В тот момент подпольщикам рекомендовали эвакуироваться в районы с коммунистической властью. Тем, кто не хотел или не мог этого сделать, предписали приостановить нелегальную работу. Гоминьдан закручивал гайки, уже арестовали и задержали очень многих тайных коммунистов. Лян уходил, и позвал с собой маму, но бабушка ее не отпустила. Маму не подозревают в связях с коммунистами, — сказала она, — но заподозрят, если она уедет. И как же быть со всеми людьми, выступившими в ее защиту? В случае ее бегства всех их ожидают неприятности.
И мама осталась. Но ей хотелось действовать. Она обратилась к Юй–у, единственному известному ей в городе коммунисту. Юй–у не знал Ляна и других ее связных. Они принадлежали к разным нелегальным сетям, работавшим совершенно независимо друг от друга, так что попав в тюрьму и не вынеся пыток они могли назвать лишь ограниченное число имен.
Цзиньчжоу был важнейшим центром снабжения и распределения для всех армий Гоминьдана на северо–востоке. В нем насчитывалось более полумиллиона солдат, растянутых вдоль уязвимых железнодорожных путей и сконцентрированных в нескольких становящихся все меньше районах вокруг основных городов. К лету 1948 года в Цзиньчжоу размещались двухсоттысячные гоминьдановские войска под руководством нескольких командующих. Чан Кайши не ладил со многими в генеральской верхушке и тасовал посты, что деморализовало солдат. Работа разных подразделений была плохо скоординирована, между ними царило недоверие. Многие стратеги, включая высокопоставленных американских советников, считали, что Чан Кайши следует уйти из Маньчжурии. Ключевым пунктом для любого отступления, «добровольного» или под давлением необходимости, морем или железной дорогой, был Цзиньчжоу. Город находился всего в полутораста километрах от Великой стены, совсем рядом с собственно китайской территорией, где Гоминьдан, казалось, более или менее держал ситуацию под контролем. Город был хорошо укреплен с моря — порт Хулудао располагался всего в пятидесяти километрах к югу и соединялся с городом довольно надежной железной дорогой.
Весной 1948 года Гоминьдан приступил к строительству новой системы оборонительных сооружений, из цементных блоков со стальной арматурой вокруг Цзиньчжоу. Коммунисты, думали они, не могут выдвинуть против них ни танки, ни сколько–нибудь значительную артиллерию, нет у них и опыта штурма массивных укреплений. Идея состояла в том, чтобы окружить город самодостаточными крепостями, каждая из которых могла функционировать независимо даже в случае блокады. Крепости должны были соединяться окопами в два метра шириной и глубиной, полностью обтянутыми колючей проволокой. Главнокомандующий Маньчжурии, генерал Вэй Лихуан, прибыл с инспекцией и объявил систему неуязвимой.
Но проект так и не был завершен, отчасти из–за нехватки материалов и дурного планирования, но прежде всего из–за коррупции. Руководитель работ воровал стройматериалы и сбывал их на черном рынке. Рабочим платили так мало, что не хватало на еду. К сентябрю, когда коммунисты стали стягивать войска вокруг города, укрепления были закончены лишь на треть, да и та представляла собой небольшие, разрозненные цементные форты. Остальное в спешке соорудили из глиняных обломков старой городской стены.
Коммунистам, собиравшим гигантские силы численностью более четверти миллиона человек для решающего сражения, было жизненно важно знать устройство этой системы и расположение гоминьдановских войск. Главнокомандующий всеми коммунистическими армиями Чжу Дэ телеграфировал местному командующему: «Нужно взять Цзиньчжоу... и весь Китай в наших руках». Группе Юй–у было дано поручение предоставить последнюю информацию перед окончательным наступлением. Он отчаянно нуждался в людях, и когда мама предложила свои услуги, и он, и его начальство очень обрадовались.
Коммунисты прислали в город несколько переодетых офицеров–разведчиков, но мужчина, в одиночестве бродивший по окраинам, немедленно пробудил бы подозрения.
Влюбленная парочка смотрелась гораздо естественнее. При Гоминьдане юноши и девушки уже могли появляться вместе на людях. Мама была идеальной «подругой» для мужчин–разведчиков.
Юй–у велел ей в определенное время прийти в определенное место. Она должна была надеть бледно–голубое платье и приколоть к волосам красный шелковый цветок. Коммунист должен был держать гоминьдановскую «Центральную ежедневную газету», свернутую треугольником, и вытереть пот сначала с левой, потом с правой стороны лица.
В назначенный день мама вошла в маленькую кумирню, стоявшую за пределами северной городской стены, но внутри укреплений. К ней подошел мужчина с газетой треугольником и произвел условленные движения. Мама три раза потрепала его правой рукой по правой щеке, он три раза потрепал ее левой рукой по левой щеке. Мама взяла его под руку, и они пошли.
Мама по–настоящему не понимала, что он делает, но ни о чем не спрашивала. Большую часть времени они шли молча, заговаривая только, когда кто–нибудь попадался навстречу. Операция прошла гладко.
Были и другие прогулки — по окраинам города и на железную дорогу, жизненно важную транспортную артерию.
Одно дело было собрать информацию, другое — передать ее за пределы города. К концу июля на контрольно–пропускных пунктах всех выходящих из города тщательно обыскивали. Юй–у посоветовался с мамой, чьим способностям и мужеству привык доверять. Машины старших офицеров освобождались от обыска, и мама вспомнила о знакомстве, которое можно было использовать. Она училась вместе с внучкой генерала Цзи, брат которой был полковником в дедушкиной бригаде.
Цзи происходили из Цзиньчжоу и обладали значительным влиянием. Несколько домов их клана, с ухоженным садом, занимали целую улицу, которую так и прозвали — «улица Цзи». Мама часто гуляла в саду с подругой и подружилась с ее братом, Хуэйгэ.
Хуэйгэ, красивый молодой человек лет двадцати пяти, закончил инженерный факультет. В отличие от многих отпрысков богатых влиятельных семей, он не был пустым щеголем. Маме он нравился, нравилась и она ему. Он начал являться к Ся с визитами и приглашать маму на чаепития. Бабушка души в нем не чаяла; она считала этого вежливого юношу прекрасной партией.
Вскоре Хуэйгэ стал приглашать маму для встреч наедине. Они приходили вместе с сестрой, которая притворялась, что следит за благопристойностью, но быстро исчезала под каким–нибудь надуманным предлогом. Она хвалила маме своего брата и утверждала, что он дедушкин любимец. Должно быть, она также рассказывала и брату о моей матери, потому что, как оказалось, он много о ней знает, в частности, что ее арестовывали за радикальную деятельность. У них нашлось много общего. Хуэйгэ не скрывал своего отношения к Гоминьдану. Несколько раз он, теребя свой мундир полковника, со вздохом говорил, что ждет конца войны, чтобы вернуться к профессии инженера, и что дни Гоминьдана сочтены. У мамы было чувство, что он с ней совершенно искренен.
Она не сомневалась, что нравится ему, но не знала, не крылись ли за его действиями политические соображения. Она решила, что он пытается внушить ей, а через нее и коммунистам: «Мне не нравится Гоминьдан, я готов вам помогать».
Они стали молчаливыми сообщниками. Однажды мама спросила, не хочет ли он сдаться коммунистам вместе со своими подчиненными. Он сказал, что как штабной офицер не командует ни одним солдатом. Мама предложила ему убедить дедушку сдаться (что случалось сплошь и рядом), но он грустно сказал, что старик скорее всего застрелит его после первого же слова на эту тему.
Мама рассказала об этом Юй–у, и тот велел ей обрабатывать Хуэйгэ. Вскоре Юй–у велел ей попросить Хуэйгэ покатать ее за городом на своем джипе. Они совершили три–четыре такие поездки, и каждый раз, когда они проезжали мимо деревенского нужника, мама заходила туда и прятала в стенном отверстии записку; Хуэйгэ ждал в автомобиле. Он никогда не задавал вопросов. Он все чаще говорил, что беспокоится о своей семье и о себе самом. Он намекал, что коммунисты могут расстрелять его: «Боюсь, скоро я стану бесплотной душой, живущей за западными воротами!» (По поверью, мертвые живут на западном небе, в царстве вечного покоя. Казни в Цзиньчжоу, как и в большинстве других китайских городов, происходили за западными воротами.) Говоря это, он смотрел маме в глаза, явно ожидая возражений.
Мама была убеждена, что коммунисты пощадят его за то, что он для них сделал. Хотя открыто ничего не говорилось, она уверенно отвечала: «Гони от себя эти мрачные мысли!» или: «Уверена, с тобой этого не случится!»
В конце лета положение Гоминьдана продолжало ухудшаться — и не только в связи с военными действиями. Коррупция порождала хаос. К концу 1947 года инфляция достигла невероятных 100 000 процентов — а к концу 1948 года в районах под властью Гоминьдана она поднялась до 2 870 000 процентов. За ночь цена гаоляна, главного зернового продукта, выростала в Цзиньчжоу в семьдесят раз. Для гражданского населения жизнь с каждым днем становилась тяжелее, потому что все больше продуктов забирала армия, и значительную их часть местные офицеры перепродавали на черном рынке.
Мнения руководства Гоминьдана по вопросам стратегии разошлись. Чан Кайши предлагал отступить из Мукдена, крупнейшего города Маньчжурии, и сосредоточить все усилия на обороне Цзиньчжоу, но он не в состоянии был убедить в этом своих генералов. Казалось, он возлагает все надежды на расширение американской интервенции. В генеральном штабе расцветали пораженческие настроения.
К сентябрю во власти Гоминьдана оставались лишь три маньчжурских твердыни: Мукден, Чанчунь (старая столица Маньчжоу–го, Синьцзин) и Цзиньчжоу — а также триста километров связывающего их железнодорожного полотна. Коммунисты окружали все три города одновременно, и Гоминьдан не знал, откуда начнется основное наступление. В итоге это оказался Цзиньчжоу, самый южный и стратегически важный, так как с его падением другие два были бы отрезаны от снабжения. Коммунисты могли дислоцировать свои войска незаметно, а Гоминьдан зависел от железной дороги, на которую постоянно совершались нападения, и, в меньшей степени, от воздушного транспорта.