— Я заслуживаю объяснения.
Мускул на его челюсти дрогнул. Его зеленые глаза вспыхивают. — Я сам решу, чего ты заслуживаешь. И когда ты это получишь.
О, от этого намека волосы встают дыбом. Я не позволяю этому отвлекать меня. — Зачем ты привез меня сюда? Почему ты спас меня? Почему ты утруждаешь себя тем, что делаешь с тех пор, как мы встретились? Какой у тебя план, Мал?
— План — не твое дело.
— Мы говорим о моей жизни!
Своим волчьим рычанием он говорит: — Твоя жизнь была потеряна, когда Деклан убил моего брата. Теперь твоя жизнь принадлежит мне.
Наши взгляды прикованы друг к другу, неморгающие и яростные. В воздухе потрескивает электричество.
Отказываясь поддаваться его страху, я сохраняю свой голос холодным и ровным. — Итак, я твоя рабыня. Я принадлежу тебе. Ты это хочешь мне сказать?
Его глаза горят. Он облизывает губы.
Ему нравится эта идея.
—Так или иначе, я ничего тебе не скажу, кроме одного: ты останешься здесь, со мной, столько, сколько я захочу.
Он резко встает, глядя на меня сверху вниз горячими, полуприкрытыми глазами. — Что касается вопроса собственности, тебе, возможно, стоит спросить себя, почему ты до сих пор не умоляла меня отвезти тебя домой.
Он разворачивается на пятках и выходит из комнаты.
Я кричу ему вслед: — Меня похитили! Подразумевается, что я хочу домой!
Этот низкий, довольный смешок, который я слышу из другой комнаты, говорит мне, что он мне тоже не верит.
Я не разговариваю с ним два дня. Я не могу. Я слишком зла.
Однако я не уверена, на кого из нас я зла больше, на него или на себя.
Он прав: я должна была уже умолять его отвезти меня домой. Мне следовало сделать это, когда я впервые открыла глаза. Но я этого не сделала, и это кое-что значит.
Что-то тревожное, чего я не совсем понимаю.
Или, может быть, я не хочу в этом разбираться. Последствия не из приятных.
Или, может быть, я не хочу знать, что бы он сделал, если бы я попросила его отвезти меня домой.
Возможно, он бы так и сделал, но я этого не хочу.
И, может быть, моему мозгу просто нужен отдых от всех "может быть", потому что ни одна вещь больше не имеет смысла. Я едва ли знаю, какой путь наверх.
На третий день он впервые выводит меня на улицу.
Закутанная в тяжелое шерстяное одеяло, свитер и спортивные штаны, которые он принес мне, с ногами, уютно обутыми в пару пухлых хлопчатобумажных носков, я стою на крыльце, щурясь от яркого света, прислонившись бедром к деревянным перилам и подняв руку, чтобы защитить глаза от солнца. Мое дыхание вырывается перед моим лицом белыми облачками.
Ледяной холод. Воздух неподвижен. Небо чистое, ярко-голубое. Вокруг домика, насколько хватает глаз, простирается девственный альпийский луг, покрытый снежной пылью. Высокие ели, окружающие луг, тоже посыпаны пылью, их ветви цвета сахарной пудры изящно изгибаются дугой.
Если не считать случайного птичьего щебета, здесь совершенно тихо.
Я чувствую, что мы единственные люди в мире. В выдуманном, сказочном мире, созданном нами самими, где нет никого, кроме нас двоих.
Стоя рядом со мной и глядя на бесконечный вид, Мал тихо говорит: — Мы с Михаилом выросли здесь. Антоновы жили в этом доме на протяжении четырех поколений. Он делает паузу. — Ну, не конкретно в этом доме. Оригинальная хижина, построенная моим прадедушкой, сгорела дотла. В нее попала молния. Мы с Миком восстановили ее с нуля.
Я смотрю на его профиль, такой красивый и жесткий.
Его место здесь, в этой безмолвной глуши. Он принадлежит ей так же, как волки, лось и его друг, высокомерный ворон. Он такой же неукротимый, как и все дикие существа, населяющие это место, и живет такой же жизнью, как и они.
Дикарь.
— Я тоже выросла в хижине.
Когда он смотрит на меня, его взгляд такой пронзительный, что мне приходится отвести взгляд.
— На озере Тахо. Она была меньше этого места. Мой прадедушка его не строил. Но оно напоминает мне о том месте. Запах. Сосны. Дикость вокруг всего, то, что ты так близко к природе, напоминает тебе, что ты тоже ее часть. В своей городской квартире я всегда чувствовала себя отделенным от всего остального. Как будто настоящая жизнь была где-то в другом месте, снаружи. Но в лесу я чувствую себя более...
Я останавливаюсь, подыскивая слово, пока Малек не подсказывает его.
— Живой.
Я киваю. — И в безапасности.
— Вот почему мне это нравится.
— Тебе идет.
После короткой паузы он говорит: — У меня тоже есть место в городе. Москва. Я остаюсь там, когда этого требует работа. Но я бы предпочел быть здесь.
— Как далеко отсюда до Москвы?
— Час езды на машине до ближайшего города, затем двухчасовой перелет.
Это поражает меня. — О.
— Что?
— Ты можешь позаботиться о своих делах за один день съездить туда и обратно, который включает в себя шесть часов пути?
Он тихо говорит: — Я очень хорош в том, что делаю.
Я вдыхаю чистый, холодный воздух, позволяя ему прояснить мою голову и успокоить меня. — Убивая людей.
Он некоторое время пялится на мой профиль, затем говорит: — Мне интересно, что тебя, кажется, это не беспокоит.
— Конечно, меня это беспокоит. Я на мгновение задумываюсь. — Хотя, честно говоря, я бы беспокоилась гораздо больше, если бы ты убивал котят. Людей в целом переоценивают. И ты, вероятно, просто убиваешь других плохих парней, мафиози и тому подобное, поэтому часть меня думает, что ты делаешь что-то полезное для общества. И да, я понимаю, что это смешно, и у меня нет возможности узнать, насилуешь ли ты монахинь, сжигаешь ли приюты и взрываешь ли классы в детских садах, но просто этот глупый голосок в моей голове говорит мне, что для плохого парня ты на самом деле довольно хорош.
Мой вздох тяжел. — Но я не в своем уме, так что отнесись ко всему этому с долей серьезности.
Проходят минуты молчания. Затем он говорит тихим голосом: — Из всех людей, которых я встречал и которые знают, чем я занимаюсь, ты единственная, кто когда-либо относился ко мне как к человеку.
Мы стоим в тишине, глядя на луг и деревья. В моей груди быстро нарастает боль.
— Maл?
— Да?
— Мне жаль твоего брата.
Он напрягается.
— Я говорю это не потому, что не хочу, чтобы ты убивал Деклана. Я имею в виду, я не хочу, чтобы ты убивал Деклана, но это другое. Я просто ... я сожалею о твоей потере. Даже если мы не настолько близки, если моя сестра умрет, часть меня тоже умрет.
Немного подумав, я неохотно признаю: — Возможно, лучшая часть.
Я смотрю на него. Он медленно вдыхает, его ноздри раздуваются, а губы поджимаются.
Я снова обращаю внимание на вид, не зная, что еще сказать. Мы долго стоим бок о бок, прислушиваясь к тишине, пока он не выдыхает.
—Твой телохранитель. Киран.
У меня перехватывает дыхание. — Ты что-нибудь выяснил?
—Он жив. Провел некоторое время в отделении интенсивной терапии, но он выживет.
Прижимая руку к своему колотящемуся сердцу, я прерывисто выдыхаю. — Слава богу.
—Другой. Блондин.
Тон его голоса заставляет меня нервничать. — Паук? С ним все в порядке?
Он кивает, затем задумчиво произносит: — Я должен отдать должное вашим ирландцам, они упрямая компания. Тупые, но настойчивые.
—Что ты имеешь в виду?
Он поворачивает голову и смотрит на меня сверху вниз темными, бесстрастными глазами. — Паук в Москве. Он приехал чтобы найти тебя.
От этого у меня перехватывает дыхание. От шока, но также и от страха, потому что я знаю, что Мал сделает дальше.
И это не значит, что он принесет Пауку приветственную корзину.
В панике я поворачиваюсь к нему и хватаю за руку. — Пожалуйста, не...
—Побереги дыхание, — перебивает он. —Я не буду его убивать.
Я приваливаюсь к перилам крыльца, закрываю глаза и делаю глубокий вдох. — Спасибо.
—Кажется, тебе особенно нравится он.
Его тон ровный, но в нем есть скрытое течение. Резкость. Когда я смотрю на него, он смотрит на меня из-под полуприкрытых век.
Это тлеющий взгляд. Напряженный. И явно собственнический.
У меня пересыхает во рту. Я облизываю губы, прежде чем заговорить. — Да. Он мой друг.
—Друг.
Он растягивает слово, повторяя его так, словно оно неприятно на вкус у него во рту.
— Да. Друг. Уверен, ты знаком с этой концепцией.
Его челюсть сжимается. Он смотрит на меня свысока, весь напускной мачо и фыркает как бык. — У меня нет друзей.
— Это не так.
— Нет, я знаю лучше.
— Да, есть, упрямый осел.
— Назови одного.
— Я.
Он смотрит на меня так, словно я окончательно сошла с ума и должна быть навсегда заперта ради безопасности человечества.
Я тяжело вздыхаю. — О, заткнись. Я знаю, что в этом нет никакого смысла. И все же это правда.
Его руки сжимаются. Сбоку на его шее вздувается вена. Он подходит ко мне ближе, глаза сверкают.
Прежде чем он успевает выкрикнуть мне оскорбления в лицо, я громко говорю: — Мне все равно, нравится тебе это или нет.
— Я похитил тебя!
— Ты спас меня от смерти от огнестрельного ранения.
— Выстрел, который предназначался мне!
— Да, и с тех пор ты балуешь меня, до смерти беспокоишься из-за каждого моего легкого кашля и щадишь людей, которых ты обычно убивал, потому что я тебя об этом попросила. Если только эта история про Паука не была ложью, но я не думаю, что это было так, потому что я знаю, что ты не любишь разочаровывать меня.
Когда он исполняет свой ритуал рычащего-ощетинившегося-мачо, я пренебрежительно машу ему рукой. Я еще не закончила говорить.
— Кроме того, ты держал свои руки при себе и свой член в штанах, хотя мы оба знаем, что ты этого не хочешь, и я ничего не смогу сделать, чтобы заставить тебя остановиться, если ты решишь поступить со мной по-своему.
Сквозь стиснутые зубы, напрягая жилы на шее, он недоверчиво спрашивает: — Хочешь, я поступлю по-моему?
— Ты знаешь, что я имею в виду. Я хочу сказать, что люди, которые не являются семьей и не спят вместе, но которые присматривают друг за другом, заботятся друг о друге и идут друг ради друга на жертвы, на которые в обычных условиях не пошли бы, называются друзьями. Смирись с этим.