— А теперь пусть тот, кто украл зерно, вернет его на место! Или я обыщу каждого сам! — пригрозил уполномоченный, загораживая собой дорогу.
И женщины, краснея, стыдясь друг друга, стали вытряхивать зерно. Горсть из кармана, полгорсти из шерстяного чулка.
Товарищ Алтаев еще строже нахмурил густые брови, еще крепче сжал узкие губы и дрожащим от возмущения голосом произнес:
— Товарищи! Сейчас у нашего народа единая цель — разбить фашистских оккупантов, срубить их под самый поганый корень! И Красная Армия под руководством партии гонит врага все дальше и дальше, прочь с нашей советской земли! Но, товарищи, это дается нелегкой ценой! Я сам был на фронте и знаю — какой! Там не только пуля твой враг. Чтобы добыть победу, нашим славным бойцам приходится мерзнуть в окопах, ходить в атаку по пояс в холодной воде и не смыкать сутками глаз!
— Горемычные, как же им там достается, — вздохнула Батика, и другие женщины тоже завздыхали, жалостливо, тяжело:
— Бедные…
— Скорей бы это закончилось.
— Вот-вот! — злорадно подхватил уполномоченный. — А здесь далекий тыл. Не свистят здесь пули, нет снарядных разрывов. И от вас требуется всего лишь одно: отдать все, что у вас есть, в помощь бойцам Красной Армии! Не так ли?
— Конечно, так, — подтвердил старик Байдалы.
— А что делаете вы? Все наоборот! Крадете хлеб у тех же героических воинов! Вот вы, женге, — уполномоченный указал на Калипу, — кто у вас воюет на фронте?
— Муж и брат.
— А вы у них отнимаете хлеб, без которого нет скорой победы!
— Я горсточку взяла, всего лишь одну, — прошептала Калипа, глядя в землю, словно отыскивая щель, в которую можно провалиться от смущения.
— Дома у нее трое детей, — вступилась было Саруе.
— А муж и брат ради кого дерутся на фронте? Не ради наших детей? — жестко усмехнулся уполномоченный.
— Какой позор! Лучше бы мы с голоду подохли, — в сердцах сказала Калипа.
— Вы горсточку взяли? Всего? Да, это немного, почти ничего, — продолжал товарищ Алтаев. — Но горсточку взял и я, и она, и она. Вот эти ребята по горсточке взяли. Взял каждый житель аула! И что же останется у вас на току?
Женщины, потупившись, молчали, соглашаясь с уполномоченным. А тот, видя их согласие, распалялся еще сильнее, начал обвинять:
— Ага, вы все понимаете? Тем хуже для вас! Вы преступницы перед Родиной! Перед мужьями и братьями! И я вас всех предупреждаю: если кто-нибудь еще возьмет хоть одно зернышко, мы будем его судить как расхитителя народного добра. А теперь приступайте к работе. Сегодня вы будете трудиться без перерыва! Только ударный труд искупит вашу вину!
Женщины послушно разошлись по рабочим местам. Никто из них ни словом, ни даже взглядом не возразил.
Глухой Колбай все это время продолжал сгребать пшеницу лопатой, не зная, как обычно, о том, что случилось с его бригадой.
— Ну, видимо, пора прерваться и пообедать, — громко, как говорят все глухие, сказал он, разгибая спину.
— Не будет сегодня обеда. И все из-за женщин, — буркнул старик Байдалы.
— Что-о? — спросил Колбай, не расслышав.
— Из-за женщин не будем обедать! — крикнул Ажибек в ухо глухому.
— Кто это сказал? — удивился Колбай.
— Уполномоченный сказал, товарищ Алтаев, — с притворной почтительностью пояснил Ажибек.
— А разве мы железные? Может, он сам и железный, а мы нет. Ребята, слезайте с коней. Будем есть пшеничный коже[19]. Эй, Дурия, женщина, дай нам коже!
Дурия, веявшая зерно, опасливо посмотрела на уполномоченного и не решилась оставить работу.
— Я кому говорю? Ты подойдешь или нет? — гаркнул глухой Колбай.
— Налей сам. Ты ведь знаешь, где стоит, — сказала Дурия, поглядывая на уполномоченного.
— Что-о? Что она говорит? — не понял глухой Колбай.
— Она говорит: возьмите сами и ешьте, — весело перевел Ажибек.
— Она так говорит? — изумился глухой Колбай. — А для чего мне тогда жена, если она не может подать еду?
— Ей уполномоченный не велит! — проорал Ажибек, продолжая дурачиться.
— Уполномоченный? Дурия, кто тебе муж? Он или я? Пусть он командует теми, у кого нет мужей. А ты должна слушать меня!
Дурия снова нерешительно покосилась на уполномоченного. Товарищ Алтаев отвернулся, словно не слышал, о чем шла речь. Тогда Дурия сходила под навес и принесла глухому Колбаю торсук — сосуд из коровьего желудка. Мы, ребята, послезали с коней, расселись вокруг угощения.
Глухой Колбай позвал старика Байдалы, но тот ответил, что сыт, хотя было видно, как ему хочется коже, но он не смеет нарушить приказ районного начальника.
— Привык он баев бояться, теперь и перед уполномоченным дрожит, — сказал Ажибек. — Вот Колеке никто не испугает, пусть даже сам сатана за его душой придет. Ему только страшен Ырысбек, — последние слова он произнес совсем тихо, для нас, но глухой Колбай что-то почуял, вопросительно посмотрел на Ажибека, словно спрашивал: а ну, что ты сказал?
— Я говорю: Колеке, если разозлится, может прогнать уполномоченного обратно в район. Пусть не командует чужими женами, — громко соврал Ажибек.
Глухой Колбай засмеялся, польщенный, и потрепал Ажибека по щеке.
— Душа из тебя вон, не смей дразнить человека, — рассердилась Дурия.
Ажибек испугался, решив, что теперь ему не дадут ни капли коже, и начал оправдываться:
— Я не дразнил, ей-богу, правду говорю! — И затараторил: — Олла-билла, чтобы мне никогда не толстеть, не расти, не ходить на уроки, счастья не знать! Пусть мою долю коже съест собака. Чтобы мне совести не иметь и стыда… — он перечислял клятву за клятвой, мы не успевали за ним считать.
Дурия не выдержала и рассмеялась:
— Остановись, Ажибек. Не то останешься без всего, — и налила ему коже в освободившийся тостаган Колбая.
Ажибек залпом осушил тостаган и удовлетворенно щелкнул себя по выпяченному животу.
— Уф!.. — И льстиво сказал: — Ну и красива же наша Дурия!
Дурия грустно улыбнулась. С тех пор как Ырысбек выставил ее за дверь, так близко я увидел ее впервые. За это время она похудела, осунулась, в уголках губ и глаз появились морщины. В ауле поговаривали, будто глухой Колбай иногда бьет ее, мстя за свое унижение.
Товарищ Алтаев поднялся на ноги и, не глядя в нашу сторону, пошел в степь. Когда он скрылся в лощине, к нам тотчас подошел старик Байдалы и присел рядом на корточки.
— Милая, у тебя что-нибудь еще осталось? Вдруг есть ни с того ни с сего захотелось, — сказал он, отводя глаза.
Дурия молча взболтала торсук и налила ему коже в свободный тостаган.
— Байеке, а вам нельзя пить это коже, — сказал Ажибек.
— Почему нельзя? — удивился старик Байдалы, потеряв бдительность и не думая о подвохе.
— В этом коже краденая пшеница. Если выпьете такое коже, возьмете грех на свою душу, — пояснил Ажибек, делая вид, будто его очень тревожит судьба старика Байдалы.
— Голова твоя тыквой! Сколько можно терпеть от тебя?! — рассвирепел старик Байдалы и замахнулся на Ажибека, но тот ловко отскочил в сторону.
Все рассмеялись, кроме самого старика Байдалы да Колбая. Тот, по-прежнему запертый в свою глухоту, беспокойно вертел головой и спрашивал:
— Что он сказал, а? Что он говорит?
Но, благодаря глухому Колбаю, бригада все-таки смогла перекусить и перевести дух.
А потом вернулся уполномоченный, такой же суровый и вечно оскорбленный недостаточной сознательностью наших аульчан, и сел на свою горку соломы.
Вечером моя мама заглянула домой на часок, выпить чашку кипятка с солью. Пока бабушка разжигала самовар и готовила еду, мама сняла шерстяной пояс с больной поясницы, села спиной к печке и тотчас, закрыв глава и склонив голову набок, захрапела.
— Страдалица ты наша… устала, — сказала бабушка, сердобольно качая головой.
А мама так и спала сидя, со склоненной к плечу головой, и сладко похрапывая. Вокруг ее запавших глаз нездорово темнела кожа. Резче обозначились морщины на лице. Даже мне она казалась маленьким и жалким и совсем беззащитным человечком. Меня, как и бабушку, так и тянуло погладить ее по голове, говоря: «Страдалица ты наша».
Бабушка приготовила дастархан, но будить маму не решилась.
— Пусть немного поспит, — сказала она и погрозила нам пальцем. — Не вздумайте шуметь, я вас…
Мы-то и сами готовы были молчать хоть час, хоть два, хотя нам это и стоило неимоверных усилий.
Но маме все равно не дали поспать. На улице раздался топот коня и замер возле нашего дома, затем в окно постучали рукояткой камчи, и послышался голос уполномоченного из района:
— Дома бригадир? Пусть выйдет!
Мама вздрогнула, проснулась и, повязывая на ходу шерстяной пояс, поспешила на улицу. Ну, а меня разве удержишь дома в такую минуту? Я мальчишечьим своим чутьем угадал, что сейчас что-то будет, и выскочил следом за мамой.
Темнота скрывала лицо уполномоченного, но по голосу его, по тому, как нервно переступал под ним конь, было ясно, что он сильно не в духе.
— Женге, я поймал вора! Идемте со мной, — сурово сказал уполномоченный.
Он повернул коня и направил шагом к дому Нурсулу; мама послушно последовала за ним, я пошел за мамой.
Дверь Нурсулу была распахнута настежь, из дома наружу вырывался свет. Сама хозяйка стояла у порога, у ног ее, рассыпавшись по земле, лежала большая охапка бурьяна.
— Вот! — сказал товарищ Алтаев, показывая камчой на бурьян. — Здесь десять килограммов зерна, никак не меньше!
И точно: среди серых стеблей бурьяна желто поблескивали колосья пшеницы.
— Не верите? — усмехнулся уполномоченный. — Потрите в руке!
— Вижу и так, — вздохнула мама и повернулась к Нурсулу: — Где ты это взяла?
— Да шла через поле, ну, там, где уже скосили озимые, не выдержала и собрала, — рассказала Нурсулу, виновато глядя под ноги.
— Ай, зачем же ты сделала? Ведь знаешь, нельзя сейчас подбирать колосья, — строго сказала мама.
— Они бы все равно на земле остались, — пробормотала Нурсулу. — А детям нечего есть. Думала, подберу и ребятам пожарю, перед тем как на работу идти.