А потом снова меня затрясло, снова копыта выводили свое дук-дук, и тронулся с места ток, пошел вместе со мной по кругу. Но теперь я упирался ногами в стремена, приподнимаясь в седле, и в этом сплошном кружении уже различал лица и голоса. Вот сестра Назира, она ободряюще улыбается мне, машет рукой… а вот глухой Колбай. Жаль, что нет мамы, она с утра у трактористов и поэтому не видит меня.
— Стой! — снова скомандовал старик Байдалы, а бывалый работяга-гнедой сам сошел с круга и остановился в стороне.
Оказывается, подошла новая передышка, а я еще ничего — сижу в седле.
— Молодец, парень, — сказал старик Байдалы. — И нам помогаешь, дай тебе бог долгой жизни, и сам, что называется, стал джигитом. Эй, Назира, передай, милая, матери: пусть устроит той! Ее сын стал настоящим джигитом!
— Ну, Багилаш от нас не отвертится! Вот сейчас мы повесим на ее сына тана[16] и все! — закричала, смеясь, одна из женщин по имени Нурсулу; она наполняла мешки зерном.
— Эй, подружки, пошарьте в карманах. У кого найдется тана? — подхватила другая, Калипой ее звали, и эта затея пришлась всем женщинам по душе.
Они восклицали, перебивая друг дружку:
— А монета с дыркой подойдет?
— А у меня есть несколько бусин! Годятся?
— Годятся, годятся! И монеты давайте, и бусины!
Женщины окружили меня и, смеясь и перешучиваясь, стащили с коня. Я краснел, сопротивлялся, но они все-таки нашили на ворот и подол моей рубахи несколько тана. После этого заставили меня повернуться раз-другой.
— Какой красавец!.. Ну, теперь твоей маме уже точно придется устроить той! — сказала Нурсулу.
— Ой, подружки, то-то у меня со вчерашнего дня чешется подбородок. Значит, наедимся вдоволь у нашего бригадира! — сказала Батика.
Они бы, наверное, еще долго крутили-вертели меня, да выручил старик Байдалы, подошел, разогнал женщин:
— Хватит, милые мои. Оставьте парня в покое. Да и за работу пора!
Когда я вечером буквально сполз с коня и встал на ноги, мне показалось, будто рост мой уменьшился, будто меня утрясло до такой степени, что теперь я поднимаюсь всего лишь на вершок от земли. Земля шаталась под моими ногами, перед глазами все плыло, хотелось тут же лечь и никогда больше не подниматься. Но я боялся опозориться перед женщинами и стариком Байдалы. И перед глухим Колбаем, который, заметив мои тана, на этот раз все понял и похлопал меня по плечу. Они назвали меня джигитом; теперь ничего не поделаешь, нужно держаться, как и подобает джигиту. И я небрежно сказал обеспокоенной сестре Назире, что чувствую себя великолепно, и, собрав все силы и стараясь ступать ровно, легко, отправился в аул.
Я зашагал по дороге, прямо на заходящее ярко-красное солнце. За моей спиной блеял козленок, но я решил, что ослышался, что это звенит в моих ушах. Но вот шум тока затих, а козленок будто бы все тащился за мной и жалобно блеял. Я не выдержал и оглянулся. Ну, конечно же это был не козленок, а девочка Мари.
— Канат, подожди!.. Ну, постой же!.. Давай вместе пойдем! — просила она блеющим голосом, а сама шла не торопясь, ставила ноги так, будто считала шаги.
— Если хочешь вместе, быстрей шевели ногами! — ответил я, сердясь.
— А мне быстрей нельзя, — сказала Мари, чуть ли не хвалясь этим.
Обычно эта Мари носилась по улице как ветер. Только успеешь заметить ее в одном конце аула, как она уже смеется и что-то звонко кричит в другом. А тут ей, видите ли, быстро нельзя! Известные девчоночьи выкрутасы — вот это что! Но настоящий джигит не будет игрушкой в руках у какой-то девчонки, и я повернулся и вновь зашагал по дороге.
— Канат, миленький… Куда же ты?.. Подожди меня, — сразу же захныкала Мари.
— Я же сказал: иди поживей! Лично мне некогда.
— А я тебе сказала: мне быстро нельзя. Ты же ведь не глухой? Правда?
Может, ей и в самом деле что-то мешало, а между аулом и током в одном месте разлеглась заросшая камышом и черным рогозом лощина, по которой девчонки боялись ходить одни. Делать нечего, я подождал Мари.
— Ты что? Заболела? — спросил я, когда она подошла…
А Мари оглянулась на ток и таинственно зашептала:
— Я сейчас что-то тебе скажу, только тс-с… никому… Ой, какие у тебя на рубахе тана! Как ордена! А почему мне не повесят такие?
Вот и послушай ее, а я-то, простак, уже подставил ухо. Ну, типичная девчонка, и все тут!
Мари на год младше меня и учится ниже классом, но по росту она уже меня догнала. И я знаю, за счет чего. Ноги у нее такие же длинные, как у цапли. Мари все зовут «дочкой артиста». Отец ее, говорят, был настоящим артистом. После того как он ушел на войну, Мари вместе с матерью и младшим братишкой переехала в наш аул. От наших девчонок она отличалась своими городскими замашками. Ты с ней как с человеком, а она жеманится или кокетливо закатывает глаза. Мы, мальчишки, грозились когда-нибудь намять ой бока, чтоб не ломалась, но, признаться, в душе нам нравились ее манеры, казались очень красивыми. Не то, что у наших неотесанных девчонок. И Мари, видно, чувствовала, что нравится нам и потому угроз не боялась. Да и за что ее колошматить, если еще ко всему у нее был очень веселый, неунывающий нрав. Что бы ни случилось, ей все нипочем! Смеется, и только! Помнится, этой весной мать взяла ее с собой на окот овец, и там Мари завшивела. Когда она вернулась в школу, учитель Мукан-агай остриг ее наголо. Другая девчонка на месте Мари, наверное бы, ревела телкой, а она хоть бы что. Щелкнула себя по круглой голове и захохотала, закричала: «Ура-а! Теперь я мальчик! Я давно хотела стать мальчиком! А то все девочка да девочка. Надоело!» Она и одеваться с тех пор стала по-своему: заправит платье в длинные трусы, и не отличишь от мальчишки.
Вот так и сегодня она была одета. Только странно как-то шла, еле передвигала ногами, словно у нее болел живот. Да и руками она за живот держалась.
— Да что у тебя болит? — спросил я, теряя терпение.
— Ничего не болит. Вот сейчас дойдем до лощины, и я тебе что-то скажу.
Но я на этот раз и бровью не повел, всем видом показал, как мне не нужны ее секреты.
Мы спустились в лощину по узкой тропе. Я шел впереди, Мари семенила за мной, то и дело хватая меня за плечо. От испуга, конечно. Девчонка есть девчонка, как ни ряди ее в штаны. А нас, точно настоящий лес, окружал густой и зеленый тростник. Он был так высок, что скрыл бы с головой и коня, не то что нас с Мари.
— А знаешь, Канат, здесь, говорят, водится дикая кошка, большая, с тигра величиной, — зашептала Мари.
— Ну и что? Нашла кого испугаться, — презрительно ответил я, а у самого затряслись поджилки: сам-то я об этом до сих пор не знал, ну то, что в тростнике водится такая огромная кошка.
— Да, испугалась. Я девчонка, а девчонки всегда боятся, — пояснила она, забыв, что с недавних пор сама считает себя мальчишкой.
Когда мы углубились в заросли, она снова заставила меня поволноваться, сказав:
— Ой, Канат, дай твою руку. Здесь я вчера видела такую змею… метров… тридцать длиной.
— Да хоть бы сто, — сказал я, храбрясь.
Наконец мы миновали лощину и по крутому склону поднялись наверх. Здесь нас опять окружала безопасная, открытая степь.
— Даже не верится, мы живые! Я думала, сердце разорвется от страха. Посмотри, как стучит, — и Мари, не выпускавшая моей руки, положила ее на свою грудь.
Под моей ладонью застучало что-то маленькое и бойкое.
— Ну, а теперь я хочу тебе рассказать… — начала она в третий раз и, хотя вокруг, на целый километр, не было ни живой души, огляделась. — А тебе можно верить? — и пристально заглянула мне в глаза.
Я увидел перед собой ее расширившиеся глаза, прозрачные, светло-коричневые, с темными крапинками, и пожал плечами. Я не набивался в хранители чужих тайн, не хочешь — не верь.
— По-моему, глаза у тебя честные, ты никому не расскажешь, — сказала она с обидной снисходительностью и таинственно прошептала: — Слушай, я украла пшеницу.
— Ты? — удивился я.
— Тихо! Не кричи. Ну, конечно, я, кто же еще! Насыпала за пазуху — видишь, сколько? Ну, теперь ты понимаешь, почему я не могла быстро ходить? Смотри никому не проговорись. Если узнает уполномоченный из района или Нугман-ага, меня посадят в тюрьму.
— Ладно, не проговорюсь, — пообещал я, продолжая удивляться.
Я видел Мари на току, она все время крутилась возле своей матери. Когда же она сумела это проделать?
— А мама твоя знает об этом? — и я указал взглядом на ее пазуху, не решаясь произнести слово «хлеб».
— Ты что? Да она мне сразу голову оторвет, если узнает! У нее характер ой-ей-ей, как у твоей мамы!
— А зачем ты тогда взяла?
— Ты еще спрашиваешь? Ну, разумеется, чтобы есть. Вот мы с братишкой проголодаемся, пожарим зерна и съедим. Если хочешь, и ты приходи. Только сегодня поздно. А завтра пожалуйста.
— Ладно, подумаю, — ответил я уклончиво.
Когда мы вошли в аул, солнце уже скрылось в своем гнезде и быстро начинало темнеть. В домах затопили печи, дымы вырывались из труб, подпирали низкое небо, точно столбы, и растворялись в его глубине. И в небе там-сям вспыхивали звезды, точно искры, вылетевшие из труб.
— Канат, хочешь серу? — спросила Мари.
— Земляную? Давай.
— Я в обед собрала. Если будешь ее жевать каждый день, у тебя станут белыми зубы. Как у меня.
Мари показала ровные белые зубы. При свете уходящего дня они напоминали два ряда жемчужин. Они были очень красивы, зубы Мари. А сама она опять кокетливо щурила глаза. Для меня лично.
— Хочешь, возьми мои тана! — предложил я в безотчетном порыве.
— Что ты, Канат?! Взрослые дали их тебе!
— Ну, тогда возьми хотя бы одну. Какая тебе больше нравится. Не бойся, никто не заметит!
— Если одну… Синенькую?.. Нет, красную!.. Или лучше вот эту, белую!
Она наклонилась к вороту моей рубашки и, коснувшись на миг горячим дыханием, перекусила нитку, которой была пришита белая бусина.
— Спасибо, Канат-ай!.. Ну, я пошла домой?