Мне ведь много не надо. Я не чрезмерен.
Нужны, в принципе, только слушатели и благодарственные крики по завершении изложения. Я ведь не африканейский зверь Ехиандр, коий рожесны свои отворяет в тишине и сугубой темноте, боясь, воиея и стеная в воду. Мне нужна какая-то аудитория.
Долгое время роль аудитории (по жребию) брали на себя домашние мои, друзья и прочий малоценный с научной точки зрения сброд. Искупала их травоядное пугливое слабоумие только послушность. Я взымал с них жертву, они, подлечившись, снова становились веселы.
Но! Изменяя условия, изменяем и популяцию. Выживают не лучшие, а наиболее адекватные окружающей среде.
Артистизм в моем доме – это гарантия выживания.
Робкий и некрупный домашний родственник мой, сынок какой, или племянник, или еще какое пугливое щетинистое существо, пробирается, крутя ушами, по темному коридору, для потакания своим слабостям. Ну, не знаю, жрать он пробирается на кухню или, напротив, тащит с кухни что-то, глухо звякающее о стакан. Может, из ночного возвращается, за всеми не уследишь. Бредет, короче, растопырив руки в темноте, ориентируясь более на инстинктивную память, чем на запах родной лежанки на нарах.
А тут я! Выпрыгиваю эдаким барсом, рыча и хлопая хвостом по впалым хищным бокам своим. Усы в стороны! В зубах измочаленный карандаш. В волосах же перья и кусочки сургуча. Халат в прихотливой пятнистости, при которой уже непонятно, что жрали в нем вчера, но полная уверенность, что некое сопротивление хозяину халата все же оказывали, не сразу сдались.
И тут бы разразиться драме на охоте!..
Счас, мой милый, изложу я тебе новые основы миропорядка, открытые мной недавно, буквально полчаса назад, при наблюдении за гусаками!
И тут бы затрепетать всем, тут бы милосердной природе прикрыть зрителям глаза, как их обычно закрывают детям на утреннике, если Снегурочка начинает танцевать чуть веселее обычного, широко расставляя полные ноги свои…
А ничего не происходит. Потому как у родственников моих выработан защитный артистизм.
Только я собираюсь прыгнуть на постылого, выставив вперед когти на ногах, а он уже начинает весьма забавно скакать и делать всяческие комплименты. А то еще примется нести какую-то околесицу, пуча глаза и сыпя сухой помет на еловый паркет. Продолжая при этом прыгать, трясти хвостом и размахивать награбленными кульками.
Головой покачаешь и возвращаешься в логово, понаблюдавши сей Малый театр.
Как всегда, непризнанный и отчего-то усталый.
Наблюдения
Мои домашние по-разному едят мясо.
Домашние люди едят мясо редко. Даты кормления записывают в дневники.
А домашние нелюди едят мясо в своих неповторимых стилях.
Псу Савелию Парменычу кажется, что он систематически недоедает. И поэтому Савелий Парменыч ест мясо истово, в стиле «сектант на службе»: всхлипывая, воя, озирая мир диким взором, благоговея, предвещая конец света и не жуя.
Собака-девушка Сосильда мясо ест много. И все. Просто много, молча, опрятно и очень четко. На фоне бьющегося в истерике Савелия Парменыча выглядит графиней, которая просто жрет сырое мясо на приеме у датского посланника.
А кошка Глафира мясо ест только из миски Савелия Парменыча. Она играет со смертью, она легка, свободна и хочет острой игры. А Парменыч и рад бы отогнать хищную декадентку, но не без оснований подозревает, что как только погонится, я кинусь в прыжке и отожру из миски половину обрезков. И это его разрывает, как это его разрывает!
Есть среди моих добрых знакомых категория мужских граждан, которые годами изображают из себя алкоголиков. Сам лизнет где-то шартреза, а рассказов потом таких выдаст, что сидишь, насупясь от чужой бесшабашности. Послушаешь их и понимаешь, что жизнь – это остаточное явление регулярного опохмела. Рассказы о своем вымышленном, но обаятельном алкоголизме составляют две трети общего контента.
Я тоже люблю разглядывать женщин, которые не могут разглядывать меня. Но я не рассказываю про каждодневные оргии с привлечением наглядных пособий и подручного материала. Многие из-за этого считают меня скучным.
На днях отмечали день рождения оставшейся племянницы. В честь праздника разрешил ей сесть и разговаривать за столом. Видя такое послабление педагогики, к беседе подключились остальные женские гости.
Ничего хорошего от этого не происходит. Люди за столом должны молча есть, пить и трогать друг друга. А как начались разговоры, то будет обязательно рассказан дамский анекдот. После чего вечер можно считать законченным. Каждая начинает вспоминать свой заветный анекдот, каждая напряжена, каждая ждет смеха и внимания. А это не набережная! Это приличный дом!
То есть все как обычно. Разрешил женщинам беседы за столом – все, готовься. Сначала будут шуточки, потом слезы, потом неконтролируемые звонки каким-то далеким негодяям, снова слезы, вскрик: «Девчонки! классные!», смех, суматоха, вновь попытка неконтролируемого дозвона негодяям, смех, слезы, контролируемые звонки родным, которые спят, но теперь из-за звонков проснулись и волнуются из-за тщательной артикуляции дочки…
Следующий момент – уборка за гостями. Позывов прибрать за собой я у девушек не обнаружил. Мне, конечно, на работе платят меньше, чем уборщице, но я все-таки не уборщица.
У мужиков как-то все человечнее. Смели локтями огрызки и вскрытые банки на пол – уже как-то приличнее. Плюс у мужиков на столах редко встретишь раскисший розовый торт, похожий на обдолбанного Борю Моисеева.
Посидел за праздничным столом и ушел, унося с собой все самое интересное.
Опрятно лег спать, руки положил поверх одеяла, пижаму застегнул на верхнюю пуговку.
Хорошо быть дядей. Племяшка вроде и не чужая, и не жалко.
Налим
Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр пролетарских оргий в молочный санаторий.
Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счета.
– Друзья! Пора приходить в себя! Еще не поздно! – вот так сказал и еще раз счётами потряс в воздухе. – Давайте, родные, стареть опрятно!
После же озаботился ужином.
Конечно, налим – он рыба зимняя. Налима надо имать по морозу из дымящейся проруби, трясущимися заиндевелыми руками, скусывая налипшие на усах и бороде сосули.
– Бейте его, братцы! – орешь в исступлении, как на измаильском приступе во главе обреченной колонны. – Багром его язви! Поддевайте, родненькие! Вон он, подлец! Тычь в него, Исидор Матвеич, под зябры суй!
Над твоей головой крутится вьюга, в набрякшем черном небе мечутся заряды снега, а ты, как бы в беспамятстве, тянешь на себя добычу, и пар валит от твоей сиротской шубейки, клубясь над синеющей лысиной.
Но раз принесли на двор налимов в разгар лета, то, понятно, пропадать им давать нельзя. Повелел, сложив руки на чреве, изготовить мне заливного галантину из пойманного с морковью, с сельдерейным нарезом и растертыми с горчицею и лимоном молоками. Бульон для галантину будет из петушьих гребешков, осветленный ложкой икры для оттяжки. Туда же вскипяченные в сливках раковые шейки опустят. Настругают мне огурчиков в стружку и выложат тертого осетрового балыка нежного. На лед поставят квасу петровского с изюмом и хреном для оживления воображения.
Таков, Фелица, я, развратен, но на меня весь свет похож!
Деликатессены
Нормальное состояние семьи для меня – это, конечно, тихое сидение в подвале в ожидании обеденной сирены.
Экономно горит коптилка, подпуская во тьму струйки жирного чада. Я вожу пальцем по строкам, читаю вслух. Вокруг чумазые лица домочадцев. А я эдак, чуть с запинкой, читаю, значит:
– Рыдающие и оборванные, но стойкие в привычной горести и маете, жители деревни вернулись на свои бесплодные поля, дабы наскрести в пыли корнеплодов для питания тела и душевной надежды. Однако ж – о горе! о злосчастие превратностей судеб! – смогли увидеть лишь то, что поля их затянуты пагубным зелень-болотом, начавшим, впрочем, уже дымно гореть с северной стороны… Деревенские жители стояли на коленях пред этой разверзающейся картиной наступающей осени, горячо благодаря Создателя, что на этот раз, в этот благодатный год, все начиналось, судя по всему, неожиданно хорошо… – Вытираю краем ветоши слезящиеся глаза и обращаюсь к собравшимся вокруг родным: – От так от, ребяты, от они какие – рискованные вложения во фьючерсы без прикрытия!..
А вот нынешнее состояние семьи я нормальным назвать пока не могу. Солнце, сосны, песок, океан, обилие доступной еды и переизбыток животных сил превращают мое сплоченное деспотизмом подразделение в шайку веселящихся безумцев.
Один я стою довольно прямо на посту под стягом, сурово отдаю честь проезжающим грузовикам.
Вчера в ночи присвоил домочадцам новую фамилию. Они теперь носят фамилию Деликатессен. В честь соседнего магазина, на вывеске которого два крайне симпатичных поросенка танцуют у вертела с третьим.
На левом поросенке надет старый германский шлем. Что придает рекламе достоверность и полностью погружает меня в ощущения 1913 года.
Во фраке
Утром занимался, по своему обыкновению, оздоровительной гимнастикой во дворе, босиком на инее, играя в тумане загорелой мускулатурой.
Сам же, по лукавой свой привычке, бросал искоса взор на окна дома, к которым прилипли белые пятна лиц гостей моих дорогих. Лицам этих гостей было очевидно нехорошо. А я всех предупреждал, что подобные рисковые смеси и гусарство до добра не доводят.
Затем завтракали. Братья А., Федюнин, девушка Зоя, Б-ч сидели лохматыми воронятами на насесте и старались не смотреть друг на друга. Особенно старалась не смотреть девушка Зоя. Я же прибег к вернейшему средству от утреннего мучительного стыда. Стал вспоминать, со смехом крутя головой и стуча кулаками о белоснежную скатерть, кто чего кому вчера говорил, кто где упал и кому досталось от Зоиных щедрот.