— Почерк-то сверяй не сверяй, ничего не дознаешься, потому как телеграммы не я писал, а поп, у него почерк разборчивей, а про попа они не догадаются, а и догадаются, не посмеют его судить, а будут судить, за него архиерей вступится.
— Хорошо! — говорит Арменко. — Откроем тогда заседание.
Он прокурора изображает, второй мазурик — председателя суда, а меня посадили у двери вроде как на скамью подсудимых и начали суд.
Раз пятнадцать мы это дело разыграли, и они потешились, со смеху животы понадрывали, и я языком так навострился чесать, что когда меня потом в суд привели, то и прокурор, и судьи прямо рты разинули… Одно плохо, жена, не спросившись, подписала вексель с процентами на шесть тысяч против пяти, к за десять дней до суда меня из тюрьмы выпустили.
Спрашиваю жену:
— Кто тебя надоумил на свою голову подписать?
— Поп.
— Ты зачем, — говорю, — батюшка, в мои дела нос суешь?
— Это не я, а околийское бюро вмешалось, — отвечает мне поп. — Они решение приняли — как бы там ни было, а залог внести, чтобы ты, — говорит, — не пятнил партию и в тюрьме со всяким жульем не сидел!
Так меня подмывало сказать ему, кто настоящее-то, страшное жулье, но, думаю, промолчу лучше, пускай следствие кончится, пускай и в моем доме мир будет.
Прошел суд. Отмыли меня прямо-таки святой водой, вернулся я в село, да только всего одну недельку в мире и пожил. «В мире и любви», как сказано в Библии. Жене тогда было тридцать два, мне — тридцать девять, все нам было нипочем! Только ребятишки у нас без штанов бегали, и очень мне это обидно казалось, но жена у меня была веселая, не давала сильно над этим задумываться.
— Нашел о чем тужить, — говорит. — Да они еще не понимают, что у них зад голый.
Прошла, значит, неделя, а в понедельник с утречка сторож притаскивается. Фуражку снимает, достает повестку и мне протягивает.
— Кто ж это меня вызывает?
— Читай, — говорит, — ты ведь у нас грамотный! Телеграммы пишешь, сам подписываешь, в чужих карманах деньги считаешь, читай!
И он, значит, поганец, против меня, старосте и секретарю подпевает.
Читаю и глазам своим не верю: вызывают меня в управление общественной безопасности, комната номер три! Написано «срочно», а число не проставлено. «Не иначе, — думаю, — как это староста мне подсуропил».
Иду к старосте.
— Твоя, — говорю, — работа?
— Знать, — отвечает, — ничего не знаю!
Ах ты, лиса этакая, гадина паршивая! Смотрит мне з глаза и врет. Пальто на меху себе справил, оборванец вшивый, так ведь я ему старостово место уступил, а теперь он, значит, в гору пошел, на плешивую голову соломенную шляпу напялил, в конторе в ней сидит, не снимает, чтобы — боже упаси! — за мужика его не приняли. Так бы и хватил его по башке, да сподручные старостовы тут как тут! С ружьями! Только и ждут зацепки, чтобы тебя пришибить. Куда податься? С кем посоветоваться? Пошел я к попу, какой-никакой, а все же свояк.
— Такое, — говорю, — дело… От этой повестки хорошего не жди. Тюрьма не мать родная, но там хоть, — говорю, — и закон и порядок есть, а уж про эту «общественную» такого я в тюрьме наслышался, что рассказать, так у тебя не то что волосы, борода дыбом встанет! Присоветуй, что делать?
— Иди, — говорит поп, — хоть узнаешь, зачем вызывают.
— Узнать-то узнаю, да только поздновато будет. Скажи лучше, кто б мне помог?
— Сходи к Ничеву!
— Глаза б мои на этого Ничева не глядели!
— К Василеву!
— Василев такой же мошенник, как и Ничев и все их околийское бюро!
— Пойди тогда к Попвасилеву, секретарю окружного управления! И связи у него есть, и у нас он бывал, и тебя знает. Это который в прошлом году приезжал на кабанов охотиться.
— Я ж для него кабана убил!
— Верно! — говорит свояк. — Я ему письмо напишу, но ты на письмо-то не очень надейся, а купи медку малость, а то они, тузы-то наши, не любят, когда к ним с пустыми руками приходят.
— Одолжи, — говорю, — двадцать левов, а то мне меду не на что купить!
— Своих у меня нету, даю тебе из церковных. Помни, — предупреждает поп, — что ты должен Иисусу Христу и его святым и обязан их деньги поскорее вернуть!
Пошел я мед покупать на деньги Иисуса Христа. Как назло нашего пасечника не оказалось, и пришлось мне за этим проклятым медом аж в Косово идти!
— Для начальника? — спрашивает пасечник. — Или для больного?
— Для начальника!
— Купи тогда в сотах. Богаче смотрится.
В сотах так в сотах! Заплатил я и пошел пятками чесать так, что, когда колокола в католической церкви и ударили к вечерне, был я уже в Пловдиве перед окружным управлением демократической партии. Говорю дежурному:
— Мне к господину секретарю.
— Господин секретарь, — отвечает полицейский, — не принимает!
Упросил я его хоть попово письмо отнести.
— Скажи, — объясняю, — господину секретарю, что я для него кабана убил, когда он в наше село охотиться приезжал.
Унес дежурный письмо и немного погодя на балкон выходит.
— Ступай домой! Господин секретарь письмо взял.
— А ты господину секретарю сказал, что я по прошлому году кабана для него убил?
— Доложил, — отвечает полицейский, — но господин секретарь сказал, что ему до тебя дела нет. Ступай отсюдова!
Стою я и не знаю, что и делать. А мед у меня под руками протек, и мух вокруг меня — туча! Нужно и его куда-то девать! А куда? Вспомнил я, что поблизости анбулатория доктора Кейбашиева. Когда Кейбашиев в Студнице дачу строил, я ему камни поставлял, там и познакомились.
Слава богу, Кейбашиева застал!
— Принимай, доктор, от меня нежданный подарок — соты с медом.
— Отчего ж нежданный?
Рассказал я ему, что да как. Доктор на меня уставился — вот уж сразу видать, что доктор: очки в золотой оправе, голова лысая, борода лопатой, гладит бороду и смотрит, словно в первый раз увидел.
— Ты, — говорит, — и вправду от взятки отказался?
— Вправду!
— Почему?
— Чтоб совесть у меня была чистая!
Выпустил доктор бороду, стал в затылке чесать.
— Ты, — спрашивает, — черную икру когда ел?
— Кто ж у нас черную икру ест? Она, поди, дорогая!
— Дорогая! — говорит мне Кейбашиев. — А чистую совесть ты себе за пятнадцать тысяч покупаешь! А с процентами за шестнадцать получается! И в тюрьме ты время терял, то да се — итого двадцать! Не по карману замахиваешься! Я, — говорит, — доктор Кейбашиев, прыщик выдавлю — двести левов беру, и то не могу себе позволить чистую совесть иметь, а ты, рвань рваньем, хочешь, чтоб у тебя совесть чистая была! Самое дорогое на свете желаешь иметь! Можешь ты, — спрашивает, — еще раз поговорить с этим Ванчо или как его там?
— Нет! Нельзя!
— Ну, тогда бог в помощь! — перекрестился доктор. — Я попробую тебе записочкой помочь, а там — одна надежда на бога.
Написал он писульку и подает мне:
— Пойдешь в управление общественной безопасности и скажешь дежурному, что тебе надо старшему инспектору лично, в собственные руки передать письмо от доктора Кейбашиева. Так и скажешь: старшему инспектору, шестая комната! А там уж он посмотрит, что можно сделать и чего нельзя. Ну, иди!
Пошел я в «общественную», но уже шагаю бойчее. Показываю дежурному письмо, докладываю, что надо мне его лично передать. Дежурный привел меня к шестой комнате, там другой дежурный сидит, он меня ему передал. Тот взял письмо, пошел к инспектору и вскорости из двери высовывается.
— Заходи!
Вхожу, а сам со страху ног под собой не чую. Начальник из-за стола встает, в глаза мне уставился, не отводит.
— Ты ли это, бай Гроздан? Очень ты сдал, прямо не узнать!
Вгляделся я — мой бывший взводный Иосиф Попов.
— Садись, — говорит, — в кресло, успокойся, приди в себя.
И начал спрашивать: кто из наших убит, да кто помер, да кто сейчас где… А я сижу как на иголках. Улучил момент, говорю:
— Ты, господин начальник, оставь мертвых в покое, они пристроились, скажи лучше, зачем меня вызывают в третью комнату.
— Обожди-ка! Сейчас узнаю!
Вышел он куда-то, вскорости возвращается.
— Устроил тебе, — говорит, — эту пакость секретарь округа. Затеял ты, вишь, тяжбу из-за какого-то леса… Только никому ни полслова!
— Идти мне, — спрашиваю, — в третью комнату?
— Никуда ты не пойдешь, домой вернешься. Твое счастье, что шестая главнее третьей! А если кому из ваших адвокат потребуется, так помни, что я ведь тоже адвокат. Временно я за главного, но у меня заместитель есть. Если у вас кто в суд подавать будет, так посылай ко мне. Скажи, Иосиф Попов!
Показался он мне не Иосифом, а прямо-таки Моисеем — черноглазым, прекрасным, — тем, что Красное море заставил расступиться, чтобы прошли по нему сыны Израилевы.
Возвращаюсь я в село, нарочно иду мимо совета, чтобы староста меня видел. Цветок за ухо заткнул, как цыган на свадьбе. Секретарь на дворе сидел, с писарем в кости перекидывался, бросил игру, побежал старосте сказать, а староста ему не поверил, сам вышел на меня посмотреть.
— Тебя, — говорит, — не посадили разве?
— Ты что думаешь? В нашей стране законов нет? Гляди, — говорю, — как бы тебя самого не посадили!
У него аж челюсть отвисла, как у бешеной собаки.
Вхожу в дом — поп уже тут, улыбается.
— Видал, ведь выгорело через мое письмо.
— Как не выгореть…
— Теперь ты Попвасилева отблагодарить должен, — советует мне поп. — Он дачу в Студнице будет строить, совет ему участок отвел, можешь ему на фундамент камней покрепче наворотить.
— Это-то, — говорю, — ладно, а что еще?
— Еще, — говорит поп, — принято решение подарить участок в Студнице министру земледелия, чтобы и он себе дачу построил. Если министр согласится, то ради дачи и дорогу проложат, и село наше разбогатеет. Но и мы, — говорит, — ему должны подсобить, кто камнем, кто лесом!
— Я о лесе позабочусь, — отвечаю ему, — а ты знаешь, что сделаешь? Как дачу построят, пошлешь свою попадью министра ублажать! Дураки вы, — говорю, — набитые! Тому подарить, этому подарить, чтобы те, которые у нас в селе заправляют, связи имели и себе кошельки ворованными деньгами набивали! — И рассказываю попу, что мне подстроил секретарь округа, по чьему наущению и зачем.