Что–то делало учителя Чи непохожим на окружающих. Тогда я не могла определить, что именно, но теперь думаю, что это была ирония. Он часто издавал звуки, средние между сухим кашлем и смешком, свидетельствующие о невысказанных мыслях. Так он однажды отреагировал на следующий мой вопрос. В нашем учебнике содержался отрывок из воспоминаний Лу Дин–и, тогдашнего главы Центрального отдела пропаганды, о «Великом походе». Учитель Чи обратил наше внимание на яркое описание войск, идущих безлунной ночью по извилистой горной тропе со светящейся цепью сосновых факелов. Дойдя до ночлега, солдаты «побежали с мисками, чтобы отхватить себе что–нибудь на ужин». Это предложение меня поразило, потому что воинов Красной армии всегда описывали бескорыстными людьми, голодавшими, лишь бы отдать последнее товарищам. Я не могла представить, как они «хватают» еду. За ответом я обратилась к учителю Чи. Он с полукашлем–полусмехом заметил, что я никогда не голодала, и быстро переменил тему. Меня это не убедило.
Тем не менее я испытывала к учителю Чи огромное уважение. У меня разрывалось сердце, когда я видела, как его и других преподавателей, которых я очень уважала, обвиняют во всех грехах и оскорбительно обзывают. Еще сильнее я горевала, когда рабочая группа велела всем в школе написать «разоблачающие и клеймящие» их дацзыбао.
В четырнадцать лет я ощущала инстинктивную ненависть ко всяческому насилию и не знала, что писать. Меня пугали жирные черные иероглифы и огромные листы белой бумаги, дикие, полные жестокости выражения: «Разбей собачью голову такого–то!», «Уничтожь такого–то, если он не покорится!». Я начала прогуливать, оставалась дома. На бесконечных собраниях, из которых теперь состояла, в сущности, вся наша школьная жизнь, меня постоянно критиковали за то, что я «ставлю семью на первое место». Меня преследовало чувство неотвратимой опасности.
Однажды заместителя директора нашей школы, учителя Каня, живого, энергичного человека, обвинили в «следовании капиталистическому пути» и помощи заклейменным учителям. Все, что он сделал в школе за многие годы, объявили «капиталистическим», даже изучение работ Мао — потому что этому уделялось меньше часов, чем собственно урокам.
Точно так же я была поражена, когда жизнерадостного секретаря комсомольской организации школы, учителя Шаня, обвинили в «противостоянии Председателю Мао». Это был франтоватый молодой человек, которому я старалась понравиться, чтобы он помог мне вступить в комсомол в пятнадцать лет.
Он преподавал юношам и девушкам марксистскую философию и задавал им сочинения. Части сочинений, казавшиеся ему особенно удачными, он подчеркивал. Теперь его ученики соединили эти разрозненные отрывки и получившийся явно бессмысленный текст объявили антимаоистским. Многие годы спустя я узнала, что стряпать подобным образом обвинения начали еще в 1955 году писатели, выдиравшие из контекста высказывания своих соперников — именно тогда маму впервые арестовали коммунисты.
Через много лет учитель Шань рассказал мне, что их с заместителем директора назначили в жертвы потому, что в то время они вели расследование в составе рабочей группы на другом объекте и из них удобно было сделать козлов отпущения. Осложнили ситуацию и их не особенно хорошие отношения с директором школы, оставшимся на месте. «Если бы уехал он, этому черепашьему сыну не поздоровилось бы», — заметил с обидой учитель Шань.
Заместитель директора, учитель Кань, был предан партии и чувствовал себя незаслуженно обиженным. Однажды вечером он написал прощальную записку и резанул себе по горлу бритвой. Его срочно отвезла в больницу жена, пришедшая домой раньше обычного. Рабочая группа замяла его попытку свести счеты с жизнью. Для члена партии самоубийство считалось предательством, потерей веры в партию и попыткой шантажа. Поэтому к несчастному не следовало проявлять никакого сочувствия. Однако рабочая группа занервничала. Члены ее прекрасно знали, что выдумывают обвинения без малейших оснований.
Услышав об учителе Кане, мама расплакалась. Она его очень любила и догадывалась, что такой жизнелюбивый человек мог пойти на крайний шаг только в результате чудовищного давления.
В подведомственной ей школе мама отказалась объявлять кого бы то ни было изгоями. Однако подростки в школе, распаленные статьями в «Жэньминь жибао», ополчились на учителей. «Жэньминь жибао» призывала «разгромить» экзаменационную систему, потому что с учениками в ее рамках «обращались как с врагами» (слова Мао), да и вообще она явилась плодом злобных замыслов «буржуазных интеллигентов», то есть большинства учителей (еще одна цитата из Мао). Газета также обвиняла «буржуазных интеллигентов» в заражении умов молодежи капиталистической чепухой в преддверии планируемого ими возвращения Гоминьдана. «Мы не можем позволять буржуазным интеллигентам и дальше заправлять в наших школах!» — восклицал Мао.
Как–то приехав на велосипеде в школу, мама обнаружила, что ученики заперли директора, завуча, учителей особого разряда или просто им неугодных в классе, на двери которого повесили табличку «класс демонов». Так они поняли слова официальной прессы о «реакционных буржуазных авторитетах». Учителя позволили сделать это над собой, потому что их сбила с толку «культурная революция»: школьники теперь вроде бы наделялись какой–то неясной, но ощутимой властью. Школьный двор покрывали гигантские лозунги, в основном заголовки из «Жэньминь жибао».
Мама прошла в новоявленную «тюрьму» через толпу учеников. Кто выглядел озлобленным, кто пристыженным, кто огорченным, кто озадаченным. Часть школьников следовала за ней с самого ее приезда. Будучи руководителем рабочей группы, мама обладала верховными полномочиями и отождествлялась с партией. Ученики ожидали ее приказаний. «Тюрьму» они устроили, но не знали, что делать дальше.
Мама в энергичных выражениях объявила, что «класс демонов» распускается. По рядам учеников прошло волнение, но никто не оспорил ее приказа. Несколько мальчиков пробормотали что–то друг другу, но замолчали, едва мама предложила им высказаться. Далее она объяснила им, что нельзя никого задерживать без разрешения, что им запрещается дурно обращаться с преподавателями, достойными благодарности и уважения. Дверь класса отперли, «демонов» выпустили на волю.
Пойти против течения, как мама, было весьма храбрым поступком. Многие рабочие группы подвергали преследованию ни в чем не повинных людей, чтобы спасти собственную шкуру. Мамино положение было особенно затруднительным: власти провинции уже нашли нескольких козлов отпущения, и отец предчувствовал, что очередь за ним. Кое–кто из сослуживцев осторожно намекнул, что в некоторых подчиненных ему организациях люди задумываются, не обратить ли свои подозрения на него.
Ни мне, ни сестре, ни братьям родители ничего не говорили. Они по–прежнему считали неправильным откровенно обсуждать с нами политику. Теперь это даже виделось им еще менее уместным. Как они, сами запутавшись в ситуации, могли растолковать ее своим детям? И что бы это изменило? Повлиять на ход событий было невозможно. Более того, само знание представляло опасность. Как следствие, мы оказались абсолютно не готовы к «культурной революции», хотя смутно чувствовали надвигающуюся катастрофу.
Так мы дожили до августа. Совершенно неожиданно, как грибы после дождя, по всему Китаю появились миллионы хунвэйбинов.
16. «Взмывай в небо, пронзай землю»: Хунвэйбины Мао (июнь–август 1966)
При Мао выросло поколение молодежи, жаждущей борьбы с классовыми врагами, и смутные призывы к «культурной революции» в прессе всколыхнули ожидание неизбежной войны. Некоторые политически чуткие подростки почувствовали, что в события непосредственно вовлечен их кумир — Мао, и их идеологическое воспитание однозначно предписывало им принять его сторону. В начале июня активисты из средней школы при пекинском университете Цинхуа, одном из самых известных в Китае, несколько раз собирались для обсуждения тактики предстоящей битвы и решили назвать себя «красными охранниками (хунвэйбинами) Председателя Мао». Девизом они выбрали слова Мао, растиражированные «Жэньминь жибао»: «Бунт оправдан».
Сначала хунвэйбинами становились дети высших чиновников. Только они могли позволить себе заниматься подобного рода деятельностью. К тому же они выросли в политизированной обстановке и больше интересовались политическими интригами, чем остальные китайцы. Мадам Мао обратила на них внимание и в июле дала им аудиенцию. 1 августа Мао предпринял неожиданый жест — написал им открытое письмо с предложением «теплой, пламенной поддержки». В письме он слегка видоизменил прежнее свое высказывание: «Бунт против реакционеров оправдан». Подростки–фанатики восприняли это как обращение бога. После этого отряды хунвэйбинов возникли по всему Пекину, а затем и по всей стране.
Мао желал сделать хунвэйбинов своими ударными частями. Он видел, что многие не реагируют на его настойчивые указания громить «попутчиков капитализма». Коммунистическая партия пользовалась значительной поддержкой, вдобавок люди прекрасно помнили уроки 1957 года. Тогда Мао тоже призвал население критиковать партработников, однако поверившие ему в результате попали в ряды осужденных режимом «правых элементов». Большинство подозревало, что речь идет о той же тактике: «выманить змею из норы, чтобы отрубить ей голову».
Для мобилизации населения Мао необходимо было лишить партию власти и внушить людям преданность и повиновение себе одному. Достичь этого он мог с помощью террора — мощного террора, пересиливающего любые соображения, любые другие страхи. В подростках и молодежи он видел идеальных помощников. Их воспитали в религиозной преданности Мао, в воинствующей доктрине «классовой борьбы». Им были свойственны качества юности — непокорство, бесстрашие, желание драться за «правое дело», жажда действия и приключений. Привлекали Мао и их безответственность, невежество, подверженность манипулированию — и склонность к жестокости. Без их участия Мао не удалось бы получить гигантскую силу для устрашения всего общества и создания хаоса, который пошатнет, а затем и разрушит устои компартии. Предназначение хунвэйбинов кратко выражалось в лозунге: «Мы клянемся вести кровавую войну против всякого, кто осмелится препятствовать культурной революции, кто осмелится выступить против Председателя Мао!».