Корапь «Африка найт» – собственность родственников, думал, что спокойно отсижусь в трюме, предаваясь здравым мечтам и общеукрепительным упражнениям. Надеялся, что стану пользоваться почетом и дополнительным питанием, а нырять буду своим жарким и ладным телом в прохладные волны Атлантики только по собственному желанию, а не по результатам голосования команды.
В реальности натерпелся столько, что, если начну пересказывать, многие кинутся по своим соседям собирать мне денег, не знаю, вещей каких малоношеных. Многие тихо завоют, держась за голову.
Жизнь старенького юнги полна тревог. Есть, конечно, свои радости – если во время шторма удачно приложиться башкой, то можно потерять сознание и не работать некоторое время. Разве плохо? Или можно кашу дожрать из бачка, нырнув в бачок по пояс: и питательно, и вкусно до ужаса. Или чайку ловить-ловить, да и заехать случайно палкой по роже племяннику. Ну, разве не чудо? Тем более что у меня их столько, племянников этих, что никто и не хватился пропавшего, а порции выдавали по прежнему списку! Смекаете?!
Можно давать всем обнаруженным животным и растениям свои собственные названия. По-латыни и просто. За время странствий мною открыты около двух сотен видов разнообразных птиц, животных и растений. Всех называешь в свою честь, добавляя описание. Крыса Шемякина портовая усталая. Фикус Шемякина мясистый. Кактус, как дома у Шемякина. Кукушечка Шемякина.
Можно еще, во время непрекращающегося приступа морской болезни, стоять на носу и походить на фонтан «Трубящий Тритон», время от времени воровато оглядываясь на залюбовавшуюся тобой команду. Морская моя болезнь – она только с первого взгляда кажется неприятным зрелищем: если наложить на музыку, то выходит очень прилично и в духе классицизма.
Господи, да всего не перескажешь… Кругозор расширяется до предела. Так и зыришь сразу на 360 градусов с проворотом.
Скажем, на о. Баррайн ходил в местный публичный дом. Забежал, уже расстегиваясь и гогоча, а там только пиво и мужики-нефтяники с нефтесосущих платформ. И караоке!
Оценив обстановку, понял, что не уйти мне просто так. Упас Никола Угодник – спел под караоке, непрестанно маршируя, несколько песен, слов которых не знал никогда, а теперь даже и не вспомню. Разве что всплывает в сознании, что на музыку «House of the Rising Sun» изумительно ложатся слова песни «Постой, паровоз! Не стучите, колеса!». Маршируя и продолжая петь, двинулся к выходу.
Прибежал на корапь и расхвалил заведение перед всем экипажем. В выражениях не стеснялся, сравнения приводил смелые, мычал, тряс головой и разводил руки, даже присел пару раз как бы в восторге. Помахал в спину взметнувшегося на встречу с чудом экипажа.
Потом заперся в каюте и два дня не открывал на яростные стуки. Потому как море-океан кругом уже был. А у меня интуиция.
Кажется, я уже закончил свое морское путешествие. И сегодня схожу на берег. Не то чтобы списали меня, застигнув за непотребством, но барахло мое запихивали в чемодан всей родственной командой, посверкивая на меня злобными глазками, крысы.
Успел только перед сходом написать на чемодане химическим карандашом: «Моряк Атлантическава акияну», ну и бескозырку себе справил обалденную, а то мою шапку с пумпоном унесло порывом урагана. Будет в чем теперь вразвалочку походить по Лондону.
«Гуд фру»
Покинув в понятной спешке нашу работорговую баржу, на которой я мучил свою нечистую совесть, поминутно обращаясь к бушующим пенистым волнам, спешу отписать на клочке подобранной бумажки всем заинтересованным, что задержусь я на сем острове надолго.
Сбежав на берег, бросил последний взор на чудо кораблестроения, на котором я поражал экипаж своим ловким умением считать на пальцах до десяти и даже пару раз до двенадцати, отсчитывая количество доставшихся мне плетей. Море благоволит отважным и веселым. Именно таких жрут последними всякие унылые неудачники.
Баржа моя носит имя «Хорошая женщина». Что очень точно отражает суть этого славного корабля, плескающуюся в чуть гниловатых недрах трюма «Гуд фру». Тридцать метров в киле, тридцать метров в бимсах и тридцать метров от основания архиштевня до гакаборта. Как может заметить всякий, часть досуга, свободного от мытья палубы и воровства остывшей каши из общего бачка, я посвятил задалбливанию в голову нужной любому терминологии. Остальную часть досуга я проводил обычно в беспамятстве, крепко приложившись головой, застрявшей в бачке с остывшей кашей, о мачту. Или свалившись в канатный ящик. Или полезный электрический ток из аккумулятора навевал на меня спасительную черноту.
Были еще игральные карты и развивающие воображение игры. Но в итоге все равно наступала спасительная чернота. Только флеш предъявил – и все, приходишь в себя в знакомом канатном ящике с прокушенным спасательным кругом во рту. Заинтриговавшая меня закономерность, еще ждущая своего исследователя.
Корма «Хорошей женщины», как и полагается в таких случаях, описанию не поддается, хотя я и пробовал подобрать ей хоть какие-то эпитеты бессонными ночами, вцепившись оставшимися зубами в выбленки. Корма у «Гуд фру» такая, что вот разведи руки и ори на одной ноте: «МОЯ!!!» И голову запрокинь еще к небу, не переставая орать. И ногой деревянной по палубе – хрясь! хрясь! Мимо старший помощник – в лоб его кулаком и топчи! МОЯ-А-А!!! И то сотой доли не передашь.
Барже нашей было все равно, как ходить по окияну-то. По ветру, против ветра, штиль, шторм, течения, под парусами, без них – все едино. Боком когда шли, так даже ловчей выходило. Скорость неизменна, направление загадочно, компас для красоты.
Заход наш в гавань всегда воспринимался с веселым недоумением не только свидетелями на берегу, но и экипажем. На острове Танцующих Негров наш прорыв в порт был встречен колокольным звоном. Сутки входили. Сбежал с мостков навстречу зрителям, держа в руках спешно написанную мной для них конституцию и кипу собственных фотокарточек для выгодной продажи.
Жизнь немолодого юнги, как я всегда указывал в протоколах допросов, полна чудес и счастья.
Простуда
Главный симптом простуды в моей семье, проявляющийся мгновенно, но и как-то очень затяжно – ненависть! Ко всему пока еще живому. Стоит кому-то простудиться, семья превращается в джунгли. Все крадутся, смотрят красными глазенками, таятся и подкарауливают. По ночам вой, вздохи, хрипы…
Не доверяйте ночной прохладе сельвы! Вот лежит такой некрупный домочадец и подманивает добычу своим мясистым тельцем, безвольно поникшим на подлокотнике кресла. Несмело переступая мозолистыми ногами, подходишь к хитрому хищнику…
Бросок! Еще бросок! И хищник уползает, отхватив у меня полруки.
Все выясняют отношения, бесятся и бесконечно пихают в себя лекарственные средства, перехватывая шанс у ослабевших и нелюбимых. Я наблюдаю торжество естественного отбора.
А если простужается исполняющая обязанности моей терпеливой жены, то я начинаю – что? Я начинаю немедленно ей изменять. Ведь изменой в моей семье считается то, что я сплю один. А то и в другой комнате.
Повезло мне.
Кредиты
Подумалось мне ноне в спортивном зале.
Надо кредиты в счет внуков выдавать.
Занял денег для обустройства избенки – заложил внука в кабалу процентную.
Купил жене бусики – отправил внучку в долговую яму.
Надо машину поменять – племянницу в мешок потуже.
Пришел в банк – выбирайте, сударики, любого или любую. Они за меня отработают. Иначе для чего вообще они?!
Пускай их, всех этих потомков всяческих, в армию забирают или в Приполярье на прокладку трасс – все едино.
И конфликт поколений сразу решится.
Буду себе сидеть в уютном креслице под вентилятором и гекконами и письма читать внуковые. А на письмах тех штемпели – тут тебе и Камчатка, тут тебе и Экибастуз, тут и размытое «Канско-Ачинск». А в письмах – и мастер-шпалоукладчик, и вахта на обсадных колоннах, и газетная вырезка про случай на енисейском сплаве древесины. В каждом письме тебе благодарность и понимание – от администрации, медиков-экспериментаторов, начальников монтажных участков…
Сниму я темные очки, вытру отеческую слезу, вздохну пряные ароматы тропиков. Да и в бассейн нырну, к сиделкам своим, играя на солнце мускулатурой, бережно поставив запотевший бокал на теплый мрамор.
А иначе что?!
Так и буду я в своем сыром подвале ишачить за проценты, пока меня не уволокут за тощи ножки по вытертому линолеуму в отставку с врученным впопыхах подстаканником.
А потом жирные внуки меня свезут в дом для сумашеччих старичков, а добро мое спустят в притонах Танжера.
А до последнего я и сам вполне охотник.
Честность и искренность
Понял разницу между честностью и искренностью.
Невозможно искренне вырыть у меня в усадебке колодец. Искренне переложить мне каминную трубу, чтобы не выла так, что кровь стынет в жилах. Искренность – она не для дела предназначена, а для внутреннего эгоистического спокойствия. Свесился с печи, утирая рот половичком для опрятности, и искренне всем желаешь скорейшего, так сказать, доброго утра, кровавого воздаяния за вступление в комсомол. Пока тебя с печи сволокут и загонят ухватами под лавку, искренне обрисуешь каждого. И затихнешь облегченно и постно до следующего приступа мозгового воспаления.
А вот дело – оно искренности не требует, а требует лукавства, хитринки, знания приемчиков. Ремесленная честность.
Вот смотрю сейчас, как на ринге бокс происходит. Искренний ли он? Нет. Честный? Да.
Искренность – она всегда наблюдательна и сидит в зрительном зале, шурша заповедями и программками, комментирует громко игру актеров.
А честность – ворует мне со станции особые кирпичи для печной трубы.
Рассадка
Приезжают гости на празднование. Такие же зажиточные барсуки, как и я. Но, в отличие от меня, с богатым внутренним миром и широтой кругозора.