Я люблю в этом случае доходчивую простоту. Почти походную непритязательность. Мне вот приносят простую здоровенную мозговую кость с диагональным спилом. В принципе, люди вокруг меня настолько изнежены, что на появлении мозговой кости в три кг весом на блюде шоу можно считать уже состоявшимся. Мои близкие не готовы пока к встрече с костями, они их страшатся, как и любые горожане-невротики.
Что рисуется в их диетических мозгах?
Понятно что.
Вот я, дико хохоча, при мерцании факелов, начинаю ритмично бить костью по столешнице. Распахиваются с треском окна, вздуваются портьеры, а я в брызгах мозгов, костей, стола встречаю влетающих нетопырей утробным рычанием и ору в крепостной колодец двора: «Смерть, смерть наследникам твоим! К вам лорда Годфри голову отправлю!»
Или, сидя в высоком седле, я вращаю глазами под мохнатой шапкой из желтой степной собаки, дубася костью в чресседельные барабаны под стенами Вены.
Люди держатся обо мне несправедливого мнения зачастую. Это очень обидно и горько. В моей душе очень много чистоты и поэзии.
А я видел, как вы раков едите, упыри! Так что не надо упреков в мой адрес…
Топографический кретинизм
Что меня поражало в себе самом постоянно?
Многое.
Я обычно не сдерживаю крик восторга при случайно брошенном взгляде в зеркало. Но по-настоящему меня поражают во мне мое полное пространственное недоумение. Так я называю кретинизм. Который у меня с годами только усиливается.
Я умудряюсь терять рассудок и ориентиры не в каких-то лабиринтах. В лабиринтах я профессионал: правило правой руки, правило левой руки, правило «бей первым», правило «не доводи до греха» и правило «я дам вам денег, одевайтесь!» выручают меня в любых лабиринтах. В любых.
Хемптон-кортский лабиринт я проскочил с такой скоростью, что мои спутники не успели по мне соскучиться. Я застал их суетливо роющимися в моих вещах в поисках денег, документов и билетов. Делили при живом папаше бережно увязанное в мешке имущество.
А папаша, вывалясь из крепкой живой изгороди, был серьезен. Он только что видел центр лабиринта! Ему теперь никто не дорог. Он все прошел! Не потерялся!
А вот в повседневности теряюсь постоянно. Заехал в супермаркет – горько аукаюсь в отделе с детским питанием. Потому как я заходил в него из бакалеи, а теперь там, откуда я пришел, бакалеи уже никакой нет и, видимо, не было на самом деле. А есть иное – бабки у стеллажей с печеньем. Откуда тут печенье?! Поворачиваешь назад, туда, где соки были, а там какой-то развал с сухофруктами. Поморгаешь на сухофрукты, начинаешь их обходить – н-на! Опять минералка, потерянная двадцать минут назад! Влево крутишь штурвал – кефир, а за ним что? А за ним опять сухофрукты! Задний ход! Машина, стоп!
А позади уже не минералка, а халаты висят. А где минералка-то?! Когда вот только что! Тут!
Берешь халат.
В мою корзину люди заглядывают, меняясь в лице. Понятно, что все заглядывают. Кто промыслово и остро: мол, не стащил ли я их идею насчет покупки сосисок, о которой они жадно шептались под ватным одеялом позавчера? Кто небрежно, по привычке. Кто жарко. От вас так пряно пахнет перспективой встречи и утренним кофе на мраморной веранде! Что это за запах? Греча?! Ах! Невообразимо!.. Кто с негодованием пырится ко мне в тачку со жратвой, растопырив уши в заусенцах. Таких больше всего, и они ковыляют меж консервов обычно. Мол, как?! Кто посмел?! Запорю! А у самого в корзине обязательно кетчуп болтается, кстати. И одежда вся из «Спортмастера», кроме резиновых сапог.
Все эти люди, замечательные и разные, меняются в лице, заглянувши ко мне. С какой бы харей ни залез человек, вылазит он в исступленном недоверии. Что за?.. Как так можно? Что за слои? Что за отложения?! Это нарушение логики не только загрузки, но и выбора! Супермаркетовая психопатия, синдром Шемякина-Гиллиланда. Такое сочетание предметов и упаковок встречается только при крушении товарного из Китая, столкнувшегося с товарным из Индии. После налета стаи пытливых макак.
А все потому, что хапаю я в беспамятстве решительно все, что вижу. Потому как вижу я это все очень часто в последний раз и больше никогда не найду. Заходишь за тортом, в руке дрель, на башке банная ушанка, берешь в кондитерском (или что это?) клей и резину. Выходишь, заматывая сардельки на талии под плащом, из периодики, где оказывается колбаса, сразу в отдел вин, а там карандаши, альбомы и испуганные глаза художницы у кисточек.
Поклонишься молча художнице, запахнешь плащ. Потом решишься объясниться с ней, начнешь плащ расстегивать, чтобы распахнуть, а девушка-живописец в крик!
Убегаешь, вздыхая с горестью. Личной жизни никакой.
Помню с осьминогом забегаю, хрипло хохоча, в бытовую химию, а там реально бытовая химия! Я не поверил. Так и выбежал из порошков, недоверчиво гладя осьминога.
Ноздри трепетали еще сутки после этого.
Домой
Сегодня, солидно распустив пояс на ватных штанах, под голосистый бубенчик, въехал на розвальнях, в сопровождении сотни конных медиков с факелами, в покосившиеся ворота своего благостного подворья.
Вороны, всполошенные тревожным колокольным боем, неуклюже прыгали и пытались с натугой от пережора взлететь с черепов, насаженных для красоты и бережения от воров на частоколе. Солнце без особой надежды стремилось пробиться через копоть разожженных из мебели и гобеленов костров, устроенных по случаю морозов. У костров толпились, гремя заиндевевшими веригами, встречающие. Выли. Ждали, когда я конину вареную буду в них кидать в ознаменование.
Родственники, родные мне кровинки, кто в чем, сгрудились у крыльца. Многие заранее терли луком глаза и царапали себе лоснящиеся лица. Ключница поднесла хлеб-соль и довольно резво успела отскочить от плети. Трясущиеся холопья вдарили из пушечки салютец, но вышел перелет, и свистящее ядро улетело в соседнюю барскую застройку, где и наделало по неизвестной причине небольшой переполох, угодив в самую ее маковку, так что соседский караульный, взмахнув в воздухе подшитыми валенками, только крякнуть успел, приземлясь в зажелтелые сугробы, в которых по безвременью и затих. Да и бог с ним. Радости встречи он мне лично не омрачил.
Пока выпутывали из искрящейся инеем шубы, пока на руках вносили в чертоги, смотрел я на родные хоромы холодно и непредвзято. Потом, хлопая рукавицами, прошелся по помещениям, распихивая ногами карликов и придурнушек, затаившихся кто где от неминучего веселья и развивающих телесность игр.
Как будто и не уезжал. Как будто и не грабил с некоторым даже ожесточением целый месяц, почитай, обозы да экспедиции академические, что по навету за мной охотиться было начали, да не на такого напали. Часть академиков, конечно, ускользнула и теперь отчитывается перед своими заспанными учеными советами, тряся в пыльных солнечных лучах по аудиториям свидетельствами моего существования.
Шиш им, а не я в качестве трофея! Зря с собой чучельников брали, господа-сударики…
Если же, отодвинув блюдо с квашениной в сторону и перегнувшись через верченых кур с брусничной подливой, говорить негромко и суриозно, то вернулся я на некоторое время домой. В полном, такскать, здравии.
Хотя были и иные варианты.
Раньше
Раньше не было такой суматохи.
Люди степенно отдыхали по деревням, путешествие в город сопровождалось массовым забоем вкусных домашних животных и изготовлением колбас, окороков, вялением, тушением и шпигованием. Ловили бреднем в пруду рыб и туды ж, язви их, в котел, на заливное. Гусей загоняли в клеточки. Клеточки вязали на повозки. Спускались в подвалы, пробовали наливки, выбирая из пыльных бутылей что-то особенное: на смородиновом листу или на вишенке вяленой?
Промокнув губы платками, выходили из подвалов неспешно, поддерживая друг друга за локотки. А на дворе жара! Обмахиваясь, брели ногами взаплетку в тенек, где квас на льду в кувшинчиках. Пили квас не так чтобы жадно, а распаляя себя как-то. Нравилось так. Попивши квасу, валились на кушетки, слушать пение зябликов. Речи вели медленные, слово к слову. Как сливы спелые обсасывали, а косточки на блюдечко. Потом ели ботвинью и смотрели друг на друга с ласковостью.
Отмерялись аршином холсты и полотна. Пух от перин летел над домами. Выкатывались из кладовой бочки и бочоночки с мочеными яблоками хрусткими и с газком таким крученым. Все мягкое увязывалось в платки с двумя ушастыми узелками на мягких макушечках. В сундуках и чемоданах из добротной свиной кожи с трещинками – то, что в городе понадобится для парада и визитов. Вязаные косынки затягивали туго под добротным двойным подбородком. Крестились, целовали всех подозванных по степеням, еще раз крестились.
Отправлялись в путь на двух каретах, семи возках и сменной телеге с оброчными. Под колокольный звон! Под выстрел из турецкой трофейной пушечки! Куда едут? В город! И уважительно эдак, бородами вверх-вниз. От оно как, во благовременье! И указательный палец вверх, в выцветшее ситцевое небушко.
А на визитках золотом тиснено: «Афанасий Флегонтович Валобуев». И все! Все знали, кто таков.
А теперь что?! Анекдот, а не переезд.
Известие об обнаружении в моем парадизе адской саранчи воспринял философически.
– Пора, значит, отвернуться нам от нашего ложного бога Кислорода, славене мои крестьянские! – возгласил я с красного крыльца. – Что ждать нам от него?! Кроме телесной избыточности и потертостей в самых неожиданных местах?! Посмотрите на себя, беглецы от цивилизации… Что это за пуза и панамы, что это за выражения того, что условно теперь считается у нас лицами?! Давайте вернемся в наши заброшенные раскаленные города, в асфальтовое горькое марево! Давайте страдать, родненькие! Искупим, примем огненное вознесение помикрорайонно!
Взмахнул в конце речи рукой, отвернулся.
Приказал сворачивать табор.
Траволечение
Приводили мне вчера травницу местную для моего лечения. С двумя помощницами.