И я не знаю
Примерно через час симптомы возвращаются. Его прошибает пот, он начинает дрожать. Глаза ничего не выражают; под ними залегли глубокие тени.
Что болит?
Он стонет. Перекатывается, встает на четвереньки и блюет на пол рядом с кроватью. Черная комковатая жижа. Я кладу руку ему на плечо.
– Все нормально.
Но это неправда и никогда уже не будет правдой – и я протягиваю руку и дрожащими пальцами нажимаю на тревожную кнопку.
– Бесполезно, – говорит он. – Никто не придет.
Я не спрашиваю, откуда он знает.
Ему становится хуже. Он обмякает, словно разом лишившись костей, – прямо как Гэби с первого года, который она так и не пережила.
Я встаю на колени и помогаю ему занять мое место на подушках. Когда я кладу ладонь ему на лоб, он отстраняется.
Я не думала что это случится с тобой
Он закрывает глаза и откидывает назад голову. Кожа на его горле чистая, молодая и мягкая на ощупь, когда я касаюсь пальцем его ключиц.
– Понятно, – говорит он и надолго замолкает.
Я пишу, пока он спит. Снова и снова, через всю доску.
Прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня
Когда он просыпается, я показываю доску ему и, взяв его за руку, прикладываю его ладонь к своему сердцу. Тук-тук – и он наконец смягчается, закрывает глаза и прислоняется ко мне.
На что я рассчитывала, чего хотела – все это больше не имеет значения. Мы здесь и останемся здесь до конца своих жизней.
Второй приступ завязывает его в узел, и, когда все заканчивается, от прикосновения к нему меня бьет током. Он плачет. Мне тоже хочется плакать, но я знаю, что мой плач перейдет в рваный смех.
В окнах палаты мелькают лица. Иногда это Паретта, иногда – медсестра, чье лицо кажется знакомым даже под маской. Они наблюдают. Ждут, когда все закончится.
– Расскажи мне что-нибудь, – говорит Тедди, выплевывая со словами желчь.
Что
– Что угодно.
Я вспоминаю день, когда встретила его. Вопросы, которые он задавал. Я вывожу на доске цену молока. Он пытается смеяться.
– Что-нибудь другое, – говорит он.
К началу третьего приступа я изорвала подол больничной рубашки на полосы, чтобы вытирать желчь с уголков его рта.
Кто-то смотрит на нас в окно. Тедди лежит, и я рядом с ним, и у меня сводит судорогой руку, пока я пишу ему анекдот, который услышала от отца. Сначала я замечаю его палец. Указательный палец. Он слегка дергается – так слабо, что не разглядеть, если не проводишь почти полтора года на крыше, высматривая именно это движение. Как я.
Я отползаю подальше и против собственной воли съеживаюсь на дальнем краю кровати, стараясь не шуметь. Я помню, как это бывает. Я помню, что оно заставляет тебя делать, когда твое тело ему больше не нужно.
Он распахивает глаза, стеклянные, яркие. Красивые. Секунду передо мной просто Тедди. Просто юноша. Пока он не открывает рот.
– Здравствуй, – говорит он. Пустой голос. Он меня не узнает.
Он пытается подняться, пытается подползти ко мне, и, если у него получится, он, сам того не желая, сделает мне больно. Боюсь, я позволю ему это сделать.
Он находит полоски ткани от моей рубашки.
Они длинные, и он связывает их вместе, делая еще длиннее. Он улыбается. Губы разомкнуты, и за зубами что-то движется. Оно хрупкое и прячется в тени – а потом наконец выползает изо рта и обвивается вокруг его губы. Лоза вроде тех, что пытаются проникнуть за забор, к школе. Тех, что тянутся от дерева к дереву, соединяя их между собой.
Его руки вяжут веревку так, словно больше ему не принадлежат. Все новые лозы лезут из него, ветвятся, закручиваясь в черный клубок, изо рта и ушей сочится кровь. Лозы ползут ко мне, как будто ищут новый дом. Но я ничего не делаю. Просто сижу, поджав под себя ноги. Просто смотрю, как работает токс.
Он встает на колени. Завязывает на веревке петлю.
Его глаза открыты. Его хватка не ослабевает ни на секунду. Он тянет уверенно, до самого конца.
Глава 16
Белая дверь сливается с белой стеной. Я с трудом могу отделить одно от другого.
Пятно – кажется, на полу? – чуть в стороне от моей ноги. Я смотрю, как расширяются и сжимаются его края.
Раздается какой-то звук. Я не могу его распознать.
Вот что я чувствую с закрытыми глазами.
Порез на левой лодыжке, длиной примерно с большой палец руки. Гематома чуть ниже правой коленной чашечки. На голенях ничего, только напряжение внутри.
На бедрах три отпечатка на коже там, где был ремень. Натертая кожа на ребрах. Следы от капельницы на руке.
Запястья чисты, потому что они начали использовать более мягкие фиксаторы. Синяки на горле. Красный рубец на щеке, оставленный ветками в ракстерском лесу.
С открытыми глазами было бы больше.
Они приходят за телом. «Тело», – говорю я вместо «этого».
Три человека, лица скрыты масками. Они поднимают тело. Укладывают его в мешок.
– Это она с ним так? – спрашивает один.
– Да нет, – говорит другой. – Ты бы видел. Парень сам такое сотворил. Не уверен, что он был в себе, если понимаешь, о чем я.
Вот что делает с тобой токс, когда ты ей не нужен. Как близняшки, Эмили и Кристин. Как подружка Тейлор, Мэри. Ты же смотрел, хочу я сказать. Ты должен был видеть.
– А она почему до сих пор?..
– Доктор Паретта говорит, дело в гормонах. Мол, они помогают ей справляться.
Они выносят тело. Я остаюсь. Я сижу, и ступни у меня испачканы красным. Я ни на что не смотрю. Нет, нет, я ни на что не смотрю. Я больше ни на что не буду смотреть.
Я жду, что меня переведут в другую палату, что они снова поставят мне капельницу и затянут ремни. Но никто не приходит и никто не возражает, когда я двигаю пустую кровать-каталку поближе к своей.
Когда я сплю, он рядом.
Когда я просыпаюсь, он тоже рядом.
Когда наступает мой черед, Паретта приходит одна. Я поворачиваюсь на бок и, свернувшись в клубок, закрываю глаза, но она заставляет меня выпрямиться и сесть. Рядом с кроватью стоит кислородный баллон с трубкой и ярко-желтой маской.
– Мне ужасно жаль, – говорит Паретта.
Мне нечего ей сказать. Я просто смотрю перед собой, пока она не вкладывает мне в руки доску.
Она присаживается на край постели. Тедди больше нет, а она защищена костюмом от головы до кончиков пальцев, только вокруг глаз открытый участок кожи. Когда она протягивает руку, я не сопротивляюсь. Я позволяю ей отвести от моего лица прядь волос, вытереть засохшую слюну в уголке рта.
– Я тебе кое-что принесла, – говорит она. Из кармана защитного костюма она достает ракстерский ирис. Он немного помятый, с расщепленным стебельком, но лепестки всё такие же синие. Он пока еще жив. – Кажется, тебе они нравятся, вот я и подумала…
Она протягивает его мне, и я беру его в обе ладони. Складочки цвета индиго и едва заметные вкрапления желтого в середине. Гетти собирала их летом и вплетала мне в волосы.
– Послушай, – говорит Паретта. – Мы больше не можем здесь оставаться. Вся эта ситуация с Тедди, да и в школе кое-что случилось, и наше исследование решено было свернуть. Мне очень жаль, но я не могу тебе помочь.
Кажется, она ждет от меня прощения. Вместо этого я закрываю глаза и подношу ирис к носу. Сладкий и самую чуточку соленый запах Ракстера.
– Ну ладно, – слышу я, и колесики кислородного баллона поскрипывают, когда она подкатывает его ближе. – Тебе нужно просто дышать, ясно? Просто дышать, и всё.
Я не открываю глаз, и она надевает на меня кислородную маску и крепко завязывает ленты. Она не застегивает ремни, а ее прикосновение мягкое, почти нежное. Она знает, что во мне не осталось сил на борьбу.
Раздается шипение: клапан открывается. Я смотрю на Паретту, чтобы убедиться, что она смотрит на меня, и делаю глубокий вдох.
Это как если выпить воды впервые за долгое время, когда холод разливается по венам. Только это не холод, а шипучий жар, который усиливается с каждой секундой.
Могло быть и хуже.
Паретта встает, и я думаю, что она уходит, когда она вдруг останавливается у изножья кровати.
– Скажи мне одну вещь, – говорит она. – Если можешь. Я все пытаюсь сообразить, как заболел Тедди.
Мне удается пожать плечами.
– Потому что заразился только он, – продолжает она. – И я никак не пойму, что он делал по-другому.
О. Зато я понимаю.
Тедди снимает маску, Тедди запускает руку мне в волосы, Тедди исчезает, и внутри него поселяется что-то другое. Я беру доску и пишу:
Я его поцеловала это могло повлиять?
Секунду Паретта смотрит на доску, не моргая. А потом смеется – только звук, который у нее выходит, не похож на смех.
– Удачи, – говорит она и быстро отворачивается, чтобы я не видела ее лица. Дверь закрывается со щелчком.
По системе оповещения женский голос говорит, что пора начинать процедуру эвакуации. Я слышу, как люди ходят, разговаривают – спокойные, сосредоточенные. Никакой паники. Никакой спешки. Они знали, что так будет.
Ноги сводит короткой судорогой, и что-то во мне вибрирует, как струна. Как двигатель самолета перед взлетом, как тот самый момент до приступа, только гораздо, гораздо сильнее. Мое тело дрожит, мое тело расходится по швам, и я закрываю глаза, но это не помогает. Я все равно вижу. Я все еще здесь.
На лбу проступает испарина; это слишком, я не приспособлена для такого, я чувствую, как что-то движется внутри меня, под ребрами, у самого сердца, выдавливая из меня воздух
Я не
Только не как в прошлый раз не искры и неподвижность разрыв разлом
конец я не должна была отпускать
Кончики пальцев чернеют ракстерский голубой ирис все исчезает пока из моей груди не как столб света крик
Я ничто
Я
Меня нет.
И вот тогда приходит боль.
Я сажусь в постели, роняя ирис на пол, и подношу к свету пальцы. Черные, как будто я окунула их в чернила. Черные до самых костяшек.