– Надо передохнуть, – говорит она, копаясь в рюкзаке в поисках аптечки. – Тебе нужен отдых.
– Я в порядке.
Риз бросает аптечку на землю; из нее в грязь выскальзывает пузырек с аспирином.
– Этого мало, – говорит она со злостью. – Она же совершенно бесполезна.
Когда она помогает мне встать, мы оставляем аптечку на земле.
Наконец топь позади, а мы пересекаем подлесок, выходим с другой стороны и видим маячащий впереди туристический центр, накрытый хлопающим на ветру брезентом.
Прямо перед нами – вымощенная камнем дорожка, которая ныряет под тент. Я знаю, что мне стоит придумать хоть какое-то подобие плана, какой-то способ пробраться внутрь, но рука болит, я страшно устала, и все, что я могу придумать, – это приподнять тент и шагнуть под него. Риз у меня за спиной ругается и ныряет следом. Тяжелый брезент опускается за ней, оставляя нас в удушающей темноте.
Секунду мы стоим и прислушиваемся, не бежит ли кто, но вокруг тихо, и, если самолеты действительно в пути, исследователей, видимо, уже эвакуировали. Перед нами двустворчатая дверь центра. Я протягиваю руку, слегка нажимаю на ручку, и дверь с легким скрипом открывается.
– Просто войдем? – спрашиваю я.
Риз пожимает плечами.
– А что, ты предлагаешь сперва постучать?
Приемная выглядит в точности как в мой первый день на Ракстере. Пожелтевшие и выгоревшие на солнце стены выкрашены абстрактными геометрическими фигурами зеленого и синего цвета. Мы подходим к регистрационной стойке, за которой можно уместить до трех-четырех человек. Стул всего один, а столешница завалена старыми брошюрами с описанием достопримечательностей острова.
– Здесь так тихо, – говорит Риз. – И так тепло. Как думаешь, здесь кто-то есть?
Я вспоминаю директрису, которой пообещали спасение, а потом бросили.
– Нет, всех эвакуировали.
Я наваливаюсь на стойку и копаюсь среди брошюр. Ничего важного, ничего, что помогло бы найти Байетт.
– Куда ее могли поместить? – спрашиваю я, поворачиваясь к Риз. – Для этого нужна довольно большая комната.
– В дальней части здания, где пристройка, есть конференц-зал.
Она ведет меня по первому этажу. Следуя за указателями, мы проходим по центральному коридору и, обогнув комнату с табличкой «Молельная», оказываемся во второй приемной, маленькой и обветшалой по сравнению с основной.
Линолеум испачкан кровью. Это первое, что я вижу. Целые лужи крови ведут мимо лестницы, которая выходит к антенной вышке. Мы с Риз обмениваемся взглядами. Крови много, больше, чем можно потерять без угрозы для жизни.
– Направо или налево? – спрашивает Риз.
Мы идем налево, следуя по указателям к конференц-залу. Мы видим на стене ряд окон, а за ними – больничные койки, занавески и дыры в линолеуме. Вдоль дальней стены выстроились ряд шкафчиков, раковина и мини-бар для приемов, которые здесь никогда не проводились, а над шкафчиками под слоем бумажек виднеются плакаты, рекламирующие ракстерские красоты.
– Как думаешь, куда они ушли? – спрашивает Риз. – Ну, врачи.
– Может, вернулись на материковую базу. Это место далеко от школы; неудивительно, что мы не видели, как их забрали.
Дверь открыта, и кровавый след исчезает за ней. Я осторожно вхожу в палату первой. Четыре кровати, три не заправлены. Постель напротив меня смята, покрывало валяется на полу, рядом лежит стойка для капельницы. Пол заляпан красным.
Риз поднимает планшет, привязанный к изножью кровати, и пролистывает страницы.
– Это ее, видишь? «Байетт Уинзор».
Она была здесь. Но я опоздала. Снова.
Я поворачиваюсь и осматриваю комнату в поисках других зацепок, когда замечаю кровать слева от двери. Простыни насквозь мокрые и покрыты темно-красными пятнами, в центре валяется скальпель, мягко поблескивающий в свете мигающей лампочки. А рядом…
– Риз, – зову я, и она оборачивается. – Смотри.
– Это еще что за хрень?
Мы склоняемся над кроватью. Оно не шевелится, но Ракстер приучил меня не доверять зрению. Некоторые вещи остаются опасными и после смерти.
– Это…
– Червь, – заканчивает Риз.
Он покрыт запекшейся кровью, но под коркой виднеется бледная прозрачная кожа. Почему-то червь кажется мне знакомым. Я могу поклясться, что никогда такого не видела, но что-то внутри меня сжимается, словно откликается.
Червь и скальпель – теперь я могу сложить одно с другим. Байетт стоит со скальпелем в руке и режет себя, пока не находит то, что искала.
– Оно сидело внутри нее, – говорю я и продолжаю, потому что мы обе об этом думаем: – У нас внутри такие же. Это токс.
Паразиты, которые живут в наших телах. Используют тех, кто может их принять, избавляются от тех, кто не может. Защищают себя любой ценой. Внутри меня, внутри животных… внутри Ракстера. Они делают нас дикими.
Я больше не могу на него смотреть и сгибаюсь в сухих рвотных позывах.
– Все в порядке, – говорит Риз, поглаживая меня по спине.
– Я не хочу, чтобы он во мне сидел. – У меня наворачиваются слезы, и я дышу слишком часто. Нужно успокоиться, нужно успокоиться. – Пожалуйста, вытащи его.
– Нельзя.
Я выпрямляюсь и сбрасываю ее руку.
– Ты разве не хочешь от него избавиться?
– Мы не знаем, что будет, если попытаемся это сделать. Может, истечем кровью и умрем. – Риз убирает мне волосы за уши и неуверенно улыбается. Она изо всех сил старается меня поддержать. – Что-нибудь придумаем, – говорит она. – И все исправим.
– Не понимаю, как мы могли этого не знать?
– Видимо, они растут. Изначально он был крошечный, микроскопический.
– Но… – И я не знаю, что сказать, как будто весь мир, кроме меня, перешел на новый язык. – А как же тесты? Анализы крови, медосмотры. И почему сейчас? Почему мы?
– Я не знаю, – говорит Риз. Она возвращается к планшету у койки Байетт и начинает листать страницы. Хотела бы я быть такой, как она, – уметь отпустить то, что нельзя исправить.
Я подхожу, заглядываю ей через плечо. Тут и там выхватываю знакомые слова: «эстроген», «адаптация» и, снова и снова, – «неудача», – но бо´льшая часть страниц представляет собой таблицы и числа. Есть ли среди них ответы?
Снова таблицы, абзацы, написанные неразборчивым почерком, и Риз быстро пролистывает их, почти не глядя, пока не останавливается на одной странице.
– Что это?
Она загибает уголок листа, сбрасывает наш рюкзак на матрас и начинает копаться в нем в поисках записей, которые мы забрали из школы.
– Риз?
– По-моему, я такое уже видела, – говорит она, раскладывая на кровати листы бумаги. Полностью идентичные графики с расшифровкой, напечатанной так мелко, что без лупы не рассмотреть. – Это изменения климата, – объясняет Риз, указывая на ось, где прописаны годы. На одной из копий год начала токс небрежно выделен желтым маркером. – Средняя температура на Ракстере. Смотри, это давно началось.
Одна копия из школы, а другая – отсюда, из этой импровизированной больницы, с планшета у кровати Байетт. Климат меняется, температура повышается. Когда-то я читала про живые организмы, замерзшие в арктических льдах, доисторических древних существ, которые пробуждаются, когда лед тает. В штате Мэн, на Ракстере, некий паразит медленно пробирался в самые слабые организмы – ирисы, крабов, – пока не набрался сил, чтобы пойти дальше. В нас.
Глава 26
Риз продолжает разглядывать графики, а я беру планшет с кровати и просматриваю остальные документы. Наблюдения о пациентке БУ. Внизу каждой страницы – одна и та же подпись. Я не могу разобрать буквы, но под подписью имеется расшифровка.
– Лечащий врач: Одри Паретта, – читаю я. – Это врач Байетт.
Директриса говорила, что ее отравили газом. Если так, это была Паретта – это она приняла решение убить мою лучшую подругу. Будь она здесь, я бы голыми руками выцарапала ей глаза.
– Ее эвакуировали, – мягко говорит Риз. – Тут уже ничего не поделаешь.
Я киваю, прогоняя из головы мысли о Паретте, и продолжаю листать документы. Тесты, тесты, и все – безрезультатно. Токс слишком живуча, а мы слишком слабы. Байетт – «РАКС009». Значит, было еще восемь, и я вспоминаю Мону в мешке.
Что сказала той ночью Уэлч? Они думали, что у них получилось. Должно быть, они вернули Мону в школу, чтобы посмотреть, выживет ли она, подействует ли лекарство, которое они синтезировали. Но лекарство не подействовало, она умерла и, могу поспорить, лежит где-то в этом здании, с распахнутыми пустыми глазами и окоченелым телом, вскрытым в попытке найти ответы. Мона тоже через это прошла.
Я даю Риз еще минуту на осмотр комнаты и жду, пока она соберет бумаги с кровати и спрячет их в рюкзак. Когда она заканчивает, мы направляемся к двери. Здесь нас больше ничего не держит; еще немного, и мы услышим самолеты. Пора найти Байетт.
Вслед за кровавой дорожкой мы выходим из палаты, пересекаем коридор и возвращаемся в приемную. След ведет мимо лестницы по сужающемуся коридору с крутыми поворотами. Тут след бледнеет, но не пропадает, а на стенах появляются кровавые отпечатки ладоней, как будто кто-то опирался на них, чтобы не упасть.
Когда мы сворачиваем в третий раз, в воздухе начинает пахнуть улицей – чистотой и свежестью. Я ускоряюсь, Риз держится рядом. Перед нами – слегка приоткрытая выщербленная дверь, а за ней – трава и солнечный день.
Я распахиваю дверь и вываливаюсь в небольшой пестрый двор. Двор окружен забором из сетки, за которым, ощетинившись листьями, стоят деревья. Должно быть, мы где-то у задней части здания, прилегающей к лесу. Небо над нами ярко-голубое, без намека на облака.
Я замечаю ее не сразу. Маленькое изломанное тело привалено к стене центра в дальней части двора; куртка плотно запахнута вокруг того, что от нее осталось.
– Байетт?
Я бегу через двор и падаю на колени рядом с ее телом. Она выглядит страшно, но я не могу отвернуться. Снег припорошил ее темные волосы. Повязка на руке пропиталась кровью, кожа до того бледная, что почти прозрачная, а почерневшие пальцы сжимают ракстерский ирис. Она холодная, ее тело такое холодное.