Отвели партийную бабушку в сарайку специальную для родов. Где она на праздник Покрова и разродилась дядей моим. В полумгле такой. А в окошке зарево от костров и тени от крестов.
Дядя родился очень выразительным. Его постоянно принимали за индейца-апача. Глаза только голубые выдавали, что тут что-то неладно.
Дядя меня тоже в свои Кресты возил. К прадеду моему. Прадед мой был философ практической школы. У него, например, имелся глобус японский. Надписи на японском превращали какую-то, например, Венгрию в край немногословной мистики и драконьего дурмана.
Еще у прадеда было американское ружье. И представления о предназначении всего сущего.
В зависимости от сезона прадед поклонялся разным святыням. Например, вера прадеда до завоза русскими сахара была одна. А после завоза русскими сахара совсем другая. Постоянно читал Жюля Верна, «Дети капитана Гранта». Называл Жюля Верным. Не знаю, в курсе ли был прадед, чем заканчивается вся эта карусель с шотландскими националистами: последнюю треть книги у него израсходовали на самокрутки гости. А новую книгу прадед брать отказывался, считал, что там все по-другому и опасно как-то. Но рассказы про море слушать любил. А в город ездить не любил. Только за сахаром если. Такой вот получился внук у управляющего Кронштадтской таможней.
Уезжал я от него в разгар дымящегося забоя оленей. Красный снег по колено.
Прадед, вытирая кровавый нож о варежку специальную, подарил мне собачку, вырезанную из кости. Специально для меня резал по ночам, когда я спал.
Потроха оленей лопатами подгребали к забору, за которым дико выли лайки.
– Не нравится, да? – спросил прадед. – Тут как? Тут Старик, – это он так Создателя называл, – все придумал. Ему не до того, кто кого как убивать будет. Его забота – как уцелевших сохранить…
Собачку из кости собачки храню. Она от болезней помогает.
Святость духа
Разбираю бумаги деда по материнской линии. Ничего серьезного, просто записки какие-то, блокноты.
«Дядя мой, – пишет мой дед, Георгий Александрович, – слыл святым человеком в округе. Хотя пил. Но из-за того, что побывал в японском плену и работал после в китайском цирке, уверовал в Господа до такой степени, что даже алкоголизм его окружающие считали проявлением святости духа. Считалось, что молитвы дядины доходят до Бога быстрее и Бог к дяде прислушивается. Что там за Бог такой, отчего он слушает дядю, округу волновало мало. Народ практический жил.
И вот пришла к дяде одна гражданка, собой красивая. Говорит: «Иван Ефимович! помяни мое имя в молитвах, чтобы Бог меня, значит, исцелил!» А Иван Ефимович, в традиционной болезни пребывая, с крыльца ей проорал: «Да умучила ты меня, Аграфена! Умучила уже! Подохла бы ты скорее, что ли!» И дверь захлопнул.
Баба ушла к себе и выздоровела. Такой силы была святость у Ивана Ефимовича.
Бог не разбирался, в каком таком настроении дядя кого поминает и что кому желает. Просто услышал Бог имя от дяди, исцелил Аграфену, и все.
Вся округа об этом целую навигацию вспоминала. А потом дядя отпилил уряднику обмороженную ногу. И публично удивился, что ногу не перепутал. Значит, Бог помог, ответила округа.
Урядник возил дяде битую птицу каждый месяц вплоть до революции, которая у нас произошла из-за того, что дядя умер».
Профессорский сынок
Мой двоюродный дедушка Дима был белокурой бестией. В молодости чуть более бестией, а к старости чуть более белокурой.
В нашей сплоченной семье вольных хлебопашцев, остроумных продавцов сала и застенчивых половых появление профессорского сына Дмитрия В. произвело сильное впечатление. Дмитрий В. пил, дрался, сквернословил и был правым крайним в футбольной команде «Торпедо».
Моя семья, где самым интеллигентным человеком был до дедушки Дмитрия В. сельский псаломщик Ефим Степанович С., оробело стояла в чистом домотканом перед встречей с неизбежным.
Дмитрия В. в семью привела сестра моей бабушки – бабушка Люда. Бабушке Люде тогда было девятнадцать лет, она имела татуировку, она имела гитару, она варила поддельную помаду для женщин и, переодетая цыганкой, продавала помаду, пела на гитаре и гадала у проходной Горьковского автомобильного завода. Еще она любила Дмитрия В. и даже приходила в его профессорский дом, чтобы понравиться родителям Дмитрия В.
Для того, чтобы было не страшно, баба Люда покрасилась в окончательную брюнетку, накинула ворованную шаль и прихватила, подумав у зеркала, с собой гитару. А еще прихватила сестру свою – мою бабушку Шурочку. Бабушка Шурочка тогда училась в планерной школе и постоянно носила летный шлем, как у пилота Леваневского.
Дмитрий В. довольно небрежно предупредил своих папу и маму о приходе своей, скорее всего будущей жены. Поэтому встреча получилась очень нервная для всех и страшно интересная для соседей.
Воспоминания об этой встрече были гвоздем мемуаров бабы Люды. На этой встрече баба Шура впервые и несколько развязно пила сухое вино и пробовала танцевать под азартные гитарные переборы бабушки Люды. Дмитрий В., человек будущего и правый крайний, даже обнял за плечи своих немигающих родителей и начал их как-то раскачивать из стороны в сторону, чтобы оживить, не знаю, вдохнуть энергию.
Бабушка Шура в шлеме танцевала чарльстон, играя бровями, бабушка Люда наяривала на гитаре, за столом принужденно раскачивались хозяева, все это отражалось в хрустале люстр и лаке красноватой мебели. В целом не хватало в этой картине только нашего сельского псаломщика Ефима Степановича и меня для полноты гербария.
Они были странной парой, конечно: Дмитрий В. и бабушка Люда. Разница в росте составляла сорок два сантиметра. И это не была самая выдающаяся разница в их паре. Он был статный блондин, она была хозяйка. Он хладнокровно принимал обожание толп, она варила обеды.
Он стал профессором, она не дочитала «Трех мушкетеров». Она боялась, что он загуляет, он просто ее боялся.
Когда дедушка Дмитрий В. приходил домой после мероприятий, дыша кафедральным разгулом, бабушка Люда встречала его по-разному. Это была семейная лотерея-аллегри. Без приза Дмитрий В. не оставался никогда, но вот что за приз его ждет, он не знал точно. Тревожился до последнего, а там было уже поздно.
Она крепкая была, бабушка Люда. Хоть и была полутора метров росточком, но однажды в 1928 году, уходя от ментовской облавы, перепрыгнула через забор, имея на руках чемодан с польским контрабандным бельем.
Я гостил у них в то время основательно. Лет мне было пять, времени у меня было много свободного, а воспитатели от меня отшатнулись. Вот я по три-четыре месяца основательно столовался и духовно креп в семье родственников-интеллигентов.
Пришел дедушка Дима В. однажды как-то совсем уж веселый и с помадой на воротничке. И понял я, что теперь, поди, придется пробираться к своим, настолько атмосфера сгустилась. Настали тяжелые дни. Бабушка Люда молчит, ничего не готовит. Готовит нам только моя тетка Элеонора Дмитриевна. А готовщица она… ну, скрипачка, что сказать-то еще?
Я начал потихоньку свои запасы корок в библиотеке поджирать.
И однажды утром посадил меня дедушка Дима к себе на колени. Радио на кухне – «Пионерская зорька». Я печален. Дедушка Дима печален. Бабушка Люда грозна. Тетка Элеонора варит кашу и чувствует, как всегда, что не ценят ее в этой стране, что давно могла бы уже… что вон все говорят… Пропадает каша, короче.
– Вот видишь, Джон, – это дедушка Дмитрий В. начал прекрасно поставленным голосом, – никому мы с тобой не нужны. Отметили мы с тобой научное достижение целого института, посидели в ресторане, в приличном, хорошо освещенном электричеством месте. Не в подворотне, как доцент Коробов предлагал. Выпили мы с тобой во славу советской науки, порадовались за наших славных космонавтов, как им теперь будет хорошо и безопасно выполнять задания Родины. Пришли мы с тобой домой. Сами пришли! Хотя доцент Коробов… Но слезы прочь! Пришли. И что?! Нам теперь не верят и не найдут нам никакого оправдания! Сгоряча обвинили нас и теперь продолжают настаивать, что мы негодяи с тобой, Джон. А мы голодные. Да, Джон? Голодные. У тебя, кстати, нет кусочка печенья, Джон?
Я с покрасневшими глазами театрально развел руки и пролепетал, что нет, нету никакого печенья у меня, нету совсем. Хотя вчера вечером самолично оттарабанил в свое библиотечное логово три печенины и засунул их за пятитомную «Практику мостостроения» Ухтомского.
Я потом и взрослым за Ухтомского прятал много чего. Нужная книга.
– Ты, Джон, тогда хоть сахарку принеси, пососем с кипяточком…
Тут я начал рыдать, уткнувшись в пахнущее горьким английским одеколоном плечо пиджака лауреата и члена-корреспондента Дмитрия В.
После этого шоу жизнь у нас Дмитрием В. наладилась до следующего раза.
Про любовь
Если бы покойница бабушка узнала, что родилась в день ВСЕХ ВЛЮБЛЕННЫХ (привет по кругу всем достойным в хате!), то она бы, конечно, удивилась. Потому как на мировом чемпионате суровых бабушек стояла она на мраморном пьедестале в образе Афины Карающей бессменно, глядя на трепыхающийся внизу мир беспощадными голубыми глазами. И облака. И снег вершин.
Все детство, юность и почтенную зрелость корректировала она мой жизненный курс, наваливаясь на кормовое весло, пока я, привязанный к мачте, бессвязно орал про независимость и человеческое достоинство внука и гражданина. С другой стороны, где бы я был, если бы не она? Представить себе это я могу с трудом…
В ее суровости и отсутствии всякого проявления традиционного бабушкинского начала было что-то невообразимо древнее, настолько архаическое, что вековые дубы, Стоунхендж, мойры, ламии и мрак критских пещер были наиболее подходящими декорациями и хором моего взросления.
Одна из моих любимых историй про любовь тоже связана с Александрой Ивановной.
Вернулась моя бабушка из Испании в 1939 году и довольно быстро была заброшена прихотливой судьбой в систему Дальстроя или УСВИТЛа, сейчас уже и не помню. Надо сказать, что в Испании с бабушкой приключилась Романтика, которая в Испании, вероятно, выдается каждому при пересечении границы. Романтика закончилась как-то очень печально, поэтому молодая Александра Ивановна в звании капитана решила уйти из мира чувств и посвятить себя долгу.