Следующие два месяца я провела в Чэнду вместе с подругой Нана и сестрой, отчаянно пытаясь где–нибудь поблизости найти «родственника», который согласился бы взять нас к себе в коммуну. Найти его нужно было, прежде чем уберут осенний урожай, когда распределялись пайки, чтобы получить запасы на следующий год — государственное довольствие кончалось в январе.
Когда ко мне пришел Бин, я была очень холодна с ним и просила больше не появляться. Он писал, но я бросала письма в печку не вскрывая — жест, заимствованный мною из русских романов. Вэнь приехал из Ниннаня с моей регистрационной книжкой и багажом, но я отказалась повидаться. Однажды встретив его на улице, я скользнула по нему взглядом, словно не узнавая, и прочла в его глазах смущение и обиду.
Вэнь вернулся в Ниннань. Летом 1970 года рядом с деревней, где он тогда находился, начался лесной пожар. Они с другом бросились тушить его, вооружившись метлами. Порыв ветра бросил в лицо другу огненный шар, изуродовав его на всю жизнь. Оба они бежали из Ниннаня в Лаос, где шла партизанская война. В то время многие дети крупных чиновников перебирались тайно в Лаос и Вьетнам, чтобы сражаться с американцами, — вопреки правительственному запрету. Эти молодые люди верили, что могут вернуть себе юношеский адреналин, воюя с «американскими империалистами».
Однажды, вскоре после того как они пробрались в Лаос, Вэнь услышал сирену, предупреждавшую о нападении американских самолетов. Он первый выскочил и разрядил в них очередь, но, по неопытности, наступил на мину, поставленную его же собственными товарищами. Его разнесло в клочья. Мое последнее воспоминание о нем — смущенный и раненый взгляд на углу грязной чэндуской улицы.
Нашу семью разлучили. 17 октября 1969 года Линь Бяо объявил в стране военное положение под предлогом произошедших в этом году стычек на границе с Советским Союзом. Он «эвакуировал» из столицы своих армейских врагов и опальных вождей и поместил их под домашний арест или в тюрьмы в различных частях Китая. Ревкомы воспользовались этой возможностью, чтобы ускорить депортацию «неблагонадежных». Пятьсот работников маминой администрации восточного района выслали в сичанскую глушь, на равнину Волопаса. Маму отпустили из заключения на десять дней, чтобы она подготовилась к поездке. Она посадила Сяохэя и Сяофана на ибиньский поезд. Хотя тетя Цзюньин была наполовину парализована, были другие дядюшки и тетушки, чтобы за ними присмотреть. Цзиньмина школа послала в коммуну в восьмидесяти километрах к северо–востоку от Чэнду.
Тем временем мы с сестрой и Нана, наконец, нашли готовую взять нас коммуну в уезде Дэян, неподалеку от деревни Цзиньмина. Очкарик, парень моей сестры, попросил товарища по заводу, родом из этого уезда, сказать, что мы его родственники. Некоторым коммунам в этом районе не хватало рабочих рук. Хотя мы не предъявили никаких доказательств родства, никто не задавал вопросов. Значение имело только то, что мы можем — или якобы можем — работать.
Нас распределили в два рабочих звена, потому что более двух человек одно звено принять не могло. Мы с Нана оказались в одном звене, а сестра в другом, в пяти километрах от нас. До железнодорожной станции нужно было идти пять часов, в основном по узеньким тропкам между рисовыми полями.
Теперь семь членов нашей семьи жили в шести разных местах. Сяохэй с радостью уехал из Чэнду, от бойкота и издевательств. В новом учебнике китайского языка, составленном учителями и работниками агитотряда его школы, содержалось именное обличение нашего отца.
В начале лета 1969 года их школу послали в деревню под Чэнду помогать собирать урожай. Мальчики и девочки жили раздельно, в двух больших залах. Звездными вечерами по тропинкам между полями прогуливались парочки. Мой четырнадцатилетний брат тоже влюбился в девочку из своей группы. Несколько дней он сбирался с мужеством и наконец, когда они жали пшеницу, подошел к ней и робко пригласил на вечернюю прогулку. Девочка кивнула и ничего не ответила. Сяохэй подумал, что это знак «молчаливого согласия», мо–сюй.
Опершись на стог сена, он предавался всем мукам и надеждам первой любви, как вдруг услышал свист. Появились мальчишки из его класса. Они стали толкать и обзывать его, а потом устроили ему «темную». Он вырвался, доковылял до двери учителя и позвал на помощь. Учитель открыл, но оттолкнул его и сказал: «Я не могу тебе помочь! Не смей возвращаться!»
Сяохэй боялся идти обратно в лагерь, всю ночь он прятался в стогу. Он догадался, что хулиганов позвала «возлюбленная»: ее оскорбило, что за ней дерзнул ухаживать сын «контрреволюционера — попутчика капитализма».
Когда они вернулись в Чэнду, Сяохэй обратился за помощью в свою уличную банду. Они появились в его школе, поигрывая мускулами, с громадным волкодавом, и выволокли главного обидчика из класса. Он побелел как мел и весь дрожал. Не успела банда взяться за него, как Сяохэя охватила жалость, и он попросил «кормчего» отпустить мальчика.
Жалость в Китае стала чуждым понятием и расценивалась как проявление глупости. Над Сяохэем начали издеваться еще сильнее. Он опять попытался позвать на помощь банду, но там ему сказали, что не будут помогать «креветке».
Сяохэй боялся, что в ибиньской школе его тоже будут задирать. К его изумлению, его приняли тепло, даже сердечно. Учителя, работники руководившего школой агитотряда, дети — все слышали об отце и говорили о нем с открытым восхищением. Сяохэй сразу приобрел определенный престиж. С ним согласилась дружить самая красивая девочка в школе. Даже отпетые хулиганы относились к нему с уважением. Отца в Ибине почитали, хотя все знали, что он в опале, и у власти стояли Тины. При Тинах жители Ибиня ужасно пострадали. Тысячи погибли или получили увечья в ходе боев между группировками или во время пыток. Один из друзей нашей семьи остался в живых только потому, что дети, пришедшие за его телом в морг, обнаружили, что он еще дышит.
Ибиньцы тосковали по мирным дням, по чиновникам, не злоупотребляющим властью, по правительству, которое поставит хозяйство на ноги. В центре этой ностальгии было начало 1950–х, когда губернатором был наш отец. Именно тогда коммунисты находились на вершине популярности — они только что изгнали Гоминьдан, прекратили голод, установили закон и порядок, но еще не начали бесконечные политические кампании (и не устроили под руководством
Мао свой собственный голод). В народной памяти отец связывался со старыми добрыми временами. В нем видели легендарного хорошего чиновника, полную противоположность Тинам.
Благодаря отцу Сяохэю хорошо жилось в Ибине, хотя в школе его почти ничему не учили. Учебные материалы по–прежнему состояли из трудов Мао и газетных статей. Ученики никого не слушали — Мао так и не взял обратно слова о вреде учебных заведений.
Учителя и работники агитотряда попытались навести в классе дисциплину с помощью Сяохэя. Но здесь не сработала даже репутация нашего отца, некоторые мальчики обозвали Сяохэя «прислужником учителей». Поползли сплетни, что он обнимал свою подругу под фонарным столбом — «буржуазное преступление». Сяохэя лишили привилегий и велели написать «самокритику» и пообещать пройти «идейное перевоспитание». В один прекрасный день явилась мать его возлюбленной, потребовала, чтобы врач проверил, не лишилась ли ее дочь девичьей чести, и с большим скандалом забрала ее из школы.
У Сяохэя в классе был близкий друг, семнадцатилетний мальчик, пользовавшийся уважением, несмотря на то, что его мать никогда не была замужем, но имела пятерых детей от разных и неизвестных отцов. В китайском обществе «незаконнорожденные» клеймились позором, хотя само это понятие официально отменили. Теперь во время очередной охоты на ведьм ее публично опозорили, окрестив «дурным элементом». Мальчик очень стыдился матери и по секрету сказал Сяохэю, что ненавидит ее. Однажды в школе вручали приз лучшему пловцу (потому что Мао любил плавание), и ученики школы единодушно выдвинули друга Сяохэя; но награду дали не ему. Одна молодая учительница возразила: «Мы не можем его наградить: его мать — «разношенная туфля»».
Когда мальчик услышал об этом, он схватил кухонный тесак и помчался в учительскую. Его остановили, а учительница убежала и спряталась. Сяохэй знал, как больно этот случай уязвил его друга: школьники в первый раз видели, как он плачет. В ту ночь Сяохэй с другими мальчиками утешали его. На следующий день он пропал. Его тело вынесло на берег реки Золотого песка. Перед тем, как броситься в воду, он связал себе руки.
«Культурная революция» не только ничего не сделала для упразднения средневековых элементов китайской культуры — она еще и придавала им политическую респектабельность. Современная диктатура и древняя нетерпимость подпитывали друг друга. Всякий нарушитель вековых установлений мог стать жертвой политических преследований.
Мою новую коммуну в Дэяне окружали низкие холмы, покрытые кустарниками и эвкалиптовыми деревьями. Земли в основном были хорошие, в год собирали два урожая–риса и пшеницы. В изобилии произрастали овощи, рапс и сладкий картофель. После Ниннаня главным облегчением для меня было то, что отпала необходимость постоянно карабкаться по горам, мне нормально дышалось, я больше не хватала ртом воздух. Меня не смущало, что ходить здесь нужно было по узеньким глинистым тропкам между полями. Я часто падала на спину, и иногда, пытаясь за что–нибудь ухватиться, сталкивала впереди идущего — как правило, Нана, — прямо в поле. Не боялась я и другой опасности ночных прогулок — укусов собак, среди которых было немало бешеных.
В первое время после приезда мы жили в свинарнике. Ночью засыпали под симфонию хрюканья свиней, зудения комаров и собачьего лая. В комнате постоянно воняло свиным навозом и курением от насекомых. Потом производственное звено построило нам с Нана двухкомнатную хижину на участке, откуда добывали глину для кирпичей. Уровень земли здесь был ниже, чем рисовое поле, лежавшее по другую сторону тропинки, поэтому летом и зимой, когда поля заливало водой, или после сильного дождя из глинобитного пола сочилась болотная влага. Мы с Нана разувались, подворачивали штанины и заходили в дом, как в реку. К счастью, у нашей двуспальной кровати были высокие ножки, поэтому мы спали на полметра выше грязной воды. В постель укладывались так: ставили на табуретку таз с чистой водой, забирались на нее и мыли ноги. От этой мокрой жизни у меня постоянно ныли кости и мышцы.