Он заглянул в соседнюю комнату, где сестра готовила стол.
— Может, ты проголодался? — спросила она с надеждой. — Хочешь, налью тебе сорпы?[2]
— Да что ты! Я сыт, — сказал он, уже в который раз тронутый ее заботами. — Пойду-ка лучше прогуляюсь по свежему воздуху.
Асет вышел во двор. Между кухней и очагом, сложенным во дворе, сновали женщины и помогающие им дети.
Он завернул за угол дома и увидел своего зятя. Тот сидел на скамеечке в компании мужчин. Мужчины подвинулись и усадили гостя в середине. Чуть погодя подошли еще трое. Вскоре на скамейке не осталось мест, и вновь приходящие мужчины здоровались с Асетом и усаживались на камень или просто опускались на корточки.
Солнце постепенно клонилось к вечеру. От нагретой земли поднималось дрожащее марево. Небо сияло неправдоподобной чистотой, казалось, вот-вот в его прозрачных глубинах возникнет сказочный мираж. Было тепло и тихо; словно зачарованные покоем, мужчины переговаривались не торопясь, негромко.
Беседа шла о колхозных делах, от которых Асет уже давно оторвался; он ловил вполуха ставшие для него посторонними слова, смотрел на новую школу, что виднелась в створе между двумя жилыми домами, и пытался пробудить в себе воспоминания о своем прошлом.
— Красивую школу построили, а? — спросил его Куракбай, с которым они давным-давно бегали в старую школу.
Теперь он еле узнавал своего сверстника в этом крупном уверенном в себе мужчине.
— Красивая. Большая, — кивнул Асет.
В самом деле, школа, хоть и стояла в низине, возвышалась над крышами аула.
— Большая, а вот двух этажей уже мало. Нужен третий, а где его взять? Директор бегает в слезах. Что, говорит, буду делать на следующий год. Детей станет столько, что всех не вместишь, развалится школа, — сообщил Куракбай смеясь.
— Рано он паникует, — сказал Асет.
— Ты говоришь, рано? Посуди сам. В прошлом году он принял восемьдесят первоклассников. В этом году их будет более ста. А дальше… — Куракбай даже не нашел слов, только присвистнул.
Асет тоже удивился, покачал головой.
В школе тоненько — потому что далеко — прозвенел звонок, и на улицу высыпали дети. Видно, уже сейчас занятия шли в смены. Что же будет потом? Тут и вправду посочувствуешь директору.
А ребятам, видать, не до директорских мучений. Те, что побойчей, устроили шумную возню с беготней, с непременной борьбой на пыльной улице. Кто-то ударил гулко по футбольному мячу, и за мячом с грачиным гвалтом, толкаясь локтями, погналась орава мальчишек. А девочки и ребята посолидней чинно стояли вдоль стенки, жмурились на заходящее солнце и вели степенный разговор.
— Славная подрастает молодежь, — сказал Асет, обращаясь к Куракбаю, но его услышал один из пожилых мужчин и возразил, мол, нынешнее поколение не видало трудностей, живет на всем готовом, даже привередничает за столом, а одежду подавай только модную, и вообще молодым лишь бы хулиганить, а все серьезное они готовы осмеять.
— Что и говорить! Вот, к примеру, эти двое, которые застрелились. Можно подумать, такая уж была любовь! От баловства они застрелились, вот что я вам скажу, — поддержал его седоусый мужчина.
Асет вспомнил кладбище, скупое сообщение своего двоюродного брата Абдибая, что привез его на машине, и спросил, кто они такие, эти самоубийцы.
— Может, помнишь Курмана? Ну того, что был мельником? — спросил в свою очередь зять.
— Курмана-то? Помню, — сказал Асет.
— А дочь его помнишь? Ну, конечно, нет. Она была еще козявкой тогда.
— Такая большеглазенькая, Айнаш, — подсказал Куракбай и добавил: — Она в прошлом году закончила школу.
— Айнаш! Не помню, нет, не помню, — признался Асет, — сыновей Курмана помню хорошо. Вот уж забияки. А дочку не могу припомнить… Значит, она и застрелилась, Айнаш?
— Айнаш и Баглан, — сказал зять, а остальные закивали подтверждая.
— Баглан… Баглан, — пробормотал Асет, стараясь разбудить свою намять.
— Помнишь Камена? Худой такой ходил, вечно в старом чапане[3]. Он еще высадил деревья вон там, — и Куракбай махнул в сторону станции. — Помнишь, мы прозвали их рощей Камена, а потом там и на самом деле роща выросла.
— Как не помнить Камена, — обрадовался Асет. — И рощу его не забыл. Только сыновей-то у него больно много.
— Было семнадцать, — сказал зять, — было, это точно. Но ты позабыл: старшие не вернулись с войны. А младшие померли в то же время — кто от болезней, кто от голода. Сам понимаешь, все в руках судьбы. Но у Камена все же остался один. Так вот это и был Баглан.
— Длинный такой, белолицый, — добавил Куракбай.
— Этого парня я знаю, — сказал Асет. — Когда мы учились в десятом, он бегал в седьмой.
Он и вправду припомнил долговязого подростка, что ходил с сумкой, переброшенной через плечо.
— Он самый, — подтвердил Куракбай.
— Так что же случилось? — спросил Асет в нетерпении.
— Баглан решил жениться на Айнаш прошлой осенью. Но, видать, у Курмана были свои планы. Выгнал он Баглана. Не про тебя, говорит, такая красавица, — сообщил зять.
— А его сыновья, — горячо вмешался не знакомый Асету парень, — а его сыновья — точно сторожевые псы. Даже не подступиться к дому.
— И тогда Баглан решил выкрасть Айнаш. Раз не хотят добром, так вот дай, думает, выкраду, — сказал Куракбай. — Но ничего не вышло. Братья поймали их на улице. Его избили чуть ли не до смерти, а сестру увели обратно в дом.
— Но, думаете, Баглан отступился? — перебил Куракбая все тот же горячий парень. — Через месяц он сделал то же самое! И на этот раз братья Айнаш настигли их у родственников Баглана. Примчались целой оравой на грузовике. Опять избили Баглана, а ее забрали с собой.
— А что же Айнаш? — спросил Асет. — В наше время девушка не вещь. Если уж захочет устроить свою судьбу, кто ей помешает?
— Айнаш и сказала отцу и братьям, мол, не могу без Баглана жить, и все! Как она плакала, Айнаш! — сказал Куракбай. — А те ни в какую!
— Глупые люди, что с них возьмешь, — заметил седоусый осторожно.
— Но есть же закон! — возмутился Асет. — Неужели у Баглана не было головы? Стоило сходить в милицию, дескать, так-то и так!
— Почему он не жаловался, этого теперь никто не знает. Наверное, потому что они родные любимой. И что уж потом за жизнь, если пойдешь жаловаться на ее родных, — вздохнул зять.
— И тогда Баглан этой зимой будто бы влез в окно к Айнаш, обнял ее, и так, обнявшись, они и застрелились из ружья, — тихо закончил Куракбай.
— А что с братьями Айнаш? Их наказали?
— Куда там! Вмешалась вся родня, замяла эту историю. Баглан и Айнаш оставили записку: мол, никто не виноват, сами так захотели, — сказал горячий парень и огорченно махнул рукой.
«Узнаю мой аул! Милые, славные люди… Но вот на их глазах случилась беда, и они смалодушничали перед старыми, ужасными традициями, хотя в их руках и власть и закон», — подумал Асет.
— Милок, ну-ка расскажи нам, что нового в Алма-Ате? Это правда, будто там построили гостиницу до самого неба, а? — спросил седоусый, стараясь перевести разговор на другую тему.
— Построили, построили, высокую гостиницу построили, — рассеянно ответил Асет, все еще находясь под впечатлением рассказа о недавней драме.
— Вот и хорошо! Теперь приедешь в Алма-Ату — и есть где остановиться.
Седоусый нервно засмеялся, и Асет понял, что тот чувствует свою вину, как и все, наверное, люди аула, стыдится и хочет спрятать подальше свой стыд.
— Ах как плывет! — воскликнул Куракбай, вытягивая шею, и остальные мужчины, точно по команде, повернули головы.
Асет последовал их примеру и увидел молодую женщину в белом свитере и короткой коричневой юбке. Она вышла из дверей почтового отделения и теперь шагала, приближаясь по той стороне улицы.
— Кто это? — спросил Асет.
— Заведующая почтой. Это же Саулетай! Неужели ее не помнишь? — удивился Куракбай, не сводя глаз с женщины.
Куракбай еще не закончил, а он уже узнал Саулетай. Внутри у него что-то вспыхнуло, обожгло огнем. А мужчины, заметив Саулетай, тотчас уставились на него. Он, желая скрыть растерянность, будто бы озабоченно зашарил по карманам, вытащил носовой платок, провел по лицу, пряча лицо в платке, засунул платок в карман. Затем ухватился за прут, что держал Куракбай, и отломал конец.
— Ай, какой испортил саженец! Еле его выпросил, хотел посадить в своем саду. А ты испортил, — расстроился Куракбай.
А Саулетай шагала, словно никого не замечая, высоко несла голову, глядя прямо перед собой. Асет подумал, что, подойдя поближе, она может поздороваться с ним, и растерялся совсем, оттого что не знал, как себя держать, — то ли подняться с места, то ли остаться на скамье.
Но волнения его оказались напрасными. Саулетай проследовала мимо, так и не повернув головы. Будто бы демонстрировала им всем свою неприступную гордость и красивый профиль.
И может, он один заметил, как она чуточку зарумянилась. Но и он не был твердо уверен в этом.
Асет был вынужден признать, что она похорошела. Он попробовал пробудить в себе давнишнее презрение к Саулетай, но из этого ничего не вышло. Его взгляд невольно потянулся за ней, а в груди поднялось черт знает что: и восхищение, и укор, и жажда мести, и страсть. И все это венчало сожаление о безвозвратно ушедшем прошлом.
Он знал из писем сестры, что после его отъезда Саулетай вышла замуж и родила двоих детей. Потом муж ее упал с коня и разбился насмерть, а она, повдовев около года, вышла замуж вторично. Но и тут ей не повезло: второй муж что-то натворил — что именно, сестра так и не объяснила толком, — и его упекли в тюрьму. Только вот ему не было известно, как поживает она сейчас. Но спросить об этом у сидящих рядом у него не хватило смелости — еще подумают что-нибудь.
Дом хозяина заняли почетные гости: те, кто приехал на свадьбу из районного центра, руководство колхоза и сваты. Остальных гостей разместили по соседним домам. В один — стариков и старух и тех односельчан, что дожили до зрелого возраста, но еще не заслужили особого почета, а самый крайний дом отдали молодежи: пусть, мол, шумят себе на отшибе.