– Будь другое времечко, гореть бы тебе на судном костре. Поджарил бы я тя, а потом бросил зверям алкающим. Ладно, уходи. Не дроби душу на крошки.
– Ухожу. Всю жисть прослужил нашей братии верой и правдой. Никонианство громил, теперича сам стал похуже никонианина. Ухожу, однако, без скорби и раскаяния. Буду искать бога в душе, в добре людском. А вы, придет час, захлебнетесь своей же кровью. Прощевай!
Ушел Макар. Крикнул ему вслед Бережнов, что, мол, он предатель. Но Макар отрицательно качнул головой и про себя сказал: «Не предатель я. Предатель тот, кто многажды мечется от одной веры к другой, абы себя сохранить. Я разномышленник. Внял, что нет бога, а должно быть заместо его добро, теперича уже никто с этой стези не своротит. Всю жисть к этому шел, как по путаной тропе. Прошел…»
Легок шаг Макара, хотя ему уже под семьдесят. Но годы не тяготили его. Был он все так же пытлив умом, добродушен, честен и прост. Ни жадности в сердце, ни зла на людей.
Пасека Макара прилепилась у крутой горы. Жил и не тужил. Сеял немного хлеба, чтобы не покупать. Бил зверя столько, чтобы купить патроны, лапотину, чего-то сладкого поесть. Ведь он сейчас обычный мирской человек. Если староверы ничего не ели «базарского»: сахара, конфет, хлеба, мяса – питались только медом и своими печенюшками, то Макар теперь мог есть все. И стало легче на душе, будто гору свалил. В бога не верит, дьявола не почитает. Эко легко. А то ведь было – шаг в сторону, тут тебя ждет домовой, шагнул в речку – водяной, в бане – сборище чертей. Нуда, а не жизнь. Не водилось и лишней копейки у Макара. То людям раздаст, то накупит конфет и раздарит их ребятишкам. Может, так и дожил бы Макар свой век в тиши и безверии, если бы не случай.
Возвращался он с охоты. Пуржил февраль, студеный и колючий. Снега подвалило пропасть. Решил старик перейти речку Шербаковку и выйти на санную дорогу, которую пробили мужики на той стороне речки. Посредине речки влетел в сумет – снега было выше пояса. Там под снегом подпарился лед, он осел под кряжистой фигурой старика, и Макар ухнул в ледяную воду. Начал хвататься за кромку льда, но лед крошился под руками. Сильное течение тянуло его под лед. Мимо ехал с возом сена старовер. Макар начал звать на помощь. Тот остановил коня, спрыгнул с воза, но когда увидел, кто тонет, завопил:
– Колдун тонет! Чернокнижника бог наказал! Водяной его забирает к себе!
Следом ехал на своей пузатой кляче Евтих Хомин из Ивайловки Тут же спрыгнул с воза с сеном, побежал к тонущему, бросил ему конец вожжей и выдернул Макара из полыньи. А Макар уже стоять не мог, одежда заледенела, ноги дрожали. Евтих схватил Макара в охапку, донес до воза, рубанул по веревке топором, отлетел бастрык. Зарыл Макара в сено, между делом двинул в скулу староверу, понукнул коня и погнал его на пасеку. До пасеки было ближе, чем до Ивайловки. Приехали. Там он долго растирал Макара спиртом. Потом переодел в сухое белье и до вечера не отходил от старика, поил травами, медовухой. Макар ожил, заговорил:
– Кто ты? Я тебя вроде не видел в наших местах?
– Тю, аль не знаешь, я Евтих Олегович Хомин. В прошлом году приехал. Тебя хорошо знаю. Говорят, ты порушил старую веру и будто в новую не вошел.
– Верно. От старого зипуна отказался, а новый в плечах жмет. Обойдусь рубашкой. Спасибо за спасение, Хомин. Благодарствую, Евтих Олегович. Отвел смерть. Семья-то велика?
– Вчерась тринадцатый родился.
– Вот это гвардия. При такой семье, верно, жить трудно. Чем больше ртов, тем больше хлеба. Ты меня спас, не дал оборваться моей тропинке, не проехал мимо, как тот шалопут. Потому с этого дня считай меня твоим помощником. Буду помогать тебе, сколько сил хватит.
– С чего это, ты же не батрак мой.
– Не перечь. Мне все это ни к чему, – кивнул Макар на шкурки колонков и соболей, что висели пучками на гвоздиках, – а для тебя подмога ладная. А то помру, и глаза некому будет закрыть. Ни дальней, ни ближней родни не осталось, все отреклись от меня. Забирай шкурки и дуй в Спасск на своей разлетайке. Сейчас там самое время торга пушниной. Одевай своих голопузых. Я к тебе забегу.
– Не могу, Макар Сидорыч, взять чужое, еще скажут люди, что за деньги спасал.
– Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, по доброте своей. А шкурки я тебе дарю за твою душевность. Давай еще по кружке жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такие, не пойму. Богач за клок сена удавится. А уж воз за-ради меня ни за что бы не стал рушить. А ты бац – и развалил возище.
…Спешил Макар, оглядывался на бурю, что шла со спины. Но вот начала заворачивать и дуть в лицо. Перевалил сопку. Пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнулся, бодая ветер. Ругал себя:
– Черт дернул идти прямиком и целиком! Прямо сороки да вороны летают. Шел бы по набитой тропе, пусть верст на пять больше, но не пришлось бы буравить ногами глубокий снег.
Как ни спешил Макар, но буран оказался проворнее его. Сел на плечи, придавил своей тяжестью – не продохнуть. Среди деревьев носились бородатые тени, будто духи подземелья вышли на свой дьявольский шабаш: визжали, выли, с грохотом роняли старые лесины, бросали в бородатое лицо Макара большими лопатами колючий снег. Снег облепил его бороду – не борода, а кусок льда.
– Вот, ястри те в горло, устал-то как. Дьявольская коловерть! Еще поди верст шесть топать. Осилить надо, душа вон, но осилить, – бубнил Макар, подбадривая себя.
По взбаламученному небу заметалась вместе с бурей луна, корявая и безликая. Ветер продувал козью дошку, огнем жег щеки, слепил снегом глаза. Макар прикрывал лицо барсучьими рукавицами, бодал снег харзиной шапкой. Воздух был плотный, как речная вода. И он греб по нему, шел по снежным волнам, крутым и упругим. Когда силы оставляли его, он вставал за дерево, бил себя руками по бокам, чтобы согреться. Все чаще и чаще останавливался, чтобы передохнуть, но ветер обнимал дерево, забивал рот снегом.
Появились нехорошие мысли, тяжкие, нудные: «Один кому я нужен? Пойду за Аксиньей, давно поди ждет. Холодная земля, холоден зев могилы. Дочурка-то так и осталась в реке. Холодно ей поди. А каково Сережке в животе медведя? Сумно. Кто где… Кто по-людски, а кто невесть в какой колыбели. Вот и я могу сегодня быть с ними. Лягу и усну. Спать хочется…»
– Я те усну! – ругал себя вслух Макар. – Уснешь, а кто хоминский выводок будет на ноги поднимать? Не баба, а зайчиха, наплодила – страсть! Уж тринадцатый вылупился. Чисто мошки на свет прут… Во дела!
Выполнил свое обещание Макар: на следующий день зашел к Хомину. Зашел и ахнул. Всякую нищету и грязь в домах видел, но такой еще не приходилось. Хомины жили в тесной клетушке. Стены в копоти, в тенетах, пол земляной, посредине печь, через весь потолок полати. А там… Макар не сразу сосчитал, сколько там голов. И все дети были голые, сопливые, замызганные… Вот один из них на животе сполз с печи и тут же в углу помочился. Вонь и духота.
– Евтих, это что же делается?! – воскликнул Макар. У староверов, даже бедных, всегда была чистота.
– А чо? – вскинул Евтих маленькие медвежьи глаза на Макара.
– Ить у добрых людей в овчарне чище.
– А провались оно пропадом, – вместо Евтиха ответила Анисья. – Чо убирать, все одно завтра же грязно будет. Детям на улицу не выйти, лапотины нет. Садись, чаем напою.
– Какой там чай, я от смрада задыхаюсь. Боже, да разве можно так жить? Чо едите-то?
– Что бог пошлет: репу, картошку.
– Извиняйте, я побежал, дух от вони перехватило, – выпалил Макар и ринулся к двери. Прибежал на пасеку, свалил на нарты все, что осталось от его семьи, и снова бегом повез это добро к Хоминым. Охапками начал заносить в дом свою лапотину, сваливать в кучу: рубашки, зипунишки, валенки, ичиги, кусок сатина, кусок холста, что оставил себе на смертный час.
Что началось: визг, крики!.. Штаны были велики – их тут же подкатывали; рубашка сползала с плеч – ничего, можно веревочкой перехватить на шее. Все не голый.
– Евтих, запрягай коня, еще возьмем машинку «Зингер», самопряху, едому. Пусть Анисья перешивает. Мне когда сошьет рубашку. Поехали…
Радовались Анисья, Евтих, дети. Мерили, подшивали до полуночи. Анисья оказалась неплохой швеей. Машинка не умолкала. В доме чуть преобразилось, дети по нужде ходили на улицу, стало чище, светлее. Макар прогнал Евтиха в Спасск, чтобы он за шкурки колонков, соболей купил гвоздей, стекла и побольше муки. Сам же нанял мужиков валить лес, вывозить его из тайги. У Макара не засидишься. Пошла работа. Рос сруб огромного дома-пятистенка с расчетом на те тринадцать душ и на те, которые еще будут.
Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил ладно, с размахом. Не успел сойти снег с сопки, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками и ставнями, с резным крыльцом, которое построил сам Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна. Хотя еще ни живности, ни зерна не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе на крашеном полу, Анисья ворчала, что, мол, шибко пляшут, пол испортят. А Кузиха, самая вредная баба на деревне, худющая, остроносая, с бегающими бесцветными глазами, назло крутилась на каблуках, чтобы содрать краску. Поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке.
В Ивайловке пока самым богатым мужиком был Кузьма Кузьмин, или просто Кузя. На косьбу и уборку хлебов нанимал мужиков, бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник – и копна сена на стогу. За один прихват брал целый суслон. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Подошла Кузиха к столам и громко прошипела:
– А ведь не счиста разбогател Хомин. Был слых, что Макар чернокнижник и колдун.
Но на нее цыкнули, никто не поддержал. Завела моду, жрет, пьет, еще и на добрых людей наговаривает. Эко, нечисть!
…Буря неистовствовала.