Проходит минута, прежде чем я понимаю, что она говорит о моем возвращении из леса. Это было позавчера, но кажется, что прошла целая вечность.
– Все хорошо, – говорю я и слегка отступаю, не зная, как реагировать. Директриса редко проявляет участие так открыто.
До токс все было иначе. Я помню нашу первую встречу. Как я нервничала, как боялась самостоятельно ехать сюда из Норфолка. Мне было тринадцать, я была совсем одна и скучала по маме, и директриса, увидев, как во время экскурсии по школе у меня наворачиваются слезы, сказала, что дверь ее кабинета всегда открыта, если мне нужно будет с кем-то поговорить или просто отдохнуть от других девочек.
– Что ж, – начинает директриса, снимая с воротника моей куртки пылинку, – я рада, что вам полегчало. Уверена, скоро то же можно будет сказать о вашей подруге, мисс Уинзор. Ей повезло иметь подругу, которая так хочет ее разыскать.
Меня словно окатывает ледяной водой.
– Разыскать?
Как будто она пропала, как будто ее нет – и мне совершенно точно не послышалось.
На секунду ее лицо превращается в маску, а потом она натянуто улыбается.
– Развлекать, – поправляет она меня. – А теперь – почему бы вам не спуститься на завтрак? Вы, должно быть, проголодались.
Я отворачиваюсь не сразу и успеваю заметить, как она стискивает свою папку побелевшими пальцами – этого мне достаточно. Я отхожу, одариваю директрису лучшей из своих улыбок и спускаюсь в вестибюль. Внизу стайки девочек сосредоточенно жуют плесневеющий хлеб и отламывают кусочки от каменных крекеров.
Оно возвращается с новой силой. Все, что произошло, все, что я видела, все секреты, которые я храню. Им приходится экономить и голодать за завтраком, а я держала в руках пищу, которая им так нужна.
Я не могу. Не сейчас.
Я пробираюсь мимо них к двустворчатым парадным дверям и выскальзываю на улицу. Куртка слишком тонкая, чтобы защитить от холода, но здесь лучше, чем в вестибюле. Здесь, по крайней мере, никто не напоминает мне о том, что я сделала.
Остаток дня я провожу у воды, на гладких, выбеленных прибоем камнях. Я пересчитываю пальцы, постепенно переставая их чувствовать, пока бледное солнце рассыпается по немеющей коже. Когда я возвращаюсь в комнату, Риз уже лежит на верхней койке. Спит или, может, делает вид. Эта дистанция между нами уже входит в привычку. По крайней мере, на этот раз она меня не избегает. По крайней мере, она здесь.
Я не знаю, вернется ли к нам Байетт. И это неведение невыносимо.
Я дожидаюсь, когда луна поднимется высоко. Матрас стонет, когда я выбираюсь из постели, и, затаив дыхание, я жду, чтобы убедиться, что Риз не проснулась. Тишина. Я пробираюсь к двери, Риз не шевелится, и ее волосы пылают в темноте, когда я выскальзываю в коридор.
В коридоре пусто; из спален доносятся приглушенные обрывки разговоров. Младшие о чем-то шепчутся, смеются и шушукаются – и не слышат, как я на цыпочках прохожу мимо и осторожно окидываю взглядом полуэтаж.
Дверь в лазарет, как обычно, заперта. Без ключа на лестницу не попасть. А значит, мой путь в лазарет ведет через крышу. Она поднимается от второго этажа к площадке наверху, а над каждым окном есть еще одно, слуховое. Если я выберусь на крышу, то смогу обогнуть здание со стороны двора и пролезть через одно из таких окон, не попавшись ни ружейной смене, ни директрисе.
Я считаю до десяти. Стараюсь идти медленно и плавно, чтобы половицы не скрипели.
До Ракстера я совершенно не боялась темноты. По правде говоря, я толком не знала, что это, потому что жила на базе, под постоянным присмотром прожекторов. Здесь темнота ощущается иначе. Здесь она почти живая.
Я поплотнее запахиваю куртку. Пересекаю полуэтаж и сворачиваю в северное крыло. В коридоре ни души. Я иду мимо бесконечной череды пустых кабинетов, в которых не осталось ни одного документа – всю бумагу давно сожгли. Голые рамы кроватей в комнатах учителей. Стулья разломаны на дрова. В конце коридора – комната ружейной смены; на двери до сих пор висит табличка «Приемная комиссия». Открытое окно, сквозь которое внутрь врывается холодный воздух. Мне сюда.
Перелезть через подоконник не составляет труда – в ружейной смене я делала это каждый день. Странно делать это без наступающей мне на пятки Байетт, но вскоре я сижу на скате крыши, придерживаясь за плоскую черепицу, мокрую от тающего под ладонями инея. На кровле виднеются силуэты двух девочек с ружьями наготове. Они смотрят прямо перед собой, в лес, и негромко разговаривают. Хорошо. Если не шуметь, меня не заметят.
Я ползу вперед к ближайшему слуховому окну. Через него видно одну из палат лазарета – кровать с голым матрасом в темном углу, дверь в коридор закрыта. Байетт нет, но и директрисы тоже. Я упираюсь плечом в оконную раму и начинаю толкать ее вверх.
За полтора года без ухода древесина деформировалась, и мне приходится делать паузу каждые несколько секунд, чтобы не услышала ружейная смена. Ботинки скользят по разбитой черепице, а ночь глотает землю внизу, но я туда не смотрю. Один, два, три толчка, и окно поддается, приподнимаясь на фут.
Внутрь я не спешу. Я жду, присев на подоконнике, и смотрю, как под дверью зажигается и гаснет полоска света от свечи директрисы. Слышу шаги на лестнице: она спускается на второй этаж. А потом наступает тишина.
Я ныряю в комнату головой вперед и выпрямляюсь. На третьем этаже шесть палат, по три с каждой стороны. Я нахожусь в ближайшей к лестнице. Нужно проверить еще пять, пока меня не поймали.
Я пересекаю комнату, дергаю дверь. Она не заперта. У этих дверей снаружи установлены засовы – пережиток первых дней существования школы, о котором вспомнили, когда мы начали заболевать, но, поскольку сейчас здесь никого нет, директриса не считает нужным запирать дверь. Я тяну ее на себя обеими руками.
В узком коридоре я снова останавливаюсь и прислушиваюсь. В здании никогда не бывает абсолютной тишины – оно слишком старо для этого, не говоря уж о том, как все изменилось после токс, – но ни директрисы, ни Уэлч я не слышу. Байетт я не слышу тоже, но говорю себе, что она, наверное, спит.
Я пробую дверь напротив. Она тоже не заперта, и внутри никого нет.
Ничего. Впереди еще четыре палаты. Четыре комнаты, куда ее могли поместить.
Но в третьей комнате пусто, и в четвертой тоже пусто, и к тому моменту, когда я подхожу к пятой, у меня сбивается дыхание. Сердце стучит в висках – ее здесь нет, нет, нет.
Шестая дверь. Распахивается без труда. Пустая кровать, наполовину съехавший и покрытый пятнами матрас в лунном свете. А на исцарапанном выщербленном полу лежат иголка с ниткой. Ее иголка с ниткой. Те, что она всегда носила в кармане, чтобы зашивать мне глаз.
Ее нет.
По телу разливается ужас, но я запрещаю себе впадать в панику. Что-то случилось, но я знаю, что она справилась, как справлялась всегда. Она где-то в другом месте, и она жива. Нужно проверить комнаты на втором этаже и каждый кабинет, а еще большую кладовую на всякий…
Звук на лестнице. Кто-то поднимается.
На секунду я застываю на месте, потом хватаю иголку с ниткой и бегу назад, к первой комнате. Открытое окно ждет меня, впуская внутрь холодный воздух. Времени нет, я не смогу вылезти бесшумно, а свет свечи все ближе, ближе – здесь. Она останавливается перед дверью.
Не двигаться. Не дышать. Если директриса войдет, если она меня поймает, я не знаю, что она сделает.
И вдруг я слышу звук, которого не слышала полтора года, с тех пор как ушел мистер Харкер. Потрескивание, помехи и шипение – а потом голос. Мужской голос. Вены словно наполняются ледяной водой, а по спине начинают бегать мурашки.
– Ракстер, на связь, прием.
Писк, помехи прерываются.
– Ракстер на связи, прием.
Я вздрагиваю от неожиданности и едва не прикладываюсь головой об оконную раму. Это не директриса, это Уэлч. Но Уэлч редко поднимается в лазарет – я сомневаюсь, что она вообще хоть раз здесь бывала.
– Доложите обстановку, – говорит мужчина, – прием.
Должно быть, это кто-то с базы на побережье – кто-то из флота или ЦКЗ. Только они во всем мире знают, что здесь творится. Даже наши родители не знают всей правды. Думаю, им сказали, что у нас эпидемия гриппа. Интересно, понимают ли они, что это ложь.
– Все хорошо, – говорит Уэлч. – Замена получена? Прием.
Пауза, а потом:
– Подтверждаю получение. Прием.
Получение? Замена чего? Ничто не покидает остров, даже наши тела. Когда кто-то из нас умирает, мы сжигаем тело на заднем дворе, подальше от школы и забора. Целый участок земли превращен в пепелище, где стоит невыносимая вонь, а под пирамидами из камней захоронены кости.
– Еще кое-что, – произносит Уэлч так, словно до конца не уверена, что ей стоит это говорить. – Нам нужно сделать возврат. Прием.
Первая мысль – речь идет о припасах. Но с припасами мы уже разобрались. Значит, она имеет в виду что-то другое.
Повисает долгая пауза. Уэлч начинает мерить шагами коридор, и я слежу за ее движением по полоске света под дверью. Она сюда не зайдет, говорю я себе. Я в безопасности, я в безопасности, я в безопасности. Наконец рация трещит и оживает.
– Завтра, в это же время, – говорит мужчина. – Доставьте ее к дому Харкеров. Прием.
Ее. Не тело, а ее, то есть Байетт. И, судя по всему, она все еще человек. Сердце наполняется облегчением. Но если она не здесь, то где Уэлч собирается держать ее до завтра? И для чего?
Уэлч останавливается.
– Подтверждаю. Прием.
– Конец связи.
Повисает тишина. Еще секунда – и свет под дверью тускнеет, а шаги Уэлч начинают удаляться. Я ослабляю упор на окне и закрываю его. Встаю на четвереньки и медленно, дюйм за дюймом, ползу по крыше. Ружейная смена все так же не сводит глаз с деревьев и не видит, как я повисаю на краю и, качнувшись, запрыгиваю в окно на втором этаже.
Я крадусь по коридору, пересекаю полуэтаж. Проверяю положение луны, делаю мысленную отметку – завтра, в это же время, сказал он – и возвращаюсь в свою комнату, к родной кровати. К Риз, которая сидит в постели и ждет меня, потому что, разумеется, знает, что я выходила.