БУ. Байетт Уинзор.
– Она была здесь, – говорю я. И это лучшее чувство на свете, упоительное, сладостное облегчение. – Смотри, она была здесь, и она была жива.
Я жду, когда Риз скажет мне, что я ошибаюсь, и напомнит, как бывает обычно, но она этого не делает. Она просто опускает подбородок мне на плечо, и наши щеки соприкасаются. Кора березы гладкая, и мои пальцы оставляют на ней кровавые полосы: серебряная рука Риз проткнула кожу насквозь.
– Как думаешь, она скучает по нам? – говорю я. Я мечтаю о том дне, когда Байетт скажет, что хотела вернуться домой так же, как я хотела ее найти.
Пауза, а потом Риз отстраняется и отступает в тень. Я поворачиваюсь к ней. «Конечно, она скучает» – все, что ей нужно сказать. Но она только смотрит на меня и молчит.
Я вскидываю брови.
– Что?
В свете ракеты я вижу, как изгибаются в улыбке ее губы.
– Тебе ведь на самом деле не нужен ответ.
– Нет, подожди. – Может, я давлю на нее. Но я не могу вынести, как она смотрит на меня – так, словно знает то, чего не знаю я. – Скажи.
– Просто… думаю, мы с тобой знаем разных Байетт, – говорит Риз и засовывает руки в карманы. – Потому что я сомневаюсь, чтобы она хоть когда-нибудь по кому-то скучала.
– Мы ее лучшие подруги, Риз. – Я смаргиваю неожиданные слезы и чувствую, как они застывают на ресницах. Она ошибается. Ради чего все это, если Байетт не хочет к нам возвращаться? – Ее лучшие подруги. Неужели ты думаешь, что это для нее ничего не значит?
– Ну… – В ее голосе появляется какая-то резкость. Предупреждение. – Давай не будем притворяться. Сперва вас было двое, а уже потом появилась я, и это нормально. Потому что с людьми всегда сложно и так бывает. Но давай не будем притворяться.
Внутри меня загустевает стыд, потому что она права, и я с отвращением понимаю, что горжусь этим – горжусь тем, что стала для Байетт гораздо ближе, чем она. Но я никогда ей этого не скажу.
– Довольно эгоистично с твоей стороны, – говорю я, – дуться из-за этого, пока Байетт пропадает бог знает где и проходит через бог знает что.
– Я не дуюсь. – Она дергает плечами. – Просто это правда. Вот и все.
Мне не стоило брать ее с собой. Я должна была догадаться, что она не поймет.
– Тогда почему ты здесь? – огрызаюсь я. Остатки стен сдвигаются вокруг нас, береза угрожающе нависает над головой, инициалы Байетт поблескивают от крови. – Зачем ты вообще пошла?
Риз молчит, но я все равно слышу. Все в ней – тоска в глазах, напряженно сжатые губы – кричит:
– Из-за тебя, Гетти.
Это уж слишком. Я даже не могу сказать, что не просила об этом, потому что это неправда: я просила, я уговаривала. Я делаю это ради Байетт, а Риз делает это ради меня.
Вот дерьмо.
– Мне нужно проветриться, – говорю я.
Нетвердым шагом я выхожу из дома в маленький двор. Под ногами хрустят стебельки ракстерских ирисов, и я вспоминаю о расставленных по школе вазах с цветами, лепестки которых, осыпаясь, чернели, и о букете сухоцветов, пристроившемся на каминной полке Харкеров среди фотографий. В первый наш визит Риз рассказала, что это свадебный букет ее родителей. Даже когда мать ушла и они убрали все фотографии, букет остался.
Неужели для нее это было настолько очевидно? Что сначала были мы с Байетт, а уже потом она? Как бы отчаянно я ни желала стать ближе к Риз, это не меняло того, что каждое утро за завтраком меня ждала Байетт. Байетт подстригала мне волосы, Байетт показала, с какой стороны мне лучше делать пробор. Байетт вставила в мое тело кости.
Я опускаюсь на крыльцо, складываю онемевшие ладони у рта и пытаюсь согреть их дыханием. Байетт – вот все, что сейчас имеет значение. Только она. Скоро люди на том конце рации приедут за Моной. Там, куда они ее заберут, будет и Байетт. И я найду способ туда попасть.
Я ставлю на Кэмп-Нэш, где расквартированы флот и ЦКЗ. От мысли, что Байетт находится за пределами Ракстера, внутри что-то сжимается. Я не знаю, какая она вне острова. Максимум, что я могу припомнить, – тот день на пароме, когда я впервые ее увидела: позади нее океан, на горизонте – Ракстер, и ее волосы развеваются на ветру. Будет ли она по-прежнему моей Байетт, когда мы встретимся на материке?
Из дома доносится какой-то звук. Я вскакиваю на ноги, хватаю дробовик. Кто-то разговаривает, и это не Риз.
Я несусь в дом. Никого, кроме нас.
– Ты это слышала? – спрашивает Риз, и я киваю.
– Может, Уэлч возвращается? Или кто-то из Кэмп-Нэша?
– Голос был другой, – говорит она. – Знакомый. Я не знаю.
– Смотри. – Я указываю через провал в стене на деревья. Кто-то движется в нашу сторону. Это мужчина.
Глава 14
Я вскидываю дробовик. Лица не разглядеть – слишком темно, но в его телосложении есть что-то знакомое, и я медлю с выстрелом.
– Эй! – окликаю я.
Он не отвечает, но уже почти добрался до дома. Я рисую его в голове, пока он поднимается на крыльцо. Его силуэт за окном, искаженный толстым стеклом. Звук его голоса, приглушенный гудением газонокосилки. Наконец он ступает на порог, и уцелевшие половицы поскрипывают под его ногами. Он поднимает голову; его рубашка разорвана, а на щеке порез, но я его знаю. Даже в темноте я узнала бы его без труда.
– Папа? – выдыхает Риз.
Это мистер Харкер.
А потом его лицо освещает красный свет сигнальной шашки, и я понимаю, что это не он.
– О боже. – Голос у меня странный, приглушенный и далекий. – Риз, Риз, мне так жаль.
Потому что от него остались лишь лицо и тело. Кожа белая и стянутая, изо рта лезут корни. Ветки торчат в ушах, из-под ногтей, обвивают руки. Немигающие глаза все еще принадлежат ему, и он смотрит на нас расширенными зрачками.
Больше года в лесу, в окружении токс. Чего мы ожидали?
– Нет, – говорит Риз. Я хватаю ее за руку и оттаскиваю назад. Она едва стоит на ногах и, споткнувшись, падает на колени. – Нет, нет, папочка.
Но это не он.
– Надо уходить, – говорю я. – Идем, Риз, скорее.
Он смотрит на меня, наклоняет голову и, открыв рот, с присвистом делает долгий вдох. Черные раскрошенные зубы, зеленое гнездо в глубине глотки. В воздухе стоит едкий привкус, отдающий плесенью и чем-то кислым.
Я поднимаю дробовик и прицеливаюсь, но Риз отталкивает меня и, задрав голову, смотрит со свирепым огнем в глазах. Мистер Харкер за ее спиной приближается, шаг за шагом, и из его рта показываются плети какого-то растения.
– Не смей, – говорит она сиплым срывающимся голосом.
– Пожалуйста, Риз, надо бежать.
Слишком поздно. Извиваясь, лоза ползет по ногам Риз, скользит вдоль позвоночника; еще одна захлестывает руку и дергает. Риз вскрикивает, и я слышу треск. Ее правое плечо выворачивается, и рука повисает безвольной плетью.
Я кидаюсь к ней, срывая с пояса нож. Резкими взмахами я рублю цепляющиеся к ней лозы. Мистер Харкер визжит и отшатывается назад, дергая ее за собой.
– Гетти! – кричит Риз.
Дробовик. Но, когда я стреляю ему прямо в сердце, ничего не происходит. Он только ревет и тянет Риз сильнее, а потом одна из плетей обвивает ей горло и начинает сдавливать.
Я могу сбежать. Могу спастись и вернуться за забор, в безопасность. У меня остался только нож. Что сделает нож мистеру Харкеру?
Но об этом не может быть речи. Я бросаюсь на него – подныриваю под самую толстую плеть, которая проходится шипами мне по спине, – и оказываюсь рядом с ним. Я врезаюсь в него, и мы вместе летим на землю. В рот набивается грязь, кожа обдирается о березовую кору, нож вылетает у меня из руки, и я шарю по отсыревшим доскам, пытаясь его найти.
Плеть обвивает мою лодыжку и дергает, опрокидывая на спину. Мои пальцы задевают нож, но он слишком далеко, не достать, а мистер Харкер оттаскивает меня все дальше.
– Риз, – зову я. – Возьми нож!
Но я не вижу ее, не вижу ничего, кроме нависающего надо мной мистера Харкера, и его руки, губчатые от покрывающей их гнили, смыкаются на моем горле. Я бьюсь на полу, пытаясь сбросить его с себя, но давление только усиливается. Змеящиеся ветки опутывают талию, прижимая меня к полу. Одна из них ползет по шее, и у меня вырывается крик, когда она обвивается вокруг моего подбородка, заставляя открыть рот.
Лоза отдает горечью, и я давлюсь и царапаю вздувшееся лицо мистера Харкера. Кожа сходит с него клочьями, забивается под ногти мягкой мясистой массой.
– Эй! – кричит Риз. На секунду давление ослабевает, а затем серебряная рука Риз сверкает над нами, всаживая нож глубоко в плечо, и она наваливается на отца и толкает его на пол.
– Скорее, – говорю я. – Держи его.
Но Риз просто смотрит на него с открытым ртом. На нее можно не рассчитывать – она уже сделала все, что могла.
Я наваливаюсь на мистера Харкера, зажимаю ему ребра коленями и придавливаю к полу. Он ревет, напрягая мышцы, и смотрит прямо на меня – я в этом уверена. Это наш с ним бой, один на один.
Я вскрикиваю, когда он бросается вперед. Ветки хлещут мне по лицу, шипы глубоко рассекают руку. Я крепко хватаюсь за нож, выдергиваю его из плеча мистера Харкера и вонзаю ему в грудь, рассекая плоть, и рана вскипает и пенится. Желчь пузырится у меня на губах, стекает по подбородку, пока я работаю ножом, проворачивая его в ране.
– Не надо! – доносится сзади вопль Риз.
Но я должна. Это уже не он. Я наваливаюсь на него, упираясь ладонью ему в локоть, и всаживаю нож глубже, а потом надавливаю на рукоять, уводя лезвие вверх. Где-то внутри должно быть сердце. Его не может не быть.
Черная кровь струится у меня между пальцев; лезвие тупее, чем я думала, но мне удалось сделать разрез, и он слабеет. Корни поменьше ломаются и отваливаются. Наконец я выдергиваю нож, отбрасываю его в сторону и запускаю руку в его изорванную плоть.
Он гниет изнутри. Ткани поросли плесенью, запах такой кислый и едкий, что у меня слезится глаз. Что-то пробегает по рукаву моей куртки один раз, потом второй, третий, и в красном свете сигнальной ракеты я вижу поблескивающие спинки сотен жуков, бегущих прочь из открытой раны.