Мистер Эпстайн подбегает и хлопает ученика по спине.
– Молодчина! Я знал, что ты не дурак. Только в следующий раз бери с собой на пробежку долбаный спутниковый телефон, ладно?
Все понимающе и сочувственно смеются, он извиняется за свои слова. Родители Майкла сердечно благодарят и его, и мисс Ладислав.
Мисс Ладислав уверяет, что чувствовала: с Майклом все хорошо, ведь на следующей неделе лунное затмение, и она даже предлагала коллеге поспорить на сто долларов, что Майкл ни за какие коврижки не пропустит его. Но мистер Эпстайн спорить не стал, потому что был такого же мнения.
Доктор Квонг спрашивает родителей Майкла, не вызвать ли врача. (Нет, отец Майкла сам врач.) Он спрашивает, все ли с мальчиком хорошо, и тот отвечает: с ним полный порядок. Не падал ли он? Головой не стукался? «Нет», и этого ответа его отцу оказывается достаточно.
У Майкла на лице пара царапин – небольших, накладывать швы не требуется. Его отец говорит, что ему, пожалуй, нужны только еда, горячий душ и сон. Они очень сдержанны друг с другом.
Доктор Квонг гонит нас всех поспать до завтрака и объясняет: давайте дадим Майклу и его родителям хоть немного побыть наедине. И все мы уходим.
Когда стало известно, что Майкл исчез между одиннадцатью часами и полуночью, никто не додумался посмотреть на общую таблицу пробежек, в которую он внес новую запись.
88
Провалившись глубоко в сон, я вижу, что старательно складываю мелкие ракушки и пуговицы в коробочку, зная, что должна как следует наполнить ее, замечаю среди содержимого молочные зубы и мелкий жемчуг, задумываюсь, оставить их там, среди пуговиц и ракушек, или вынуть и начать заново, когда резкий голос Холли вырывает меня из сна и странным образом тревожит: «Вы двое что, лесбами заделались? Так я и знала».
Слегка приоткрываю один глаз: Энни и Лу выходят из ванной вместе. Свет мягкий, рассеянный; наверное, солнце взошло час назад.
Волна благодарности: Майкл вернулся невредимым.
Волна раздражения: Холли.
Волна изнеможения: мне бы еще поспать. Кидаю в Холли подушкой, требую, чтобы она заткнулась, но, несмотря на всю сонливость и усталость, с удовольствием слушаю, как огрызается Лу:
– Не то чтобы мне очень хотелось говорить с тобой, но нет, не заделались.
– И вообще это не твое дело, – добавляет угрюмая и усталая Энни.
– И кстати, мои родители – обе женщины, – продолжает Лу.
– Две женщины? – переспрашивает Холли. – У тебя две матери?
– Моя мать – Мэгги, другая мать – Бифф. На самом деле ее имя Элизабет, но ее всегда звали Бифф, потому что так выговаривал длинное имя ее младший брат – «Лиффабифф».
– Фу, гадость. Ты хоть знаешь, кто твой отец?
– Мой дядя Джеймс, брат Бифф. Тот самый, который не мог выговорить ее имя.
– Это же долбаный инцест, – заявляет Холли.
– Ого! А ты не только выглядишь глупо – ты и вправду дура. Моей маме он не родственник. Он был их донором. Это значит, что биологические узы у меня есть не только с Бифф, но и с мамой, вот и все.
– Отстой.
– Нет, черт возьми, а теперь заткнись, – приказываю я.
– Ага, защищаешь их! – отзывается Холли. – Так что вы все-таки делали в ванной вдвоем?
Она не уймется, пока не услышит ответ.
– Вы все так меня запугали, что я одна зайти туда боюсь. Лу меня караулит, – объясняет Энни.
– От кого?
– От Мейзи и Серого человека, конечно. А ты на кого подумала, глупая? – спрашивает Энни, накрывает голову подушкой и зарывается поглубже под одеяло.
Мне надо еще поспать, а потом – решить, как я буду мириться с Майклом.
89
вторник, 27 ноября
Нам разрешили сходить в поход вместе. Только вдвоем. С чего вдруг?
Может, все испытали такое облегчение оттого, что Майкл не убежал из лагеря и не покончил с собой, что решили нарушить правила? Или родители попросили начальство проявить терпимость. А может, кто-то заметил, как у него дергается глаз. Или за нас попросили мои мамы. Или замолвила словечко Мерилл.
Мы направились на плато Белых эвкалиптов – место злополучной тусовки, на которой не было ни одного из нас. Устроим пикник. Никуда не будем спешить.
Мы растянулись между пружинистой травой и бездонностью неба. Трогаем жесткие лепестки бессмертников. Слышим только птиц и пикирующих стрекоз. Здесь лишь мы. Ешь. Дремли.
Читай.
Майкл начинает.
– Знаешь белые эвкалипты?
– Знаю.
– Они выживают в таких суровых условиях, выдерживают такое буйство стихий, что частично погибают. Но у них есть способность наращивать новую древесину вокруг старой, умершей. Так они и приобретают причудливые и прекрасные формы. Они крепче и сложнее устроены, чем, допустим, другие виды эвкалиптов – например, косой или перечный, растущие ниже на склонах гор, там, где их защищает мягкий климат.
– Спасибо. В таком чудесном ключе я об этом никогда не думала, – замечаю я.
Мы переглядываемся.
– Я ведь о себе говорил, – объясняет он. – Я не сломался после того, как Сибилла публично отвергла меня и я стал посмешищем.
На нас нападает смех. Мы смеемся каждый над своей ролью.
– Хочу быть белым эвкалиптом, – говорю я. Нужна возвышенная метафора, чтобы залечить сердечные раны.
– Мое сердце исцелится, я смотрю в перспективу.
Он поднимает что-то с травы. Это мертвая стрекоза.
– Возьмешь ее?
– Охотно, – соглашаюсь я.
Он протягивает стрекозу, я осторожно убираю ее в коробку для образцов, которую достаю из рюкзака. Стрекозы определенно значатся в моем списке десяти самых прекрасных вещей во вселенной.
Я знаю, что буду хранить ее вечно, смотреть на нее и вспоминать этот день. День, когда я ощутила надежду и поняла, что горе отступает. День, когда моя улыбка вспомнила, как работать без лишних указаний. Я буду помнить, что в этот день будущее пробудилось, потянулось и снова раскрыло мне объятия. И оказалось, что вполне возможно покинуть комнату, где живешь, не строя далеко идущих планов.
Мне надо выплакаться, потому что вся эта радость означает, что я делаю еще один шаг прочь от тебя, Фред.
Я могу плакать в присутствии Майкла. Я доверяю ему, как доверял бы и ты.
– Именно такими я представляла себе в детстве крылышки фей и эльфов.
Я говорю о стрекозе, но Майкл понимает, что не она вызвала у меня слезы.
90
Я решила: пусть мое письмо будет как можно больше «присыпано» словами из девяти букв.
Я читаю его.
Дорогой Майкл,
релятивно моей гнусности и жестокости, я неуклонно и терпеливо прошу извинений за мой варваризм как результат моего одиозного и мерзкого проступка, чтобы загладить вину за никчемные отношения с противной и каверзной Холли.
Мое кошмарное слабоумие стало для твоего толкового понимания полнейшим сюрпризом.
Получение отпущения грехов освободит меня, приглушит сердечные страдания, сделается утешением, сможет, как лекарство, успокоить, перепишет махинации и отвергнет все, что наболтали дебилоиды.
Примитивы, отморозки и хулиганье будут вызывающе и отрывисто пресечены как пригоршня ссохшихся скорлупок.
После этого скорбного инцидента мы, может быть, возвратим достойное и свободное отношение, обжитость и континуум, бальзамин на мою душу, прочность подлинных отношений, и ты снова станешь мне бесценным товарищем?
Я воображаю себе дружбу вереницей дней, которые будут соединять нас и служить как прибежище и святилище для разбитой вдребезги, бессонной простушки (меня), и помогут возмужать такому, как бесценный, волшебный, роскошный (я знаю, что это уже перебор, но мне хотелось, чтобы получилось изобильно), идеальный (ты).
Ябыхотела (слитно!), чтобы этот водоворот игиперболы в нем стали предтечей сердечных возвратов к благодати.
Тоненькую волосинку, которая определит конец моим терзаниям по вине моей же безмерной бестолочи, ты, надеюсь, разрежешь в обеденный час (а то уже невтерпеж).
Милостиво взгляни на мою горестную парадигму, произнеси, что мое глубинное несчастье поправимо, и твой достойный панегирик встретит дружеское одобрение.
Мы будем упиваться в блаженном ликовании, увиливать от абсурдных умолчаний, взлелеяны, бодры, как сангвиник, и больше никогда не знать мытарства.
Феттучини.
Сокровища.
На этом прекращаю свой хронограф.
Твоя в будущем готовая доблестно встречать преградой каждый катаклизм –
Отваживаюсь поднять взгляд.
Он улыбается.
– Ты меня сразила «бальзамином на душу».
– Я позволила себе несколько раз смошенничать.
Он серьезно кивает.
– Ничего.
Я возвращаю его письмо в заклеенном конверте.
– Я не читала его.
– Можешь прочитать, если хочешь; все это ты уже знаешь, – говорит он. – И уже слышала подредактированные избранные места.
Я качаю головой.
– Нет-нет, только так я могу доказать, что я твой друг.
– Я знаю, что ты мой друг, Сибилла.
От радости я словно взлетаю.
Боль исчезает бесследно.
Вот теперь можно заняться делами, выяснить, как, черт возьми, развиваются мои отношения с Беном, посмотреть, чтобы все было в порядке к концу семестра. Потому что наконец начался обратный отсчет – последние десять дней. Я мечтала об этом с первого дня. Но при этой мысли я почему-то чувствую укол боли, а не прилив радости.