– Какой плохой люди, – заволновался Арсе. – Она же не думала, что его буду пропади? А потом он был плохой человек, все об этом знают.
– Так зачем же она шла за плохого человека? – проворчал Петр.
– Кто может знать, плохой ты или хороший. Мы знаем, что хороший, а другие не знают. Тебе, Петька, мало думай, еще меньше говори. Устин, тебе надо уходить, брать ту бабу и бежать сюда.
– Нашел место, здесь прихлопнут как мышонка. Никуда ему нельзя уходить. А потом она баба. Э, чего тебе говорить, Арсе, ты не знаешь наших законов. Давайте спать. Еще три недельки – и домой. А там пусть сам Устин решает за себя. Аминь, – закончил Журавушка и тут же уснул.
– Тебе бежать надо, Устин. У меня много денег, все тебе отдам, – шептал Арсе. – Я один раз любил, второй раз не могу.
– Милый Арсе, разве в деньгах дело? Не понимаешь ты нас. А потом прошу тебя: меньше трынди о деньгах, прознают – убьют. Эх, какой же я трус! – стонал Устин.
Молод и робок Устин. Душой робок, сердцем молод. Боится он своей любви. Себя боится, что не сможет простить Груне. А чего же ей прощать? Она ни в чем не виновата. А не будет ли она чувствовать себя виноватой? А в чем же? Как все сложно…
Другое дело, если бы на Устина бросился медведь. Это проще, он зарезал бы его ножом, если бы не успел добить пулей. Он ссорится с отцом, хотя часто бывает бит. Он бросился под тарабановские пули, защищая неизвестного парня, которым оказалась Груня. В прошлом году он в одиночку добыл первого тигра. Добыл и ничуть не испугался. Просто знал, что пуля может убить любого, если послать ее в голову. Тигр, кабан, медведь – все просто. А здесь…
Зря метался Устин. Его отец уже все решил. Он пришел и сказал:
– Загостилась ты здесь, Аграфена Терентьевна, пора бы и честь знать, – посмотрел колючими глазами в глаза Груне. – Завтра еду в Спасск, могу проводить. А там садись на чугунку и кати, куда твоя душа восхочет.
– Припоздали вы немного, Степан Алексеевич, я уже собралась. Коня на неделе подкует мне Журавлев, и покачу.
– Я тоже с ней еду, так что прощевайте, Степан Ляксеич, – поклонилась баба Уляша.
– Скатертью дорожка, – криво усмехнулся Бережнов. – Но ты забыла исповедаться перед дальней дорогой. Да спросить нашу братию, отпустит ли она тебя?
– Хорошо, спрошу, ежели есть душа у нашей братии, то отпустит. Да и за дом бы мне надо заплатить, вам остается.
– Уплатим, за все уплатим.
На совете баба Уляша сказала:
– Груша моя дочь. Да, моя дочь, и от нее не отстану. Мы были одиноки, теперь вместе. Нам вдвоем и горе – не горе. Вы все детны, а я хоть под старость хочу Груне косы заплетать. Умру, будет кому глаза закрыть, чтобы стылыми не смотреть на суетливый мир.
Но эти слова не тронули людей. Совет решил не отпускать бабу Уляшу: убит Тарабанов, баба Уляша может показать его могилку. Был недавно совет, где Бережнов поставил братию в известность, что не искать надо землю обетованную, а брать ее силой, а это значит – ставить свое царство, где не было бы царей-антихристов. Для этого он, Бережнов, на будущий срок не будет волостным, даже наставником, а будет собирать под знамя раскола своих людей. Страшная тайна.
Баба Уляша на это сказала:
– Силой вам меня не удержать. Нужна смерть моя, то берите. А потом мне ваши тайны ни про ча. Придет срок, а он близок, чует мое сердце, вас же и задушат ваши тайны. В своей же крови и захлебнетесь. Аминь.
– Отпустить бы надо с богом старуху, – сказал Алексей Сонин.
– Я тоже так мыслю, что надо отпустить бабу Уляшу с богом, – подал голос Лагутин.
– Отпустить? Эко жалейку вы на себя напустили! Грядет такое время, что не до жалости будет. Мой сказ – не отпускать! – отрубил Бережнов.
– Поймите, люди, дочь к концу жизни обрела. Понимаете, дочь! Аль сердца у вас нету? Нету, тогда не обессудьте! – поклонилась совету баба Уляша и, гордая, ушла.
– Останься, мама Уляша, я найду место, потом тебя позову. Приедешь ко мне, и заживем. Денег нам хватит, пущу их в оборот. Я ведь как-никак жила с купцом, кое-чему научилась.
– Нет! Нет и нет, поеду с тобой. Урядника я упредила, мол, грозит наша братия меня смерти предать. Не боись, баба Уляша за себя постоит и за тебя тожить. Зверей била раньше, ажио шерсть с них летела. Счас обезножела, но руки в силе, да и глаза еще ладно видят.
– Но ведь снова драчка и война!
– А здесь без войны не прожить. Кто хочет порвать эти тенета, тот должен воевать. Смерти я не боюсь, пожила.
Затаился дом бабы Уляши, замер в тягостном предчувствии. Ждет день, два, три… И вот Степан Бережнов укатил в Спасск. Баба Уляша только этого и ждала. Послала Груню сгонять на Чалом в Ивайловку, чтобы она уговорила Хомина на его тройке докатить их до Спасска. Оттуда они на чугунке уедут во Владивосток, а может, еще куда. Хомин согласился. Когда Груня рассказала ему, что баба Уляша хочет бежать с ней, но ее не отпускают, захотел Хомин подставить ножку всесильному волостному. Да и тысяча рублей на дороге не валяется.
Пал морозный вечер. Чеканным диском повисла луна. Спит деревня. Но спит ли? Зорки глаза у старой охотницы бабы Уляши: вон из-за угла амбара высунулся ствол винтовки. Это Селивон Красильников и Яшка Селедкин, наушники Бережнова, стерегут бабу Уляшу. Совсем перестали ходить на охоту, тем и заняты, что досматривают за людьми.
Похрапывает Чалый, запряженный в легкую кошевку. Не видно его доглядчикам, а выйти на чистое место боятся. Баба Уляша может и пулю пустить, с нее станется. Спрятался ствол винтовки, проскрипел снег под ногами. Ушли двоедушники.
Из ворот вылетел Чалый, на галопе понес кошевку по улице. Забрехали собаки. Хлопнула калитка. Вслед грохнул выстрел, пуля с воем ушла в небо. Тонким голосом закричал Красильников:
– Убегли! Догоняйте! Убегла баба Уляша!
Но тихо в деревне, будто люди не слышали выстрела, крика Селивона, а затем и шепелявого крика Яшки:
– Эй, вштавайте, убегла баба Уляша! Вот шобаки, шпят!
Спит деревня, не слышит голосов двоедушников. Нет Бережнова. Это немой протест его делам, его думам. Рыкни он, то все бросились бы в погоню. Но сейчас тихо.
Позади две тени, позади два всадника, шибко гонят коней, палят вслед беглецам, вжикают пули, пушкают по снегу.
– Пропали мы, баба Уляша! Натворили беды!
– Не боись, доченька. На-ка погоняй коня, я осажу догоняльщиков. Гони, не боись!
Баба Уляша подняла винтовку. «Хрясь!» – рявкнула винтовка. Конь резко затормозил, всадник перелетел через его голову, сунулся в снег. Конь сделал прыжок, второй – упал. Еще раз грохнула винтовка бабы Уляши, второй конь подогнул ноги – покатился, вылетел из седла всадник и тоже улетел в снег.
– Ну вот и будя.
– Мама Уляша, ты в людей стреляла?
– Да что ты, Грушенька, за кого меня сочла, я всего лишь коней осадила, а люди живы. Вона уже суетятся на снегу.
Нет, Чалый – не Воронок, Чалый – запаленный конь, подсунул его Груне волостной: чего, мол, баба понимает в конях. Но все же добежал до Ивайловки, а когда его остановили около тройки Хомина, он тут же упал на снег, ломая оглобли, забился и сдох.
Начали перегружать узлы из кошевки в широкие розвальни. Кони не стояли на месте, грызли удила, рыли снег копытами. У Хомина лучшая тройка в долине. Серые рысаки в яблоках. Взяли с места и понесли. Теперь их не догнать любому скакуну. Ночь выиграли…
Утром загомонила деревня. Набросились на Яшку и Селивона, чего, мол, не подняли людей. Сами хотели взять? Теперь хромайте, считайте синяки. Фотей еще и поддал Яшке такого тумака, что тот перелетел через изгородь и плюхнулся в снег. Бросились в погоню. Двоедушников оставили дома. Не сказать, чтобы гнались шибко. Но все же погоняли коней.
На ярмарке шум и толкотня. Пар от кричащих ртов, ругань, разноязыкий говор.
Степан Бережнов и Алексей Сонин торговали пушниной, зерном, маслом, кетовой икрой. Алексей Сонин на глазах честного народа всучил молодому купцу тухлую икру. Сверху насыпал свежей, а внизу бочки – порченая. Здесь кто умнее, кто языкастее, тот в барыше. Видел, что брал, так чего же вопить, мол, обманули. Ради барыша даже старообрядец готов есть и пить с мирским купцом, была бы выгода, а потом на лбу не написано, кто он, кто ты. Да и грех-то легкий, грех отмолимый.
Около Алексея Сонина всегда народ, его соболя на загляденье. Он и зазывать мастак, орет на всю пушную ярмарку, хвалит свою пушнину. Да и купцы знают его соболей, колонков, из рук рвут.
Все распродал Сонин. Теперь можно и кутнуть. Бережнов среди своих строг, а на стороне не прочь пропустить стопарик спирта. Все нутро обжигает, но зато и в голову сразу бьет.
Сонин набил полную питаузу апельсинов – редкий фрукт в этих краях. Они пахли душисто, емко. Бережнов метнулся к Сонину.
– Где купил?
– Вона видишь дверь стеклянную, там тех пельсин возом бери. Почти задарма продают. Да погоди, давай забежим в кабачок, с морозца трахнем по стопке, а уж потом сбегаем за пельсинами. Не расхватают. Я заказал на тебя мешок. А торговки там, боже, ядрены да красивущи, страсть! Наши-то супротив них пигалицы, а те идут и храмустят, как репы, хрум-хрум.
Выпили по стакану спирта. Крякнули, подмигнули друг другу. Побежали за «пельсинами». Вошел Бережнов и оторопел: ковры, зеркала, тепло, уютно. Его окружили «торговки». Одна из девушек, этакая милая, ласковая чернявочка подбежала к Степану Бережнову, обняла его и начала целовать, Бережнов оттолкнул ее, проворчал:
– Ты чо, сдурела? Изыди, нечистая сила!
Но чернявочка снова бросилась на шею Бережнову, не отбиться. А Алексей Сонин уже уводил белокурую девчушку в номер.
– Ужли у вас тако продают пельсины-то?
– Так, так, дедушка, – смеялись продажные девки.
– Проходи с Галей, она те покажет, как они продаются.
Бережнов несмело пошел за Галей, она вела его за руку. В номере и правда на столе горка апельсинов, разные сладости. А чернявочка быстро сбросила с Бережнова шубу и снова впилась в его губы пиявкой. И закружилась голова у мужика. Совсем все пошло кругом, когда он выпил крепкой наливки. Все забыл: и бога, и свою суровую Меланью.