— Потому, что пока я буду занят со стоматологом, никто не сможет тебя опознать.
— Не такой уж ты мне близкий друг.
— Но только я буду точно знать, что эти части тела некогда были тобой. — Брат Ляпсус поднял бокал. — Твоё здоровье.
— И твоё. — Птиций хлебнул коньяка и вздохнул: — Говорила мне мама: никогда не связывайся с хирургами.
— Ты не в моём вкусе.
— От тебя пахнет больницей.
— А от тебя не пойми чем.
— Этот незнакомый тебе аромат оставили на мне женщины. Именно ими должен пахнуть настоящий мужчина.
— Сколько их было? — деловито осведомился эрлиец.
— Четыре.
— Маловато.
— Мне, знаешь ли, сегодня надо было ещё и клубом управлять. — Конец сделал глоток коньяка, поразмыслил, пытаясь припомнить хоть какие-то подробности сумбурного диалога, после чего с деланой небрежностью попросил: — Только ты не говори никому про малахитовый пиджак, ладно? А то сюрприза не выйдет.
— Будешь ходить как статуэтка самому себе.
— Вот ты и понял замысел! — Птиций причмокнул полными губами. — Изредка я стану замирать, и в этот момент женщинам будет разрешено меня ощупывать и гладить.
— Не знал, что женщинам нравится неподвижность.
— Им нравится каменная твёрдость.
— Уел.
— Учись.
— А я нафену парафный кожаный китель с орфенами, красную позолоченную фуражку и штаны с лампасами, — утробно прогудело откуда-то снизу.
— Пф-фыр! — Перепуганный Птиций выплюнул едва пошедший коньяк и сдавленно пискнул: — Привидение!
И попытался сорвать с пояса спасительную «Дырку жизни». Но промахнулся и едва усидел на стуле.
— Спокойно! — В отличие от конца, брат Ляпсус умел сохранять врачебное хладнокровие даже в самых сложных ситуациях. — Привидения не пахнут.
— Что?
— Я не воняю, — обиженно пробубнил выползающий из-под соседнего столика Кувалда. — Это — ик! — семейная реликвия.
— Что?
— Особенность.
— Ты ещё скажи — гордость.
— И её тоже, — не стал спорить великий фюрер. — Ик!
Он с достоинством вытер о скатерть испачканное картофельным пюре лицо, без спроса уселся за стол, мутно оглядел слегка опешивших приятелей, понял, что наливать ему никто не собирается, самолично наполнил ближайший бокал коньяком и осведомился:
— Ваше зфоровье?
Самым правильным было бы позвать уже упомянутую охрану да выставить некстати проснувшегося дикаря восвояси, однако шесть (или семь?) бутылок коньяка сделали своё дело, и алкогольное благодушие трансформировалось в жест широкого гостеприимства:
— Оставайся, — махнул рукой конец. — Будем считать, что ты наш пьяный бред.
— Галлюцинация, — высказал медицинское предположение брат Ляпсус.
— Бред.
— Разве мы его наговорили? Нет, мы его увидели, а значит, он галлюцинация.
— Ты можешь ампутировать себе занудство?
— Рука не поднимается.
— Только я чего-то икаю, — предупредил одноглазый. — Наверное, поф столом профуло.
— Ты чего там прятался, кстати? — поинтересовался эрлиец. — Крефиторы замучили?
— Я сам кого хочешь замучаю, — с пьяной уверенностью отозвался Кувалда. — Тем более — ик! — за феньги. — Он постепенно осваивался и в совсем недалёком будущем должен был стать по-дикарски развязным, но пока держал себя в руках. — А поф стол я от офиночества упал: верных воинов ряфом не оказалось, вот никто и не поффержал.
— А чего один бухал?
— Нафо было пофумать.
— О позолоченной фуражке?
— И о ней тоже, — честно признался одноглазый. Хлебнул ещё коньяка и вдруг пустил слезу. — Кожаный китель отстроченный — ик! — орфена с брюликами, «казаки» с золотыми пряжками, поф фуражкой — шёлковая банфана… Мля, я буфу красив, как сумка с феньгами, но что фарить, мля? Ик! Что фарить? — Полный бокал коньяка отправился в недолгий путь к великофюрерскому желудку. — От меня все ахнут! А пофарка нет.
— Рыдать нельзя, — строго произнёс Птиций.
— Я не рыфаю.
— На себя посмотри.
— Что я себя — ик! — не знаю, что ли?
— Всю скатерть промочил.
Ляпсус хмыкнул, благодаря этому Кувалда сообразил, что управляющий сказал что-то обидное и, шумно подобрав сопли, пообещал:
— Я сейчас в тебя из пистолета выстрелю — ик! — и скажу потом, что ты с фырой в пузе сразу рофился.
— Тебе никто не поверит, — махнул рукой конец.
— Почему?
— Потому, что с дыркой в пузе я должен был тогда умереть ещё раньше.
— А я скажу, что тебя некромант злобный пофнял и зомбем фержал.
— Хватит бредить.
— А ты прекращай тогфа всем тут рассказывать — ик! — что я рыфаю тут.
— Здесь нет никого. — Конец зевнул. — Некому рассказывать.
— А этот? — Кувалда кивнул на эрлийца.
— Этот тебе не этот, — пробурчал брат Ляпсус, пытаясь распилить на закуску обнаруженное под стулом яблоко. — «Этот», между прочим, ведущий хирург Московской обители, и тебя, придурка, раза три уже штопал, между прочим, а в следующий раз могу плюнуть…
— Не нафо.
— …прямо туда, где зашивать надо…
— Не нафо!
— …и ты от перитонита загнёшься, — мстительно закончил эрлиец.
— Мля, Ляпсус, я вефь сказал, что извиняюсь — ик! — переполошился великий фюрер. — И ты вообще не этот!
— То-то же.
Ведущий хирург довольно улыбнулся и так качнулся на стуле, что едва не опрокинулся. К счастью, управляющий успел подхватить летящего на паркет приятеля и вернуть его в вертикальное положение.
— Ты бы лучше меня не бултыхал, — со смиренной вежливостью попросил эрлиец. — Дело в том, что перегрузки вызывают дурноту.
— Здесь ещё не убирали, — хихикнул Птиций.
— Ты отдаёшь мне город на разграбление?
— Для друга не жалко.
— Выпьем?
— Охотно.
Эрлиец попытался наполнить бокалы, но из опустевшей бутылки не пролилось ни капли.
— Э-э…
— Кончилось?
— Да.
— А ведь была почти полная…
Двадцать шесть с половиной секунд приятели глядели друг другу в глаза, а затем синхронно повернули головы на шумное причмокивание. Смешанное с не менее шумным прихлёбыванием. Великий фюрер торопливо допивал коньяк, опасливо косясь единственным глазом на недовольных собутыльников.
— Пусть он что-нибудь скажет, — предложил эрлиец.
— Я не обезьянка, — обиделся Кувалда. — Ик! Я не стану говорить по приказу!
— А кем ты себя считаешь? Мне научно интересно.
Великий фюрер многозначительно икнул, вытер тыльной стороной ладони губы и не нашёл ничего лучше грубости:
— Заткнись.
— Ты когда-нибудь лечил Шапкам депрессию? — осведомился у приятеля Птиций.
— Только лоботомией. — Эрлиец задумчиво повертел в руке десертный нож. — Я ведь хирург.
— У меня есть ятаган, — предупредил одноглазый.
— Ты его при входе сдал, — хихикнул конец, извлекая из-под стола свежую бутылку.
Диалог о способах лечения депрессии изрядно забавлял управляющего, а вот Кувалда воспринял его предельно серьёзно.
— Вилкой зарублю — ик! — но лоботомии не фамся.
— Не дастся он… — презрительно протянул Ляпсус. — Да ты понятия не имеешь, сколько надо заплатить, чтобы такой специалист, как я, занялся твоей вшивой лоботомией. Тем более в походных условиях. — Эрлиец получил в руку бокал, но продолжал разглядывать нож. — Без электрической пилы…
Монолог был прерван перезвоном хрусталя.
— Кто тебе мою лоботомию фоверит? — пробормотал дикарь, с завистью наблюдая за тем, как в докторскую глотку рывком уходит порция коньяка.
— То есть шкуру твою штопать можно, а голову нет?
— В голове у него депрессия, — напомнил Птиций.
— Почему — ик! — в голове? — не понял великий фюрер.
— А где? — заинтересовался врач. Даже изрядное подпитие не мешало эрлийцу заниматься любимыми научными исследованиями. — В каком месте у тебя особенно сильная депрессия?
Кувалда поразмыслил, прикинул, что его беспокоит в первую очередь, постеснялся признаться и вынужденно согласился:
— Фа, в голове, — а затем, решив усилить впечатление, добавил: — И ещё мозг.
— Какая прелесть! — не сдержался эрлиец. — «И ещё мозг»!
— Ляпсус!
— А что ещё?
— Тихо! — велел Птиций и повернулся к дикарю. — Из-за чего депрессируешь?
— Галопируешь! Ха-ха-ха…
— Ляпсус.
— Есть повоф.
— Грассируешь… — Последняя доза коньяка оказалась, очевидно, лишней.
— Что за фигня?
— Планируешь.
— Пусть он замолчит, а то ничего не скажу.
— Ляпсус!
Но медицинское светило не слышало ничего, кроме собственного остроумия.
— Фонтанируешь!
— Кувалда, он молчит.
— Он орёт!
— Прогрессируешь!
— Это алкогольная галлюцинация.
— У нас не бывает. Ик!
— Не морочь мне голову, — поморщился конец. — Скажи лучше, в чём твоя проблема?
— Я не знаю, что фарить королеве на свадьбу, — пригорюнился одноглазый.
— Аналогичный случай приключился после магической дуэли Жоржа де Кулона и фаты Велизары, — неожиданно припомнил брат Ляпсус. — Приносят мне на стол рыцаря, а я понятия не имею, чем его ведьма нафаршировала и что на меня из него выскочит, если я вскрытие начну…
— И что выскочило? — заинтересовался конец.
— Самонаводящаяся «Шаровая молния».
— Врёшь.
— Молодец, — осклабился хирург. — Давай зачётку.
— А на меня всем наплевать, — всхлипнул Кувалда. — И к!
— Рыдать нельзя.
— Тогфа скажи, что фарить королеве?
— А что ты дарил в прошлом году? — осведомился Птиций.
— Она тогфа не женилась, — припомнил великий фюрер.
— Я где-то слышал, что женщины ходят замуж, — произнёс Ляпсус, сосредоточенно плеща коньяком вокруг бокала.
— Женщины идут туда, куда мы их с собой берём, — строго заметил Птиций, спасая от эрлийца бутылку. — Но ты прав: королева — невеста неопытная, в том году с ней ничего такого не происходило.
— В том году у неё был день рождения.
— И всё? — удивился Кувалда.
— Что и всё?
— И в том гофу больше не было?
Ляпсус выпил то, что успело попасть в бокал, после чего, ни к кому конкретно не обращаясь, констатировал: