— Неужели твой отец полагает, что Гитлер был прав?
— Дорогая Фредди, сотни тысяч людей полагали, что Гитлер прав. Неужели ты думаешь, что после поражения Германии в войне они расстались со своими убеждениями? Почему вдруг? Война продемонстрировала преимущества одной военной силы над другой. Это не имело ничего общего с триумфом идеологии. Нацизм должен был уйти в подполье на некоторое время, но всегда найдутся те, кому близки положения евгеники, кто выступает за чистоту расы. Этому существуют весьма разумные объяснения.
— Неужели и ты… — я не осмеливалась произнести эти слова вслух.
— Не будь глупышкой. Конечно же нет. Я не нацист. Единственное, во что я верю, — так это в свое собственное благополучие. Обычно фанатикам, ущербным или просто слабым людям необходима какая-либо идея, чтобы они могли поверить в себя. Тебя же смущают рассказы священников о небесах и аде, о хождении по водам или воскрешении. Все это такие же фантазии, как и те, в которые верят нацисты.
— Но христиане не требуют уничтожения инакомыслящих. — Гай скептически улыбнулся. — Ну, хорошо, — сказала я, осознав зыбкость этого аргумента. — По крайней мере не сейчас.
— Ты забыла о Северной Ирландии. Никто не сможет точно сказать, сколько крови пролили во имя Христа.
— Но Христос не понукал своих последователей проливать кровь.
— Придумывая утопию, немецкие романтики даже вообразить не могли концентрационные лагеря и газовые камеры. Люди забывают о благих намерениях, поддавшись искушению раз и навсегда расправиться с врагами.
— Но твоему отцу близки идеалы нацизма?
— Так же, как и трем четвертям присутствующих здесь гостей. Тебе не близки? И мне, и Веру тоже, если его взгляды не изменились за последнее время. Думаю, что лорду Дирингу дорого только ясное морозное утро, которое идеально подходит для охоты. В этот список смело можно включить и леди Фриск. Единственное, во что она верит, — это в превосходство английского правящего класса над другими. Представь, в какой ужас она придет, если узнает, что обедает вместе с членами ФОА.
— ФОА?
— Фашистское общество Англии. Я придумал это название ради смеха, но отец считает, что оно вполне годится.
— Не понимаю, как ты можешь так легко к этому относиться!
— Посмотри на них. Большинство из новоявленных фашистов, кроме Вернера, на полпути к могиле. Все они настолько своенравны и капризны, что не могут прийти к единому мнению даже в мелочах. Они опасны не более, чем слепые котята. Отец стал фашистом под влиянием баронессы. Он никак не мог прийти в себя после бегства мамы. Фашизм дает отцу иллюзию могущества и силы.
Я взглянула на Вернера. Он вилкой катал по тарелке печеный помидор. Вернер казался совсем мальчишкой. Возможно, ему было года двадцать два — двадцать три, не больше. Когда я училась в школе искусств, мы, студенты, обожали говорить об анархизме, нигилизме, революции и других интересных материях, которые приближали нас к заманчивому миру взрослых. Я окинула взглядом остальных гостей. Их увлечение фашистской идеологией нельзя было оправдать юностью и отсутствием опыта. Все, кроме баронессы, казались бодрыми и веселыми. Кудри мадам дю Вивьер касались скатерти.
— Ты слишком далека от реальности, — продолжил Гай. — Большую часть жизни ты провела в Лондоне, общаясь с либерально мыслящими художниками и поэтами. Все знают, что представляют собой такие люди. Быть модным и современным для них важнее всего. Они не верят в отжившие идеалы и смело ниспровергают кумиров былых эпох. Бьюсь об заклад, твои друзья — противники цензуры, смертной казни и апартеида. — Я вынуждена была признать, что Гай прав. — Некоторые из них зашли так далеко, что объявили себя марксистами. Упоминание о любой религии вызывает у них презрительную ухмылку, они считают, что лишь католицизм с его строгими ритуалами достоин уважения. Разве не так?
— Ты хочешь сказать, что вопросы этики волнуют деревенских жителей?
— Конечно же нет. Я говорю о другом. Ты полагаешь, что люди, чьи взгляды расходятся с твоими, не могут быть нравственными. Нет, они моральны, но в соответствии со своими нормами. Кроме того, в городах хватает правых радикалов и расистов. В деревне не приветствуется индивидуализм. В городе люди собираются в группы по интересам. В деревне, в силу обстоятельств, все общаются со всеми. Не думаю, что здесь найдется еще хоть одна либерально мыслящая, артистичная особа, кроме тебя.
— А Прим? Возможно, она не слишком артистична, но, безусловно, не расистка и не фанатичка. Она истинная христианка, таким образом, я не могу включить ее в список. А еще Бар Уоткинс. — Здесь я немного слукавила. Я надеялась, что Гай не знает об увлечении Бар магией и колдовством.
Гай хохотнул.
— Бар верит в ерунду с упорством, доходящим до мании. Думаю, что мы должны исключить из списка ведьм.
— Она не так проста, — промямлила я. У меня не оставалось аргументов, чтобы выиграть спор. Я решила сменить тему. — А какая у нее прекрасная кожа! Я хотела бы нарисовать Бар. Меня восхищает отсутствие в ней комплексов.
— Меня тоже, — согласился Гай.
Я вспомнила, что Гай имел с Бар короткую интрижку. Оставалась ли хоть одна женщина в округе, которую Гай не одарил своим вниманием? Мисс Глим поставила передо мной тарелку с noisettes[59]. Запах жареной баранины смешался со сладким запахом нарциссов. Я почувствовала легкую тошноту.
— А вот и я, мисс Фредди, — Вернер наклонился ко мне. — Замечательно! Какой прекрасный особняк! Чудесная страна! Вы не желаете прогуляться со мной завтра утром? Мы пройдемся к реке и отпразднуем наступление весны. У птичек брачный сезон, а цветы пахнут так сладко… — Вернер закрыл глаза и восторженно вздохнул.
Рядом с нами появилась мисс Глим с кувшином мятного соуса. Вернер наморщил нос, открыл глаза и отшатнулся.
— Мне очень жаль, но я должна работать. Я занята практически целый день.
— Что за работа, которая так бездушно разлучает нас?
— Я работаю помощником на мельнице.
— Что? Вы шутите?
— Нет, я действительно работаю на мельнице. Наполняю мешки мукой.
— Grosser Gott![60] — Вернер схватил мою руку и крепко ее сжал. Я хотела высвободиться, но хватка у него была железной. — Как могут эти нежные пальчики заниматься столь грубой работой?
— Надеюсь, что не буду долго этим заниматься, — пробормотала я.
Вер поглядывал на нас. В уголках его рта затаилась улыбка. Вернер выбросил руку в нацистском приветствии. Разговор за столом немедленно стих. Несколько человек привстали с кресел и неуверенно повторили этот жест.
— Да! — указательный палец Вернера вонзился в воздух. — Луна восходит! — Сквозь неплотно задернутые шторы пробивался серебристый свет. — Это не первая Луна, как полагают невежественные астрономы. Нет, эта Луна четвертая по счету. Три первых Луны упали на землю. После падения третьей и перед восхождением четвертой ушел в пучину населенный могучими воинами материк Атлантида…
Вернер увлекся и забыл обо мне. Его разглагольствования представляли собой компиляцию старинных мифов и псевдонаучные построения. Я предпочитала не вникать в суть сказанного. Мои мысли свободно блуждали. Noisettes на столе сменил crème caramel.
— Как ты себя чувствуешь, детка? — Гай опустил руку мне на колено.
— Уже не голодна, но буквально валюсь с ног. Тяжелый рабочий день, забота о приемных детишках и, наконец, беседа с этим господином, — движением глаз я указала на Вернера, — почти прикончили меня.
— А я ведь сам хотел нанести coup de grâce[61].
Глава 27
После ужина я старалась держаться как можно дальше от леди Фриск. Баронесса выбрала тяжелое кресло в отдаленном углу гостиной. Ее глаза закрылись, а голова упала на грудь. Последовав примеру баронессы, я тоже задремала. Очнувшись, я обнаружила, что кофе остыл. Рядом со мной присела мадам дю Вивьер.
— Дорогой друг, — произнесла она с французским прононсом, — Вернер посвятил вас в нашу тайну, n'est-ce pas?[62] Мы полагаем, что вы с пониманием отнесетесь к нашим воззрениям.
— Думаю, что меня не правильно поняли…
— Нет, нет. Вы совершенно правы. Мы не должны быть слишком подозрительными. К сожалению, еще не все осознают, насколько грандиозны наши планы.
— Гм, но боюсь, что со времен войны…
— Ха, это! — мадам дю Вивьер махнула рукой, словно отогнала надоедливое насекомое. — Война — лишь незначительный эпизод, а мы говорим о тысячелетней истории.
— Мисс Фредди! — надо мной наклонился Вернер. — Амброуз желает побеседовать с вами.
Глаза баронессы внезапно открылись.
— Вернер, поднимись в комнату и принеси книгу о франко-прусской войне, которую я читаю.
— Ganz bestimmt, Mutti[63]. Пойдемте, мисс Фредди.
Я последовала за Вернером в холл. По дороге я остановилась на минуту, чтобы бросить взгляд на портрет мамы Гая. В зрелом возрасте миссис Гилдерой была спокойной, властной, абсолютно уверенной в себе женщиной. Ее красоту несколько портили жесткие складки у рта. На противоположной стене висел портрет мужчины в военной форме — темном кителе и красных брюках. Он сидел в расслабленной позе, закинув ногу на ногу. Шрам на левой стороне лица, который тянулся от виска до подбородка, придавал его облику суровости. Его глаза были черного цвета и горели отвагой. Надпись под портретом гласила: «Генри Ле Местр. Полковник 11-го гусарского полка».
— А, мисс Глим! — Вернер остановил служанку, которая проходила мимо. — Не могли бы вы принести баронессе книгу, которая лежит под подушкой в ее комнате? Баронесса ожидает в гостиной.
Мисс Глим, казалось, запыхалась. Ее лицо раскраснелось, колпак на голове съехал набок. В руках она держала поднос, заставленный грязными тарелками. Мисс Глим многозначительно посмотрела на Вернера, но покорно поставила поднос и стала подниматься по лестнице в комнату баронессы.