«Бросили, гады, повернули назад!» — эта мысль обожгла, заставила тело рвануться из воронки по задней стенке наверх, «домой», пока не обнаружили да не прикололи штык-ножом! Но, едва высунувшись, Олег тотчас же скатился на ее дно: сзади набегали свои, кроша из автоматов направо и налево — наугад.
«Значит, все в порядке, атака состоялась, просто я опередил их!» — эта мысль неожиданно принесла облегчение: все же в компании и помирать не так страшно. Однако надо было срочно выметаться из укрытия: свои просто пристрелят — вон глаза какие у них — по полтиннику, вряд ли различат, кто перед ними!
Неожиданно в ушах что-то сухо треснуло, и тотчас же мир взорвался какофонией звуков: грохотом очередей, гулким уханьем рвавшихся гранат и неистовыми матами. Пора! Грунский рывком выкатился из воронки, чуть приподнялся, огонь из-за спины враз ослабел — заметили, узнали! — и, поднявшись на ноги, он в полный рост махнул к крайним мазанкам села…
К вечеру Талыш взяли, но какой ценой! Человек тридцать серьезно ранило, а полтора десятка атаковавших успокоились навечно, и среди них — шестеро офицеров. Петро, бросив на траву раскаленный ПК, плакал над телом своего ротного — Сурика, дома у которого он частенько бывал в Ленинакане. Командира никто не прикрыл. Гранатометчики-военкоматовцы во время атаки отстали и спрятались в кустах, пережидая шквальный огонь азеровских пулеметчиков. Вдобавок труп уже кто-то успел раздеть, почти догола. По-братски…
— Яка ж цэ собака наробыла? Узнаю — вбью суку! — хохол с остервенением и ненавистью оглядывался по сторонам.
Грунский пинками, матом, на русском и армянском языках, и даже короткими очередями под ноги, растормаживал хозвзводовцев, отвечавших за отправку раненых в тыл. В наступившей темноте с поля боя доносились чьи-то стоны, еще трое приползли сами, остальных хозвзводовцы так и не нашли. Или не захотели искать.
Рашид всю ночь после боя добровольно просидел рядом с завернутыми в плащ-палатки трупами, охраняя их от шакалов — и обычных, и двуногих…
К утру весенняя степь молчала. Ни звука! Ночное переохлаждение и потеря крови сделали свое черное дело. Четверым раненым, ждущим до утра отправки в тыл, помощь тоже уже была ни к чему…
Откуда-то пригнали «Беларусь» с ковшом, и он скоро принялся рыть братскую могилу. Переписали тех, кого узнали. А кого затруднялись узнать — записали на всякий случай в списки без вести пропавших. Так — в плащ-палатках, и опустили в вырытую траншею «борцов за свободу и независимость» — какие там гробы! Татарин в их честь и память дал своеобразный салют: рожок из автомата выпустил целиком, до последнего патрона, в сторону предполагаемого противника, и чисто по-солдатски отпустил грехи:
— Отличились вы, братки, на этом свете! Теперь, куда бы вы ни попали — хоть в ад, хоть в рай — там все же лучше, чем здесь!
На следующее утро на линии новых постов у отбитого села появился комбат с осмотром, как всегда «готовый» к выполнению любой поставленной перед собой задачи — его выдохом можно было вполне дезинфицировать раны. Собрав у командиров взводов трофейное оружие, он сказал всем «априз» — спасибо, но на прощанье — вновь укатил в тыл.
И в этот же день азеры три раза ходили в атаку, пытаясь выбить армян из Талыша, но безуспешно. К вечеру, отчаявшись взять село в лоб, они устроили «братьям-христианам» музыкальные посиделки на любой вкус: рапсодия «гвардейская», затем оригинальное эстрадное представление — обстрел из глубины домов не боевыми снарядами, а просто болванками — попадание есть, а взрыва нет, но от дома — только пыль да штукатурка пополам со щепками, — а на закусь — фейерверк — зажигательный снаряд «Кристалл» в небе над головами. Олег с Петром приютились в одном окопе глубиной не более метра. «Концерт» оказался очень серьезным: каждые десять-двенадцать секунд что-нибудь взрывалось и почему-то обязательно рядом. После каждого близкого взрыва хохол невольно пригибался и бурчал:
— Та шоб вы там уси повсыралыся, собакы!
Грунский лежал молча, пытаясь остановить струящуюся из ушей кровь (результат контузии). Но молчать и чего-то ждать в таком аду было невыносимо. Переждав очередной взрыв, он заорал у Петра под ухом:
— Эй, землячок, хочешь стихи почитаю? Свои!
— Та давай вжэ! — обрадовался тот хоть какому-то развлечению. — Бо так и пошматують — нэ почуешь за всэ життя ниякойи красывойи херомантии!
Олег, стараясь не обращать внимания на его последнее высказывание, закончил свою мысль:
— Это я своему деду к будущему дню Победы сочинил. У меня ведь, кроме него, никого и нет больше из родни. Тоже про войну, подобную этой. Но там хоть знали, за что дерутся, а здесь… Он махнул рукой и начал:
За окнами гремела медь оркестра,
«Землянку» пели где-то вразнобой,
И свадьба, и Победа были вместе
В квартире этой, праздничной такой.
А юная, красивая невеста
Родителей пленяла и гостей,
И даже дед с насиженного места,
Готовил тост из старых запчастей.
Но внучка отмела застолья речи:
— Нет, дед, ты нам тост не затевай!
А расскажи про бой, про свист картечи,
Про самое заветное давай!
— Ну внучка, я ж тебе не воевода,
А просто — из запаса старшина.
Тем более, что нашему народу
Осточертела всякая война.
Желаете историю простую
Про девушку, солдата, старшину?
Ну, и еще про долюшку лихую…
Желаете? Так слушайте, начну.
Из пополненья в наш пехотный взвод,
При кирзачах и в званьи рядового,
Парнишка, образца «двадцать второго»,
Был призван, как и многие в тот год.
А рядом с ним, как тонкая лоза,
Девчонка в аккуратной гимнастерке
Представилась парнишкиной сестренкой,
Прищурив синеватые глаза.
И ахнул старшина: — Как есть детсад!
Ты кто же будешь, пигалица-птица?
— Я медсестра! — Ну, будешь медсестрицей!
Хотя для взвода нам нужней солдат.
Запунцевели щеки, нос и лоб,
Обидой налились глаза-озера:
— Я докажу! Увидите вы скоро!
— Ну что ж, как говорится, дай-то Бог!
…И шла война. Одна из страшных войн,
Где миг и вечность составляют время,
Где стонет, как в аду, людское племя,
Где перекур, а после — снова в бой!
Уходит группа в ночь за «языком»
Или приходит, снова смерть обжулив
На бруствере парнишку караулит
Сестра, обняв винтовку со штыком.
И шутит добродушно старшина:
— Наш талисман, для всех смертей преграда!
Твоя сестренка, парень, если надо —
От фрицев защитит нас и одна!
Однажды на нейтральной полосе,
Пройдя орешника густые ветки,
Разведка напоролась на разведку.
И те, и эти — в маскхалатах все.
Дозорный тут же вскрикнул: — Командир!
Рука рванулась к верному нагану,
Но — сталь над головою ятаганом
На долю мига враг опередил.
Поймет ли тот, кто не был под ножом,
Что пережил разведчик в эту долю…
И примет равнодушно чье-то поле
По капле кровь, как будто под дождем.
… Когда же с глаз упала пелена,
Увидел над собою медсестрицу,
Вокруг — друзей встревоженные лица,
А в поле и окопах — тишина.
В чалме из марли ноет голова,
Но жив курилка, хоть горяч, как печка:
— Ребята, так кому же ставить свечку?
Ведь я ему… да что там говорить!
Чуть дрогнула девчоночья рука,
И взгляд ее скользнул в сторонку змейкой.
— Да это вон она, из трехлинейки,
Сняла того фашистского быка!
Ее рука ослабила удар
Эсэсовского острого кинжала.
И те, другие, не покажут жала,
От наших автоматов приняв «дар».
— Ну, милая, должник я твой вовек!
Ведь если в этой жизни разобраться,
Мне ближе и родней тебя и братца
Не сыщется на свете человек!
Жене и сыну, матери, отцу
Немецкой бомбой вырыло могилу.
Чужие люди их похоронили,
Отдавши дань терновому венцу.
Да что ж ты плачешь? Глупая, не плачь!
Слезой не воскресишь, как в сказке, милых.
За всех убитых, раненых и хилых
Нам даст ответ зарвавшийся палач!
Ответила девчонка старшине:
— Едины мы в судьбе неразделимой,
Не брат мне тот мальчишка, а любимый.
Назло всей этой проклятой войне!
У нас на Белоруссии, в селе,
Фамилий схожих больше половины
И в радости, и в горе — мы едины,
Живя на этой солнечной земле.
… В ту ночь нас песней встретил соловей,
В бору, где сосны тянут к звездам лапы.
Все хаты спали, из соломы шляпы
Чуть сдвинув на наличники дверей.
И в этот предрассветный хуторок
Вдруг ворвалось урчание моторов,
И крик заполнил улиц коридоры:
Всех жителей швыряли за порог.
Овчарки, брань и «шмайсеров» стволы
Загнали люд в церковные ворота,
И плюнули металлом пулеметы
В детишек, взрослых: мертвых и живых.
И тут, и там метались вороньем
По-над дворами факельщиков тени
Горело все: цветы, трава, каменья,
И то, что раньше звалося жильем.
А мы смотрели, губы прикусив,
Глазами отпечатывая снимки.
Вот офицерик, скаля рот в улыбке,
Затылок полутрупу прострелил.
Вот в куче тел, лежащих под крыльцом,
Раздался рвущий душу голос: — Тато!
И немец запустил туда гранату,
Небрежно пальцем выдернув кольцо.
Обманутый мертвеющим соском
Ребенок пискнул робко и несмело.
Как видно, время покормить приспело,
Но на груди той — кровь, не молоко.
Молодчик волосатою рукою
За ножку поднял, словно лягушонка,
И в пламени исчез грудной мальчонка,
Осмеянный гогочущей толпой.
Приказ был: — Никого не выпускать!
Ведь мертвый не расскажет и не встанет.
Ошиблись гансы. Вскоре перед нами
Отчет придется им еще держать!
Поэтому — нам надо победить!
Дойти до их берлоги — до Берлина,
За все их зло воздать судом единым,