– Вот и все, – говорит она, вытряхивая таблетку в ладонь. – И нечего так переживать.
Я успеваю увидеть, что на пустом футляре написано «РАКС009», а потом Паретта берет меня за челюсть и силой открывает мне рот. Таблетка падает на язык и медленно начинает таять, оставляя горечь.
009. Девятая версия таблетки? Или девятая девушка, привязанная к этому столу.
Я глотаю таблетку и давлюсь, когда горечь доходит до задней стенки глотки. Паретта внимательно наблюдает за мной, затем берет бутылку – такую же, как те, что присылают в Ракстер. Она откручивает крышку и, приподняв мне голову, вливает мне в горло немного воды. На языке после таблетки остался комок порошка, и мне требуется несколько глотков, чтобы его смыть.
Я ожидала, что что-то случится сразу – что второй позвоночник расплавится, а голос вернется в норму. Но проходит минута, другая, третья. Паретта куда-то уходит, и, изогнув шею, я вижу, что она присоединяется к остальным врачам, которые подпирают стену. Они ждут. И я тоже жду.
Время идет, и сознание начинает от меня ускользать. Я очень устала. Все тело болит, второй позвоночник слишком хрупок для такого давления. Может, все не так уж плохо, если мне наконец дадут отдохнуть.
И тут оно происходит. Вспышка. Мне знакомо это чувство.
Оно бывает за секунду до приступа. Его сложно описать, сложно дать ему определение, но ради одной этой секунды я почти готова смириться с токс. Боль и утрата – справедливая цена за то, что испытываешь в этот момент. За силу, за могущество, за готовность обнажить зубы.
Я жду, когда ощущение схлынет, как бывало раньше; жду, когда оно превратится в ослепляющую боль. Но оно только усиливается, охватывая все тело и разрывая меня изнутри, и я чувствую, как руки сами собой сжимаются в кулаки, и ногти глубоко вонзаются в ладони. Кардиомонитор сходит с ума, комнату заполняют писк и сигналы тревоги.
– Что происходит?
– Снимите показания!
Врачи кидаются собирать данные; их силуэты мелькают вокруг меня. Я зажмуриваюсь. Это мое тело. Оно будет делать то, что я хочу.
Успокойся, думаю я. Держи это в себе.
Но мне не хочется держать его в себе. Я слышу, как оно низко рычит, требуя выпустить его на волю. Мы с тобой всегда были вместе, говорит оно, а эти люди пытаются нас разлучить.
Моя спина выгибается, я распахиваю глаза. Я бьюсь на столе, мечусь из стороны в сторону, пытаясь разорвать ремни. Паретта стоит у меня в ногах и зовет по имени, но это она поступила так со мной. Я начинаю кричать.
Из носа бежит кровь, спину пронзает мучительная боль. Паретта зажимает уши и пятится, и тогда я кричу снова, бросаясь на ремни. Могущество ревет в моем теле – дар, который вручила мне токс. Один из ремней лопается.
Я срываю второй ремень и спрыгиваю со стола, но остальные врачи уже рядом. Они хватают меня за руки и оттаскивают назад, а я лягаюсь и расцарапываю ногтями их защитные костюмы.
– Байетт! – кричит Паретта. – Байетт, тебе нужно успокоиться.
И я вдруг ощущаю желание – не сбежать, нет, не избавиться от ремней. Я хочу сделать ей больно.
Я успеваю сделать один шаг, прежде чем они втыкают мне в шею шприц и мир погружается в темноту.
Глава 9
Гетти
Я просыпаюсь с головной болью. В висках стучит, за сросшимися веками колет. Я хватаюсь за край кровати и жду приступа. С самого первого случая все они начинались с такой же боли, за которой следовало нечто еще более мучительное. В последний раз горло у меня забилось мокрой паутиной, такой плотной, что я не могла вдохнуть, и кровавой, словно ее вырвали у меня из желудка.
Головная боль вроде этой может означать, что приближается новый приступ. Или, как сказала бы Байетт, что у меня просто болит голова.
Наверху скрипит койка Риз, и я вспоминаю подробности прошлой ночи. Голос Уэлч, разговор по рации. Иголку с ниткой, надежно спрятанные в моем кармане. Байетт где-то в доме. И если я не найду ее сегодня днем, я найду ее ночью. Перелезу через забор между полуночью и рассветом. Вместе с Риз мы проследим за Уэлч до дома Харкеров и найдем Байетт. И она будет жива.
– Лежать и молчать, конечно, здорово, – раздается сверху голос Риз, – но завтракать-то мы когда пойдем?
В дни, когда поставок нет, обеды проходят спокойно, почти дисциплинированно. Все хорошее быстро разбирают в первый день после вылазки. Остается то, что никто не захотел. Большинство девочек ждут в вестибюле, но от каждой маленькой группы отделяется по одному делегату, и мы отправляемся в южный коридор, на кухню, где Уэлч выдает нам еду и бутылки с водой, которые мы разделим с остальными.
Получать еду всегда было моей обязанностью. Байетт говорила, что мне сочувствуют больше всего, а значит, я смогу выбирать куски получше. Риз побаивались, и в дни поставок это было нам на руку, но сегодняшняя игра называется жалостью, и я в ней – козырная карта.
Я оставляю Риз в вестибюле и иду за Кэт в южное крыло. На углу, где коридор поворачивает влево, расположен кабинет директрисы – одно из немногих мест, куда нам до сих пор запрещено входить. Я была там всего дважды: в свой первый день в Ракстере и в следующем семестре, когда меня отчитали за болтовню во время собрания.
Может, здесь они держат Байетт, думаю я. Я кладу руку на задвижку, не успевая сообразить, что делаю это средь бела дня в присутствии Кэт.
Я отстраняюсь от двери и поспешно догоняю ее. Она улыбается, не спрашивая, как я себя чувствую и какого черта творю, и я благодарна ей за это. После символического завтрака я обойду здание с другой стороны и загляну в окна кабинета директрисы. И продолжу поиски, если не найду там того, что ищу.
Вместе с Кэт мы поворачиваем за угол и заходим в кухню с ее стеклянной крышей и черно-белым кафелем. Когда я была здесь в последний раз, Байетт лежала на полу и рассыпалась на части. Когда я была здесь в последний раз, мой мир рухнул.
Хватит, говорю я себе. Я делаю все, что в моих силах. Скоро я ее верну.
Несколько человек уже стоят в кухне и ждут Уэлч с ключами от кладовой, где хранится еда. Я страшусь того момента, когда придется посмотреть ей в глаза, но ведь она не может знать, что я подслушала ее ночью.
– Привет, – говорит Эмми. Ее макушка едва доходит мне до плеча, у нее гладкие, еще по-детски тонкие волосы. После недавнего приступа она бегала по потолку в восторге от того, что стала как все, хотя и выкашляла из себя несколько лишних зубов, но сегодня она ведет себя подчеркнуто серьезно. Еще бы: она здесь по поручению Лэндри и, наверное, чуть не лопается от гордости представлять девушку с вершины того, что осталось от ракстерской иерархии.
– Я просто хотела сказать, надеюсь, что ты в порядке. После того что случилось с Байетт.
– Спасибо, – произношу я в надежде, что это всё, но она продолжает:
– Мы молимся о ее выздоровлении. – Эмми в точности копирует изысканность формулировки и осторожную дипломатичность Лэндри.
– Уверена, она вам признательна, – говорю я, закатывая глаз. Головная боль не унимается, только притупилась до постоянной назойливой пульсации. Я к ней привыкла, но это не значит, что я предпочла бы тишине Эмми, которая играет в Лэндри.
Раздаются шаги, и наше внимание обращается на дверь. Наконец в кухню спешно входит Уэлч, на ходу снимая с пояса связку ключей. Где она была? С Байетт? Она выглядит в точности как вчера; по ней не скажешь, что она что-то скрывает. Но после того, что произошло на причале, я поняла, что внешность обманчива.
– Простите, – говорит она, когда мы окружаем ее. В уголке ее рта желтоватая, пахнущая чем-то кислым корочка. Наверное, от одной из язв, которыми их с директрисой наградила токс. – Были небольшие проблемы. Ну что, кто первый?
Раньше еду получали по старшинству, как в других школах, как было до токс. А потом мы сообразили, что старшие всегда будут старшими. Никто из нас не мог покинуть школу. Теперь мы каждый день меняемся по годам, и сегодня первыми идут младшие, вот почему Лэндри отправила за едой Эмми. Она безошибочно выбирает, кого прислать, поэтому всегда ест первой. Мы с Кэт – ближе к середине, за нами Джулия и несколько девушек, одноклассниц Карсон.
Когда очередь доходит до меня, я ныряю под притолоку в кладовую и отхожу в сторону, пропуская внутрь Кэт. Сегодня она выглядит неплохо, кожа почти зажила. Первый год мы думали, что это признак улучшения. Вот только волдыри продолжали возвращаться, с каждым разом всё больше и глубже, пока сквозь них не начала проступать кость.
Кладовая располагается в пристройке к кухне. После каждой вылазки лодочная смена относит сюда все, что не разобрали сразу, распаковывает и выгружает в мусорные ведра на хранение. Каждый день Уэлч вытаскивает одно из них на середину узкой комнатки и позволяет нам в нем порыться. Все, что мы берем, она пересчитывает и записывает.
Кэт смахивает с куртки налипшую паутину и вздыхает, глядя на рассыпанные по полу кубики рафинада – видимо, часть забрала с собой Эмми.
– Муравьи наползут.
– Бывало и хуже.
Я нависаю над ведром и докапываюсь до дна, где некоторые пытаются спрятать что-нибудь на будущее. Пачка вяленого мяса – это то, что нам нужно, но я медлю. Я видела, как лодочная смена выбросила еду, которой хватило бы на всех. Я не имею права ничего брать. Я не заслужила.
Но я здесь не только ради себя. Я здесь ради Риз. И нам обеим нужно поесть, если мы хотим добраться ночью до дома Харкеров.
– Я возьму вяленое мясо и ту штуку из медовой горчицы, которую никто не ест.
Кэт берет упаковку тостов и пачку риса. Улучив момент, она сует в карман маленькую коробочку с изюмом.
– У Линдси день рождения, – тихо поясняет она. – Не говори Уэлч, пожалуйста.
Я оглядываюсь на Уэлч, которая поигрывает ключами, подпирая плечом дверной проем. Кажется, она ничего не слышала.
Выходя из кладовки, я демонстрирую Уэлч свою добычу, с трудом сдерживая дрожь в руках. Как она может стоять с таким видом, будто ничего не случилось? Будто она не держит взаперти мою лучшую подругу? Я натягиваю улыбку и стараюсь не думать о том, что происходит с Байетт, пока я стою в кухне на полу, все еще заляпанном ее кровью.