потом, вильнув хвостом, скрывалась в норе.
Мы и побаивались ее, и привыкли к ней, как привыкают к участнику игр. И потому всполошились, когда она однажды вдруг пропала на целых три дня. Мы топтались под ее яблоней и хором звали: «Кокинай!» И ставшие так вдруг доступными яблоки теперь почему-то нас не привлекали. Мы смотрели на ее нору, а там было тихо.
— Наверное, она подохла, — предположил кто-то из ребят.
Но нам не хотелось верить в исход, свойственный обычным смертным, и тогда кто-то еще сказал:
— А может, она убежала на фронт, воевать вместе с Басеном?
Утром четвертого дня мы, как обычно, отправились за яблоками в лес; шедший впереди всех Садык вдруг обернулся и радостно закричал:
— Ребята, смотрите: Караканшык!
Черная сука стояла под своим деревом и жадно грызла опавшие яблоки. Ее брюхо отвисло чуть ли не до земли, шерсть на боках намокла, торчала клочьями. А лапы подламывались, еле держали большое тело Караканшык. Словом, это была жалкая тень некогда грозной собаки.
— Бедняжка! Что это с ней? — сказал Кайрат. — Такая худая!
— Я же говорил, она подыхает, — ответил Ажибек, самый старший из нас.
Караканшык повернула голову в нашу сторону и, оскалившись, зарычала, как в прежние времена.
— Подыхает! Как бы не так, — возразил мой сверстник Асет, хотя спорить с Ажибеком было опасно. — Ребята, Караканшык ощенилась! Разве вы не видите ее соски?!
— Ура! Кокинай ощенилась! Кокинай! Ка! Ка! — закричали мы разом, радуясь за Караканшык.
— Она голодная! Вон как яблоки ест, — сказал Асет.
Но уж кому-кому, а нам-то было известно, что дикие яблоки — не еда, а груз для обмана желудка.
Асет достал из торбы великую ценность — ломоть хлеба, выданного матерью на весь день, и бросил собаке. За ним бросил и я, и Спатай, и Кайрат, и другие.
— А я свой уже съел, — сказал Ажибек. — Я старше вас на целых три года, и мне надо есть больше, чем вам, — и заранее показал кулак тем, кто мог не поверить.
Караканшык вцепилась в хлеб, утробно заурчала, глаза ее налились кровью. А мы присели на корточки, прислушались. И вскоре из норы донеслось жалобное повизгивание щенят.
Этот день стал для нас особенным, радостным. А в наше военное детство не так-то много было праздничных дней. Собирая дички на склонах гор, мы только и говорили о Караканшык, вспоминали ее историю, все были и небылицы.
— Ребята, а мне кажется, что тот щенок, ну, помните, про которого говорил старик Байдалы, сейчас и родился, — сказал Асет. — Неспроста она не появлялась так долго. Три дня лежала в норе!
— Если так, я возьму его себе, — выпалил Кайрат первым.
— Нет, он будет мой, — возразил Спатай.
— Щенок этот маленький, худенький. За ним смотри и смотри. А ты известный лентяй. Если уж кто и сможет вырастить из него настоящую охотничью собаку — так это я! — вмешался Садык.
— Этот щенок маленький, худенький? — возмутился Асет, заступаясь за воображаемого щенка.
— Так сказал старик Байдалы. Да ты и сам посуди, разве он сможет бегать быстрее ветра, если будет большим и тяжелым.
Мы заспорили, каждый почему-то считал, что именно он имеет право на черного щенка. И только Ажибек, самый сильный из нас, молчал и многозначительно усмехался, а потом спокойно сказал:
— Ну, чей будет щенок, это мы посмотрим.
И все обескураженно умолкли, всем стало ясно, чьим станет щенок.
Вечер наступил незаметно. Спохватившись, мы взвалили набитые коржуны и торбы на спины, заспешили вниз и, подходя к одинокой яблоне, услышали рассерженный женский голос и громкий детский плач.
— Да это же мама и Тоштан, — проговорил Спатай, навострив уши.
Мы бегом взобрались на холм, на котором стояла одинокая яблоня. И точно: Бубитай, мать Спатая, с палкой в руке гонялась за своей племянницей Тоштан вокруг дерева, у самой норы Караканшык, а чуть поодаль валялась лопата. Мы сразу подумали о Караканшык, как она отнесется к нарушителям ее покоя. Но собаки не было видно.